«Ты знаешь дорогу домой». Я видел, как она уезжала, не оглядываясь, все дальше и дальше, пока не превратилась из баклана, водяного ворона, в черный шарик пенопласта и не исчезла из поля зрения, и я был так растерян, так растерян! Я все думал, что она вернется в любую минуту, что она извинится, но она не приехала, и когда я пришел домой, проведя час под дождем, она ничего не сказала, она молчала, как будто это я ее отверг; и с тех пор любой, кто поворачивался ко мне спиной, сводил меня с ума, отправлял в безбрежный водоворот, но теперь ты лежала в двойной могиле номер сто два, и в видении я спрыгнул в яму и нежно встряхнул тебя, я услышал низкий голос фермера, который сказал, что жертву нельзя отменить, а я хотел сказать, что собирался принести в жертву себя самого, а не тебя, моя дорогая, что это не твоя вина, и я услышал бессильный голос твоего папы как в тот раз, когда я пришел, чтобы принести весть о потерянном, и покинувшая рухнула, когда я сообщил страшную весть, а ты сидела, играя в ванне и наблюдая, как покинувшая падает на землю: как раз перед тем, как выйти ко мне, она меняла воду в ванне и забыла смешать горячую воду с холодной, и ты ошпарилась, это было клише, я знаю, но во сне могильщики вдруг стали зарывать яму, а я остался сидеть под землей, я пытался выбраться и вытянуть тебя за собой, но меня никто не увидел, и меня похоронили с тобой, все потемнело, и в тот момент, когда я задохнулся, когда ощутил песок между челюстями, я в ужасе проснулся, хотя давящее ощущение земли на груди осталось со мной; и теперь, когда я бежал по дороге через польдер, я увидел перед собой картину Ливенса, который нарисовал Авраама и Исаака в тесных объятиях, когда они со страхом смотрят в небо рядом с ножом и мертвым агнцем, я прошептал небу, что хотел стать агнцем, ах, принеси же меня в жертву, и когда я вернулся на свою улицу и увидел, как впереди вырисовывается мой дом, такой чертовски спокойный, я опустился на тротуар, я распростерся на теплых камнях, господи, я корчился от боли, я сидел, запутавшись рогами в кусте, и не мог пошевелиться.
25
Твой брат снова залез под кровать, чтобы изобразить кошку. Почему он это сделал и как он это сделал, было для меня загадкой, но он, видимо, сумел протиснуться в коллекцию твоих вещей и реликвий и, должно быть, нашел там твой дневник и начисто забыл замяукать; он, застыв, лежал всю ночь и читал, и читал, а ты ничего не заметила, тренируясь взлетать с края кровати в сумеречном свете лампы; он перебирал каждое слово, которое я тебе сказал, каждое сообщение, которое я тебе отправлял, все смайлики, каждый гадкий поступок, который я совершил, он видел сливовую косточку, которую я засунул внутрь тебя – ты выудила ее из унитаза и приклеила к странице с датой сбора урожая и моим именем внизу, и когда сразу после девяти я заехал к вам во двор для еженедельного осмотра коров, твой брат стоял рядом с почтовым ящиком с вилами в руках и пламенем в глазах, и я сразу понял, что это не к добру, моя дорогая питомица, я знал это, я развернулся во дворе, чтобы сразу уехать, и когда я осторожно приоткрыл окно, он зашипел на меня, что, если я не уберусь, он убьет меня, и я видел, как он еще крепче сжал вилы, костяшки пальцев побелели, он на мгновение приподнял их, а затем ударил ручкой о камни, и я увидел, как ты, все еще в ночной рубашке, стоишь, вытянувшись, за окном гостиной; ты механически помахала мне, ты помахала мне, как Беатрикс машет в День Королевы, а я не помахал в ответ, потому что это не мог быть конец, это был нелепый финал, мой прекрасный Путто, я еще не видел ни одного фильма, который бы так глупо и внезапно кончался, и я поискал твоего папу, но его нигде не было видно, поэтому я снова посмотрел на твоего брата, в его искаженное гневом лицо, и трусливо сказал, что это ничего не значило, правда это ничего не значило, а он в ответ провел вилами по крылу моего фургона; я вдавил педаль газа и весь в поту поехал по Приккебэйнседейк домой, где встретил разъяренную Камиллию, которая получила сообщение с записью из дневника, и она спросила, знаю ли я, сколько лет этому ребенку, что это мог бы быть мой ребенок, что вся Деревня будет смаковать это, когда прознает о ветеринаре, распускающем руки, что я натворил с тобой, с ней – она плевалась в меня своей желчью и спросила, люблю ли я тебя, и когда я кивнул, она начала хохотать, насмехаясь, постукивая пальцем по лбу, она стучала по лбу, а я хотел сказать, что мое безумие было не только в голове, оно было повсюду, рак был повсюду, и она хотела знать в точности, что между нами произошло; я соврал, что у нас был один поцелуй, один, но тогда она спросила, с языком или без, и когда я снова кивнул, она начала разглагольствовать о том, какая ты чокнутая, какая двуличная, она назвала тебя маленькой шлюхой, бедовой девчонкой, и я попытался успокоить ее, сказав, что это было один раз, что это недоразумение, что ты была морфием для моей боли, а она закричала: «какой такой боли», – и я не мог рассказать ей о своих детских воспоминаниях, о кошмарах, о