«я истекаю кровью, как корова». Он ничего не сказал, но понял тебя, потому что несколько часов спустя перед дверью твоей спальни лежала пачка гигиенических прокладок, и с кофе ты получила яблочный пирог, хотя ты не смогла много съесть и сидела несчастная и бледная в садовом кресле, а твой брат самодовольно улыбался, потому что знал причину появления яблочного пирога, а ты подумала, что это странно – то, что они праздновали, что ты ранена, так тяжело ранена, и, сидя за столом, ты осмотрела гигиеническую прокладку, у нее были крылья, как у тебя, и она пахла лавандой, а ты задумалась, как, черт возьми, тебе дальше жить, почему никто тебе не рассказал, когда и где именно произойдут изменения, когда ты снова будешь ранена – это была главная потеря этой недели, ты посмотрела в землю и сказала: «Курт, самая большая потеря – это я, самый главный потерянный – это я, я сбрасываю кожу, как змея, а я даже свою старую кожу не успела как следует изучить». Вокруг нас было слишком много деревенских, чтобы я мог прижать тебя к себе, поэтому я купил тебе пакетик воздушного риса в утешение, и ты набивала свой красивый рот цветными сладостями, глядя на площадь, и мне было интересно, о чем ты думала, моя небесная избранница, и вдруг ты подняла руку, как будто была в классе, потому что забыла упомянуть еще кое-что, кое-что важное: ты потеряла свой дневник, да, он внезапно исчез, хотя всегда лежал под кроватью среди сувениров и памятных вещей; и я внезапно почувствовал головокружение, я чуть не задушил плюшевого медведя под мышкой, я сказал, что нельзя просто так взять и потерять дневник, он должен где-то лежать, а ты решительно затрясла головой – пропал, блин, и я спросил, что ты в нем писала, а ты ответила: «Everything and nothing[39]». Ты увидела, что я расстроен, поэтому начала меня успокаивать, и ты соврала, что он действительно где-то валяется, может быть, в ящике прикроватной тумбочки или под матрасом; я знал, что это не так, но не хотел этого осознавать, я должен был верить, что мы в безопасности, что я был сувениром, который ты готова защищать ценой своей жизни, и ты притащила меня к автодрому, и ох, как же ты сбивала меня с толку: там, среди всей этой жестокости, где я в страхе хватался за голову при каждом столкновении, а ты думала, что это забавно, потому что никто твоего возраста так не делал – ты хваталась за голову, только если в ней было что-то, что нужно защитить, и я должен был подумать об этом, когда ты спросила, клянусь, этот вопрос был задан, дорогой суд, ты спросила, когда придет время рога, и весь мой недавний ужас утих, ты пробежалась языком по леденцу, удерживая руль одной рукой, ты, кажется, забыла про мост через озеро Пончартрен, так свирепо ты ехала, и ты сказала, что сожалеешь из-за вчерашнего, о том, как разозлилась, что ты знала, что у меня были добрые намерения, что у пилотов обычно добрые намерения, потому что они хотят удержать что-то в воздухе, и ты всю ночь говорила об этом с Фрейдом, который сидел на краю кровати и был одет в отвратительную пижаму с детским принтом в змейках, на ней можно было рассмотреть процесс сбрасывания кожи, и Фрейд сказал, что все сводилось к следующему: человек должен любить, чтобы не заболеть, человек заболевает, когда не может любить. И ты не знала, кого он имел в виду под «человеком», но ты хотела научиться любить, ты не хотела болеть, потому что помнила две больничные койки: одну длинную и одну короткую, они обе имели одинаковый конец – дыру в земле, и ты сказала, что тебя мог бы исцелить настоящий рог, тогда ты больше не тосковала бы по ним, потому что голос разума не унимался, не успокаивался, пока ему не внемлешь, поэтому тебе придется уступить наваждению, чтобы оно прекратилось, но я знал, что все наоборот: чем больше я поддаюсь тебе, тем больше заболеваю, но ох, мои желания были такими сильными, это было бесконечное перетягивание каната, я продолжал терять себя, и мы ударились в машинку Лягушонка и Элии, которая смотрела на меня прищурившись, словно видела насквозь, чем я тут занимался, и внезапно я снова почувствовал себя великаном в стране детей, немного приподнялся на сиденье и сказал: «Когда захочешь, моя дорогая». И ты ответила, что тебе будет удобно завтра, когда будут убирать сена в стога, да, завтра будет идеальный день для мальчишеского рога, тебе четырнадцать лет, сказала ты, и пора бы покончить с этим серьезным делом, и ты прошептала: «I want to know what love is, I want you to show me[40]». Я совершенно упустил, что ты цитировала песню Foreigner, что ты вернулась в одну из своих романтических фантазий и думала, что на этой неделе понесла достаточно потерь; я ощутил, как потеплели мои щеки, и подумал, понимаешь ли ты, что означает твоя просьба, и я спросил, видела ли ты когда-нибудь, как люди занимаются любовью, ты задрала нос и мудро сказала, что не нужно что-то видеть, чтобы это представить, хотя ты смотрела, как сплетались Бонни и Клайд, и знала, что это означает: ты часто видела, как спаривается скот, это было проще простого, и я часто вспоминал эти слова, «проще простого». Ты воспринимала это как тест по биологии, как вскрытие, как испытание, которое можно пройти и заслужить уважение, а отвратительный я сидел в машинке со вставшим рогом-убийцей и мог думать лишь о том, что я счастливый утенок, я твой счастливый утенок, и меня не волновало, что ты пытаешься разнести нас на куски, что ты даже не держишь руки на руле, я хотел научить тебя, что такое любовь, какими бы ошибочными ни были мои знания.
24
Это был не первый раз, когда меня мучили ночные видения, но первый, когда они мучили меня так. Иногда я просыпался, вздрагивая, и чувствовал себя агнцем из Книги Бытия, который застрял рогами в зарослях и должен быть принесен в жертву вместо сына Авраама; я был приговором суда, я был смертью, и иногда душная кровать, на которой я лежал, казалась мне местом жертвоприношения, она была в огне, между мной и Камиллией был пожар, из-за которого я не мог приблизиться к ней, не говоря уже о том, чтобы спасти ее; я мог только ускользнуть с места происшествия, выпутавшись из мокрых от пота простыней, и натянуть кроссовки, жесткие от засохшей жертвенной крови из волдырей на моих пятках, и на этот раз я побежал так, словно бежал от барана с рогами, я бежал от самого себя, спешил и не успевал, бежал почти до рвоты, почувствовал, как к горлу подступает лазанья, в которую Камиллия добавила слишком много чеснока, потому что думала, что я с кем-то встречаюсь во время ночных пробежек; она это знала наверняка, подозрительно говорила она, она видела, как растет мое внимание к своей внешности, видела, что я становлюсь моложе, в то время как она двигалась к смерти, она видела, что я стал дружелюбнее с нашими сыновьями, видела, что я все чаще и чаще уезжаю, что у меня все больше вызовов из Германии, хотя на самом деле я был в нескольких километрах от нее и вонзал зубы в Дабл Биг Тейсти или пил «средний» молочный коктейль; она заметила, как изменился мой вкус в одежде, видела, что я закрываю глаза, когда дотрагиваюсь до нее, но она ничего не могла с уверенностью утверждать, и эти зубчики чеснока были ее способом протестовать против моих изменений, она запихнула в лазанью целую головку и смотрела, как я все съедаю, а потом чищу зубы, и теперь я бежал с вонючим ртом в сторону Конинг-янсзанд, и во время пробежки пошел снег, знаю, это звучит безумно, но тем августовским вечером шел снег, хлопья падали с небесного свода, и я понял, что это сахарная пудра, только когда высунул язык, когда попробовал снег, и внезапно я снова брел по Ватердрахерсвэх с тачкой, в которой лежал потерянный, пейзаж вокруг меня был пугающе белым, я видел вдали башню реформатской церкви, и моя мать шла рядом со мной, на ней был траурный костюм, это была ее любимая одежда, темное ей шло, и я не хотел, но все же взглянул: я посмотрел в лицо потерянного, в лицо маленького пастора, и услышал удар тела о бампер, увидел, как еду прочь – я уехал, сделал круг на кольцевой развязке, и только потом поехал обратно, выглянул из своего фургона и пришел на помощь, я дрожащим голосом сказал, что знаю его, заставив людей благоговейно разойтись и оставить меня с безжизненным телом, и я делал все, что делали другие, я плакал, ругал сбежавшего водителя, я взывал к Богу, и все были в отчаянии, и никто не смотрел на мой фургон, что стоял чуть в стороне с кровью на бампере, нет, мы все глядели на маленького пастора; потом с ревом сирен приехала «Скорая помощь», но в моем сне я сам повез его на ферму в тачке, но когда я посмотрел в нее, то не он лежал в ней, а ты, моя дорогая питомица, это ты лежала в тачке, мертвенно-бледная, с закрытыми глазами, а я в отчаянии посмотрел на мать, я простонал, как такое могло случиться, и она снова сказала, что я приношу смерть, что я всегда буду приносить смерть, что я уничтожил ребенка своей одержимостью, своими руками, пахнущими жирным кремом для смягчения вымени, и я забормотал, что этого не должно было случиться, что я люблю тебя, она гадко улыбнулась и сказала, что я не могу никого любить, что все, что я люблю, засыхает, рассыпается, и она снова стукнула по банке с сахарной пудрой, задул ветер, и стало очень холодно, я кричал, чтобы она перестала рассыпать снег, но снег, должно быть, поднялся из-за того, что в тот декабрьский день он тоже шел: в тот день потерянный собирался пересечь улицу, чтобы раздать рождественские открытки и пойти в школу, это было в среду, да, в среду утром, и звук удара сотряс всю Деревню, и Деревню продолжало трясти, как если бы в землю постоянно забивали сваи; я шел с твоим телом в тачке, мой дорогой Путто, но теперь мы двигались не на ферму, а на кладбище на Афондлаан, к участку номер сто два, к двойной могиле, где уже лежал потерянный, на ее краю благоговейно стоял фермер, и он сказал: «Кто первым прибыл – того первым обслужат». Я хотел сказать, что твое время еще не пришло, но могильщики вытащили тебя из тачки и положили в землю, а моя мать массировала мне шею своей тяжелой рукой, она шептала, что я ее мальчик, что я принадлежу ей, хотя я знал, что в любой момент она может заявить, что она мне не мать, как она делала в младшей школе, когда кто-то ее спрашивал: она решительно качала головой, ей было стыдно, что она произвела меня на свет, что она вообще произвела что-то на свет, и поэтому я всегда тащился через школьный двор на расстоянии от нее и видел, как матери вокруг сияли и спрашивали своих детей о том, как прошел их день, прижимали их измученные тельца к груди, а я шел за этой черной юбкой, этой грозовой тучей, а сидя на велосипеде, крепко держался за седло и следил, чтобы юбка не попадала в спицы – когда однажды я обнял ее за талию, она резко остановилась посреди улицы, сдернула меня с багажника и сказала: