еряла твое эссе о Роальде Дале, тексты для школьной газеты, и порой она смотрела на тебя и представляла нас обнаженными на заднем сиденье, потом она злилась и обзывала тебя шлюхой, бедовой девицей, она разнесла твое эссе в пух и прах и сказала, что если бы Роальд Даль прочитал это, он бы перевернулся в своем гробу в Грейт-Миссендене, что он вообще-то не любил детей, можно просто вчитаться в «Ведьм», в «Огромного Крокодила» – они ненавидели маленьких людей, особенно таких как ты, говорила она тебе, и она не давала тебе сиять, но сжигала тебя, как была сожжена сама, красной ручкой она писала эти слова не только на полях эссе, но и на полях твоей совести, а ты еще больше старалась все исправить, хотя даже не осознавала, что произошедшее окажется таким серьезным, потому что ты думала, что все в твоем классе уже занимались этим, и не знала, что некоторые вещи нормальны с одним человеком, а с другим – наказуемы и в конечном итоге разрушительны, что твое тело – не то, чем можно просто с кем-то поделиться, ты считала любовь гербарием, который нужно было собрать в первом классе и сделать как можно более полным: найти побольше растений и положить их сушиться под деревянный пресс, – ты была таким цветком, ты хотела быть увековеченной в чьих-то руках и была готова ради этого на все, а я потихоньку выдавливал из тебя всю влагу, всю твою влюбчивость, я затягивал гайки и забирал твою свободу; и в ту пятницу, за день до того, как твой па вернулся из Шароле, мы вчетвером отправились на похороны Йориса в реформатской церкви на дамбе, где преподобный Хорреман вел службу и рассказывал о трагическом несчастье, я сидел рядом с тобой на скамье и чувствовал, как мое бедро обжигает твое, и твой опустошенный брат сидел рядом, а Камиллия положила руку ему на спину, и ты время от времени поглядывала на нее, почти завидуя, а потом мы пили кофе и ели сухой пирог в похоронном зале на кладбище, и я высмотрел тебя в толпе и последовал за тобой, поглядывая на Камиллию, которая стояла рядом с безутешными родителями Йориса и не обращала на меня внимания, я выскользнул на улицу и увидел, как ты стоишь у могилы потерянного, как ты вынимаешь из кармана пиджака кусок пирога, целиком суешь его в рот и стоишь, не пережевывая, с набитыми пирогом щеками: ты стояла там, моя дорогая питомица, пока могильщики не собрались запирать кладбище, пока они не уговорили тебя отправиться домой и не сказали, что ты можешь вернуться в другой раз, что мертвые никуда не денутся, и ты опорожнила щеки на хвою, ногой закидала гравием куски пирога, сказала брату, что смерть страдает от диабета и приливов, и вы последовали за похоронной процессией обратно на ферму Де Хюлст, к измученным жаждой телятам: их головы бились о ворота загонов, – я видел, как ты еще раз оглянулась, моя маленькая добыча, я ждал, пока вы дойдете до Афондлаан, а Камиллия схватила меня за руку и потащила к своей машине, красному Renault Twingo, при виде которого годы спустя ты все равно содрогалась, как и от черных фургонов Fiat, и Камиллия сурово прошептала, что теперь все кончено навсегда, что мы должны убрать этого ребенка из нашей жизни, и я кивнул, кивнул, потому что знал, что это может стать красивым финалом, так часто заканчиваются книги или фильмы: финальная сцена на кладбище с пасмурной погодой и зонтиками – но было невозможно отпустить тебя так, оставить все как есть, мы ехали домой в трауре, я отскре-бал крошки пирога со своего черного лацкана и думал: мы едем не туда, развернись, пожалуйста, развернись!
39
Я мастерски разыгрывал спокойствие отчаяния, покой перед бурей безумия, я был приятным и доброжелательным ветеринаром, который сопровождал до могилы каждое животное в Деревне, я приходил с сумкой, полной пенициллина, антибиотиков, противовоспалительных, скребков для копыт, я всегда носил на шее стетоскоп, который любил прикладывать к твоей плоской груди, чтобы слышать, какое действие заставляет твое сердце подпрыгивать или биться чаще, и везде, куда бы я ни пошел, фермеры тепло меня приветствовали, конечно, не во время эпидемии ящура, но теперь она была далеко позади, хотя мы никогда не забудем ее, никогда не сотрем эти картины с сетчатки глаз и с военного мемориала в Парке Дикой Охоты, где плачущая женщина сидела на пьедестале, а другая женщина стояла, закрыв лицо руками, внизу были слова «Мы не забудем», и в прошлом мае ты записала там имена с ушных бирок забитых коров, рядом с выгравированным на камне списком с именами жителей Деревни, павших во время Второй мировой войны, самому младшему из которых было девять лет; и в День памяти, когда весь муниципалитет собирался в Парке Дикой Охоты, чтобы почтить не только жертв войны, но также и домашний скот, ты хотела возложить венок и в его честь, но твой па решил, что это будет уже слишком, ты подпевала гимну, который сопровождался фанфарами, и затаив дыхание слушала какого-то члена городского совета, который читал стихотворение Ремко Камперта «Сопротивление» – ты тогда не знала господина Камперта, но подумала, что стихотворение замечательное, а после этого прочла все, что он написал, – и в течение двух минут молчания ты боялась, что горло защекочет кашель, ты была напряжена, ожидая звука трубы, войну ты могла представить слабо, но одновременно могла представить всё – твое воображение было настолько богатым, что ты могла оказаться в окопах в любой момент, ты множество раз смотрела «Список Шиндлера», «Бункер» и «Жизнь прекрасна», и могла имитировать их страх, глубоко раствориться в нем, настолько глубоко, что в течение этих двух минут молчания тебе