том, что я был волдырем, из которого все еще тек гной, нет, я крепко обнял ее, назвал себя идиотом и поклялся, что этого больше не повторится, что я отправлю к вам на ферму коллегу-ветеринара, я сказал, что это моя вина, что ты, моя дорогая, ничего не могла с этим поделать, я сказал, что больше никогда с тобой не увижусь, что Камиллия должна нормально себя вести, когда ты вернешься в ее класс с летних каникул, и я привлек к себе угрюмое и печальное тело, которое стало мне чужим, яростную плоть, которая все больше и больше отдалялась от меня, я держал ее, как мертвую овцу, которую однажды подобрал на лугу; и она сказала, что они вместе с твоим братом решили, что ты сама должна все рассказать твоему папе, потому что ложь разрастается быстрее сорняков, и ты ему все расскажешь, когда вы будете стоять в пустой и чистой навозной яме, в которой ты иногда играла с братом в теннис летом, ты будешь стоять там и рассказывать, что мы с тобой поцеловались, а он смочит большой палец и грубо потрет им твои губы, как будто ты ребенок, испачкавшийся в шоколадной пасте, и ты ему это позволишь, и он скажет: «Никогда не предавай другого и себя поцелуем». А ты прошепчешь, что любишь меня, что ты правда любишь меня, только не знаешь, хотела ли ты поцелуев в комплекте с этой любовью, а твой па скажет, что тебе нельзя, что ты не можешь любить меня, потому что я дьявол, а дьявола никто не любит, потому что это означало, что ты один из его посланников, а ты не была его посланницей, сказал он, и теперь он использовал оба пальца, чтобы вытереть твои губы, чтобы стереть поцелуй, а затем он завел речь о подращивании маленьких телят, и больше вы не сказали об этом ни слова; пару часов спустя я оставил голосовое сообщение на автоответчике птицы, оно спрашивало, есть ли у тебя беговые кроссовки и что пришло время для финальных титров, я все чаще приходил к мысли, что пришло время для финальных титров, для последней сцены, и в ту же ночь я оказался у фермы Де Хюлст, где ты ждала на улице в ночной рубашке и слишком больших кроссовках своего брата: это было одновременно дурацкое и красивое сочетание, к тому же чудесно кинематографичное, и мы побежали сквозь теплую темноту; иногда я поглядывал, как ты порхаешь в темноте словно бабочка-пяденица, и я скользнул рукой в твою ладонь, почувствовал, как твои крошечные пальчики сплетаются с моими, и мы не разговаривали, пока не оказались под виадуком у въезда в Деревню, и пока у нас над головами не заревели редкие грузовики, я прижал к себе твое вспотевшее тельце и сказал, что больше не приду к вам лечить коров; ты выглядела грустной, как будто сама была одной из этих коров, как будто и тебе требовался еженедельный медосмотр, а я продолжил говорить, что с этого момента мы станем настоящими Бонни и Клайдом, что мы можем встречаться только ночью, сумеешь ли ты хранить наш секрет, и ты решительно кивнула головой и сказала, что в твоей груди хранится множество секретов, и поэтому однажды на ней должны вырасти два холмика, чтобы спрятать их еще надежнее, и я сказал, что этот секрет заполнит не только твою грудную клетку, но все твое тело, а ты рассказала о пустоте в остальных твоих конечностях – мне не стоит беспокоиться, места было много, и я ни в коем случае не должен был обременять тебя этим секретом, моя дорогая, но ночные грузовики ревели над нами, и ты стояла такая красивая в своей белой ночной рубашке и этих огромных кроссовках, и я не хотел, чтобы это прекращалось, это не могло прекратиться, да, мое сердце продолжило бы биться без тебя, но не так громко и не так живо, оно бы больше не подпрыгивало, оно бы глубоко погрузилось в плоть; и среди сверчков и лягушек я вложил свою судьбу в руки ребенка, я сказал, что без тебя у меня нет причин жить, а ты знала, каково это – не иметь причин жить, ты крепко обняла меня и сказала, что нет необходимости в какой-то особой причине, чтобы продолжать существовать, причиной была та сила, с которой человек рождается, с которой выталкивает себя из утробы матери и делает первый вдох, про эту силу всегда нужно помнить, когда у тебя все идет не так, и я усмехнулся тому, сколько мудрости было в этом маленьком теле, и я почувствовал такую радость, что в порыве чувств сказал, что ты теперь моя, и я не знал, что ты всегда была чьей-то, что ты должна была стать своей собственной, что тебе нравилось принадлежать кому-то, это приносило тебе удовлетворение, но медленно разрушало тебя, что в какой-то момент ты уже не понимала, кем была эта птица и почему она хотела и не хотела расправить крылья, и ты внезапно спросила, не нужно ли мне пописать, я покачал головой, и ты сказала: «Жаль, очень жаль, что тебе не хочется писать», – я увидел, как твой язычок скользит по губам, внезапно передумал и театрально сказал, что на самом деле мне хочется, да, теперь, когда ты это сказала, мне действительно нужно пописать, и ты улыбнулась и закричала счастливым детским голосом, что мы должны что-то с этим сделать, я снова взял тебя за руку, чтобы отвести на луг рядом с виадуком, и сказал: