«Источник Бытия, которого я встречаю в том, что движет мной. Я даю тебе имя, чтобы дать тебе место в моей жизни. Вложи в меня свой свет, сделай его полезным[55]». Тебе особенно нравилось первое предложение и «сделай его полезным», и ты не надеялась, что тебя тоже назовут трахалем дебилок, потому что некоторые одноклассники думали, что ты сама не от мира сего, ты вела себя не так, как они; и я сказал тебе, что ты никогда не должна никому рассказывать о том, что должно случиться, что это сможет произойти только в том случае, если ты будешь держать это в секрете, что это лето должно остаться между нами, что ты должна говорить, что занималась этим в кустах или в раздевалке с кем-то из милых мальчиков из бассейна, и ты кивнула, ты поняла, и ты сказала, что это должно произойти рано утром, что перед началом занятий ты взлетишь с силосной башни, и ты выглядела удивительно довольной, а я тогда не захотел понять, что означают эти слова, я слишком тебя хотел, чтобы тебя слушать, я был сломанным фланцем, из-за которого в конечном итоге поезд сошел с рельсов, пот стекал с моего лба и капал на матрас, я снял джинсы и аккуратно сложил их, снял липкие боксеры и показал тебе мой набухший рог-убийцу, я был оленем во время гона и мог думать только о том, как растворюсь у тебя внутри, и я велел тебе тоже раздеться, велел взглянуть на рог-убийцу: ты уже видела его фотографию в книжке матери Жюль, но этот был более впечатляющим, чем черно-белое фото, он был не таким, как в тот раз, когда ты управляла им, пока я мочился, и ты опустила глаза и заикаясь сказала, что тебе надо выйти по нужде, и я видел, что ты не всерьез, велел тебе не шутить, я сказал, что ты можешь стать Лягушонком, не писая, и ты ответила, что это все, о чем ты могла думать, хотя в последнее время это зашло дальше, теперь ты фантазировала, что ты Зак из телешоу «Спасенные звонком», сериала о группе друзей из школы Бэйсайд, которые попадали во всевозможные приключения, или что ты была кем-то из милых мальчиков из твоего класса, и что учительницы, а также матери Жюль и Элии, помогали тебе писать, держали в руках твой ангельский мальчишеский рог и помогали прицеливаться; иногда ты терпела до тех пор, пока мочевой пузырь не становился настолько полным, что они спасали тебя в последнюю минуту, и это спасение было таким приятным, и ты сама не знала, что делаешь, но терлась о подушку или плюшевого мишку, когда думала об этом, а когда все заканчивалось, тебе и правда нужно было в туалет, и это был лучший поход в туалет за весь день, лепетала ты, и я запылал от этого признания, я целовал внутреннюю поверхность твоих ног и медленно скользил вверх, я шептал, что ты самый сладострастный Лягушонок из всех, кого я знал, самый красивый из милых мальчиков, я засунул в тебя язык и в этот момент потерял контроль, я потерял его, и ты пахла так сладко, ты так пахла собой, я резко поднялся вверх, поцеловал тебя и вонзился в тебя своим рогом-убийцей, я сказал, что нельзя стать ближе друг к другу, чем так, и ты запомнила, что это единственный способ стать к кому-то ближе, и я был оленем во время гона, который пронзил тебя, и я не помню, как ты отреагировала, ты была моей добычей, и я играл с тобой, я впивался в тебя и не замечал, что ты все больше слабеешь, снова становишься такой же безвольной, как в тот раз на операционном столе, я просто знал, что мой пот капал тебе на шею, что у тебя на шее было жемчужное ожерелье из капель; через несколько минут я вытащил из тебя свой рог, и в этот момент плакат Беатрикс отклеился и спланировал рядом с нами, и я не хотел думать о королеве, не о ней, я сказал, что люблю тебя, а потом мои челюсти сжались, сперма брызнула тебе на живот, и ты посмотрела на нее сначала со страхом, а потом с удивлением, это подарило тебе новый восторг, помимо возможности писать стоя; я, тяжело дыша, упал рядом с тобой на матрас, а ты медленно возвращалась к жизни – я ждал, что ты заговоришь, но ты ничего не сказала, и мне показалось, что щеки у тебя мокрые от моего пота, мокрые от моей росы, но позже я усомнился в этом, я засомневался, не плачешь ли ты; и когда тишина слишком затянулась, я взял свой саквояж, достал салфетки для вымени и с любовью протер твой живот, затем схватил бутылку кока-колы, лежавшую среди ветеринарных перчаток, и пачку жевательной резинки со смурфами, жадно выпил газировку и открыл пачку жевательной резинки, я показал тебе татуировку, которая в ней оказалась, и в твои грустные отсутствующие глаза вернулось немножко света, я крепко прижал татуировку к твоему плечу и лизал ее, пока она не стала достаточно влажной, чтобы удержаться на плече какое-то время, а затем отклеил бумагу, ты посмотрела на рисунок на коже и сказала, что это смурф Красавчик, самый тщеславный из всех смурфов, и добавила, что, как и он, ты часто смотрелась в зеркало, что иногда то, что ты видела, вызывало у тебя эйфорию, но чаще ты мрачнела; и ты яростно жевала синюю пастилку, а я столько всего хотел спросить о том, что только что случилось, но не осмеливался, поэтому я рассказал тебе историю о Леде и лебеде, о том, как Зевс безумно полюбил прекрасную Леду и захотел заняться с ней любовью, но она всегда отказывала ему, потому что была с царем Тиндареем, и Зевс не смог вынести ее отказа и превратился в лебедя, прекрасного лебедя, он сразил Леду своим видом, и под звездным небом она занялась с ним любовью, с превратившимся в лебедя Зевсом, и у них было двое детей, Поллукс и Елена, которые родились из яйца; ты затаив дыхание слушала мой рассказ и спросила, почему Леда захотела заняться сексом с лебедем, а не с верховным богом, а я взял тебя за руку и поцеловал твои фаланги, я сказал, что у лебедей крепкий пенис, они одни из немногих птиц с пенисом, не таким большим, как у синего кита, но определенно на несколько сантиметров больше, чем у человека, и Леда не устояла перед ним, поэтому лебедь олицетворял соблазн, желание и вечную верность, и ты спросила, сколько времени займет твое настоящее превращение в выдру или Лягушонка, ты посмотрела вниз в надежде, что у тебя что-то вырастет прямо сейчас, а я сказал, что, как и у лебедя, он был спрятан внутри тебя и вылезал наружу, когда ты занималась любовью, и ты спросила, как именно это нужно делать, заниматься любовью, и я снова проник в тебя, на этот раз яростнее, голоднее, я больше не был Полым человеком Элиота, я был лебедем, я был оленем, и я заполнял тебя, я был в тебе, мой легковесный соратник, вместе мы были The Lonely Cigarettes, и я не помню, произнес ли я ту строчку из стихотворения Райнера Марии Рильке, которую нашел заранее, чтобы одурманить тебя еще больше, действительно ли я сказал тебе: «И тут познал он легкость оперенья, впрямь превратившись в лебедя в тот миг[56]». И я видел, как ты немного приоткрыла рот, прижалась языком к губам, увидел голубую жвачку-смурфа у тебя в зубах, и я сотрясся от внутреннего грома, я затянул тебя в глубины своей извращенности и сказал, что именно так занимаются любовью, ах, мы занимались ей, и я не знал, что прогнал ее прочь, что я изгнал последние ее остатки из твоего тела, ах, я спугнул любовь.