казалось, что ты видишь немцев и союзников за городскими кварталами; кто-то однажды сотрет список мертвых коров, потому что их страдания нельзя сравнивать со страданиями жертв войны, и да, фермеры, к которым я приходил, снова медленно расцветали и радовались моему приезду, их жены приносили мне кофе или пиво, а затем я осматривал животных, я знал, о чем говорю, когда видел бредущую по лугу овцу с пролапсом – тогда я знал, как действовать, но с пролапсом, который был мне дороже всего, я совершенно не справился, я не справился с тобой, моя небесная избранница, все другие видели, что тебе нехорошо, видели, как ты бегаешь по польдерам в ночной рубашке и худеешь все больше и больше, некоторые говорили, что слышали, как гремят кости при твоем приближении, как будто трясут лопату, наполненную булыжниками, говорили другие, они прикладывали руки козырьком ко лбу и смотрели вдаль, где ты порхала среди соцветий гипсофилы и амми, и они иногда качали головами и говорили, что бегать по пустынному полю в сумерках – это полное безумие, что так тебя скоро похитят, и я не мог им сказать, что тебя никогда не похитят, потому что я уже владею тобой, потому что я никогда не упущу тебя из виду, и я знал, что мне не удалось усмирить свою безумную любовь и голод по тебе, разделить чудовищное и отеческое у себя внутри, признать райское и адское в мотивах моих действий, и когда я лежал в постели, то смотрел на твой телефонный номер на экране, на котором было написано: «птица». Иногда я позволял себе его набрать, чтобы услышать твой автоответчик, твой голос, а затем вешал трубку и рылся в наших сообщениях в поисках чего-то, за что можно было бы держаться, признака того, что ты испытываешь ко мне то же самое, хотя знал, что любовь для тебя как сладости – ты их жаждала, но забывала про них, как только желудок наполнялся, как только тебя начинало подташнивать; я не понимал, что тебя и от меня тошнит, что ты больше не думаешь о сладостях, что ты редко заходишь в магазин на Синдереллалаан, чтобы наполнить бумажный рожок карамельками, ведьминской лакрицей, розовыми карамельными шариками и фруктовыми сердечками, что ты стала настолько худой, что тебя больше нельзя было обнять, в моих объятиях оставалось слишком много места, и позже, намного позже, когда я буду вспоминать этот горячий сезон и мои ядовитые уловки, а суд присяжных посадит меня в тюрьму, и мое дело появится во всех газетах и будет идти желтым телетекстом в новостях, тогда я буду слушать песню Sweet Bully[62] с твоей пластинки Kurt12 о смерти Йориса и похоронах, о Хулигане, который пролежал на дороге два дня, прежде чем прибыла труповозка, и разложился от жары, а твой отец с момента возвращения из Франции не сказал вам ни слова сверх необходимого, вроде передачи масленки и яблочного соуса; он иногда смотрел на тебя, когда ты клала морковь на весы на столешнице и сгрызала по килограмму в день, он видел, как твоя кожа и белки медленно становятся оранжевыми, иногда он хватал тебя за запястье и измерял его пальцами, качал головой и исчезал в коровнике, садился на стул в сарае для инструментов и склонял голову, как в тот раз, когда ты сказала, что уедешь из Деревни, что собираешься улететь, и среди шурупов и болтов он сердито искал то, что укрепило бы тебя, а я слушал Sweet Bully, грустные ноты синтезатора, строки: «Bully and the boy were dead and all I could think was: don’t eat the cake, don’t eat the cake, because fear would rather live in a big house than in a cave[63]». Ты была моей пушинкой, моим товарищем, и когда я включал Sweet Bully, из глаз капали слезы не только из-за тебя или смерти Хулигана и Йориса, но и из-за фермера, который свисал на веревке с балюстрады и которому я не смог помочь, он внезапно оказался в постели со мной вчера вечером на месте Камиллии: сложив руки на груди, он лежал там и говорил, что у нас прекрасный матрас, хорошие пружины, мягкая подушка, но не слишком мягкая, да, прекрасная кровать, и он посмотрел на меня налитыми кровью глазами, повернулся на бок и сказал, что я не виноват в аварии на Ватердрахерсвех, что потерянный внезапно выскочил наперерез, чтобы догнать друга, и не посмотрел в обе стороны, и удар был настолько сильным, что он умер до того, как ударился о землю, что мне не стоило ехать дальше, это был рефлекторный страх, не более того, это была опасная дорога, всем известно, что хотя обочины были выложены бетонными плитами, польдерные психи продолжали носиться по этой дороге как дураки, а потерянный и его друзья были неосторожны; и я лежал и плакал, я плакал и говорил, что, может быть, поэтому я так сильно тебя любил, потому что ты стала дефективной по моей вине, что это из-за меня покинувшая уехала в Ставангер, а фермер протянул синюю руку и вытер слезы с моей щеки, и я извинился перед ним, извинился, что в тот день не смог его спасти, хотя и слышал от коллег, что несколько фермеров уже лишили себя жизни из-за эпидемии ящура, что я отвернулся, что я был слишком занят своими бутербродами с арахисовым маслом, что я слишком часто отходил, чтобы усыпить какое-нибудь животное, что я никогда не знал, как уберечь кого-то от смерти; да, я мог помочь почувствовать себя немного лучше, я понимал, что им было нужно, но с фермером – нет, я понятия не имел, что с ним делать, и когда я слушал Sweet Bully, я понял, что снова жалею Йориса и Хулигана, в то время как на самом деле я должен был жалеть тебя и твоего брата, все происходило точно так же, как было с потерянным: мертвые заняли сцену, получали бесконечные аплодисменты, да, ублюдки, а мы хлопали в ладоши.