35
Я пил сладкую воду, словно смутное утешение. Я жаждал ее и жадно пил после того, как вернулся в камеру пыток своих кошмаров и завалил свою мать снежным комом, я увидел, как она лежит под белыми хлопьями, под кусочками фарфора, и рукой ощутил дрожь рядом с собой, но кровать была холодной и пустой, после записи в дневнике и нашего поцелуя Камиллия все чаще спала на диване под тонким покрывалом, рядом с алтарем с фотографиями ее родителей, деревянным крестом и портретом Дианы, леди Ди; я никогда не понимал, почему у нас стоит фото принцессы Уэльской, но Камиллия, казалось, ее очень ценила, и я предложил перебраться на диван самому, но она не хотела лежать в постели, где мы когда-то любили друг друга, где мы когда-то зачали наших сыновей, и теперь я лежал здесь один в море постельного белья, пытаясь контролировать дыхание, пытаясь думать о вчерашнем дне, и я не знал, был ли я на грани ужаса или восторга, оттого что мы, моя небесная избранница, стали одним целым, но улыбка и восторг, которые это вызывало, были сведены на нет моей матерью, я снова увидел, как она сидит на краю кровати в моей спальне, мне было четырнадцать, и она сказала, что знает, чем я занимаюсь: она видела фотографии Ким Карнс[57] у меня под матрасом, я был чрезмерно озабоченным подростком, и она залезла ко мне в кровать, я почувствовал запах блинов, который ее окружал, она потрогала мои боксеры или приказала мне потрогать себя, она велела мне думать только о ней, и я все реже и реже находил убежище у таких женщин, как Карнс, было безопасно думать только о девушках помоложе, о девушках, которые находились на границе между ребенком и женщиной, и я научился не фантазировать, что делаю что-то сам, но стал зрителем – как зритель я не мог быть грешным и грязным, в конце концов, я же ничего не делал, я просто смотрел и часто видел, как мои одноклассники флиртуют друг с другом; это приводило меня в восторг, но никогда не привлекало, поэтому мои первые попытки с девушками были печальны, я чувствовал возбуждение, но на этом всё, я вылетал из собственного тела, как только они до меня дотрагивались, я был циркачом с боязнью высоты, и мне все больше и больше хотелось детей, безрассудства их желаний, восхитительной застенчивости, робких прикосновений друг к другу без ожиданий немедленного продолжения: в своем сексуальном развитии, в физическом созревании я зашел не дальше их, но я мало-помалу взрослел, а девочки оставались юными, они навсегда оставались в возрасте между тринадцатью и шестнадцатью, и я собирал пластинки блондинки-певицы, бесконечно слушал The New Christy Minstrels, а затем ее первый альбом 1971 года, альбом Rest on Me, в надежде, что это сработает, что я вырасту иным, но когда моя мать забралась со мной в постель и сказала мне, какой я грешный и грязный, пока она щупала меня, я не смог не возненавидеть взрослость, не смог не стать снова зрителем, когда почувствовал, как ее холодное обручальное кольцо скользит по моему рогу; и однажды я выбросил фотографии Карнс в компостер к свиному дерьму и мандариновым коркам, и когда мне было около двадцати восьми, а моя нужда становилась все более и более отчаянной, я искал парки и пляжи и смотрел на юных девушек на заре половой зрелости, на заре той кипящей и бурной долины, в которой они познавали собственные тела, их движения колебались между движениями изящных молодых женщин и игривых детей, я наблюдал за ними и затем разряжался дома, когда снова превращался в зрителя; и именно в то время, когда я не занимался ничем с женщиной в течение долгих лет, я сбежал из дома, от свиней, подальше от матери и ее блинов, от отчаяния и страха перед собственными вожделениями, я отправился на поиски кого-то своего возраста, на поиски исцеления, защиты, ширмы для своих истинных чувств, и именно тогда я нашел Камиллию, я встретил ее, когда пришел вести урок о жвачных животных в старшей школе, где она работала учительницей, и хотя у нее были другие отношения, это была любовь с первого взгляда, это было прямое попадание в том смысле, что я подумал, что смогу разделить с ней свою жизнь, а она сможет освободить меня от моих отвратительных вожделений к купидонам, она была моей Ким Карнс, и она бросила своего партнера, и у нас появилось двое милых детей, и было такое облегчение, что родилось два сына, но мои вожделения не исчезли, и в каждой компании, в которой я оказывался, были какие-то молодые нимфетки: они бегали за мной, хихикая или желая сесть мне на колени, а я изображал тирана, фантастического ветеринара, и за те годы, что я следил за ними, я видел, как их интерес ослабевает и переключается на сверстников, а затем я с грустью отпускал их и сно