«где моя любимая?», – и иногда я думал, что убил тебя, правда, я так думал, потом я видел себя могильщиком, и рыл яму в рыхлой земле Тэйхенланда, и положил тебя в нее, а доктор посоветовал мне не сгребать в кучу все воспоминания про нас, но я упорно продолжал, и теперь вы получили то, что хотели, дорогие присяжные: доказательства. Доказательство моей слабости, моих жадных когтей, вцепившихся, чтобы удержать тебя, прекрасная девочка, доказательство моей немощи, но я бы не стал ничего переделывать, ничего убирать, я должен был написать именно это, историю ветеринара и его небесной избранницы, это все для тебя, на случай, если ты посмотришь назад и задашься вопросом, любил ли я тебя, потому что я любил тебя невыразимо, я не хотел тебя ломать, я просто хотел удержать тебя, а не разбивать, как мамин сервиз, но я был таким неуклюжим, таким безрассудным! Я не хочу просить прощения, я никогда этого не делал, нет, я хочу показать тебе, что кто-то действительно может тебя полюбить, хотя моя любовь была как картофелеуборочный комбайн, когда ты только-только вступила в период цветения, я должен был видеть, что она слишком велика для твоего маленького тела, что я мог помочь тебе летать, лишь подбадривая и не касаясь тебя, как нельзя дотрагиваться до бабочек, потому что прикосновения им вредят, и я вредил тебе все больше и больше, произошло то, чего ты боялась все эти годы: точно так же, как Сьюзи, тебя похитили, только ты этого не осознавала, ты все это время не понимала, что тебя украли, я считал тебя своей собственностью – конечно, это было ничто по сравнению с исчезновением Сьюзи, но порой ты так боялась, что какую-то из твоих вещей украдут, что не защищала саму себя; и все жители деревни смотрели друг на друга с подозрением, с тех пор как преподобный Хорреман призвал преступника назвать себя, он сказал, что всякий, кто знал больше и не говорил, играл со спасением своей души, что на последнем суде все будут призваны к ответу перед Богом, и от Него помилования не будет, но сквозь все эти подозрительно сощуренные глаза они не смогли увидеть, кого еще похитили, и хотя ты знала о воровстве все, ты не поняла, что кто-то украл тебя саму, тем летом тебя украл я, ах, мне так жаль, что мои намерения было так трудно объяснить, что они вызвали у других людей такое отвращение, но это отвращение было оправданным: нельзя срывать урожай до положенного времени, а я это сделал, я вырвал урожай из земли вместе с корнем, я вонзил зубы в незрелую мякоть, я с самого начала видел, как ты мечешься на границе между ребенком и женщиной, между девушкой и милым мальчиком, я навеки осквернил твою детскую любовь к рогам: я просто хотел дать тебе увидеть то, что я уже знал, и не понимал, что ты должна открыть это сама, я был настолько ослеплен твоей красотой, ангелом в тебе, что я упустил тот факт, что ты подросток, что ты на два года младше моего старшего сына и что я уже не тот мальчик не старше четырнадцати лет, который тосковал по пылающей юношеской любви, никогда на него не снисходившей, который в этом возрасте каждый вечер со страхом шел в кровать, потому что никогда не знал, куда на этот раз залезет рука матери; в тебе я видел выздоровление, исцеление, я хотел восполнить все, что упустил тогда – я не мог полюбить женщин, потому что так и не стал мужчиной, я все еще чувствовал себя ребенком, и с тобой я им был, благодаря тебе я мог считать, что все возможно, что я могу обновиться, что обновление клеток каждые семь лет случится и со мной, я буду возрожден благодаря тебе, моя небесная избранница, и я не видел, что уничтожаю тебя, или не хотел этого видеть, я был как жеребец на лугу в шорах, которые ограждали меня не от дорожного движения или мух, а от истины; и я писал тебе это, пока моя мать в своем черном траурном костюме сидела на моей шконке, она села на край, и вместо того чтобы втянуться в ее безумие, я громко закричал: «Вон, пошла прочь отсюда!» С тех пор ее не было, хотя, вероятно, помогло то, что тюрьма тщательно охраняется, но все-таки она ушла, и я почувствовал себя исцеленным после всех этих лет, цыпленок и фермер тоже исчезли, они все еще были где-то в моей голове среди нервных волокон, но призраки больше не появлялись, и присяжные скажут, что это путь к росту, к совершенствованию, что мне не нужно изгонять из себя мальчика, мне просто нужно понять его, просто понять, мой прекрасный Путто! И поэтому я хочу, чтобы ты меня поняла, чтобы потом ты смогла понять себя, чтобы ты никогда не винила себя, никогда, никогда, у тебя была респираторно-синцитиальная инфекция, а я ее просмотрел, и да, в конце этой строки был холод, холод до дрожи, но это единственный Конец, который может у нас быть, моя дорогая питомица, потому что тощая корова съела тучную корову, и так должно было случиться, но это все произойдет позже; сперва мы пошли на свалку, оставили там матрас, рай нашей любви, словно старый мусор, и вернулись домой смертельно уставшими, Камиллия легла на диван после того, как дала мне стихотворение «Песенка» Джудит Герцберг, и я быстро прочитал его, потому что чем медленнее читаешь, тем разрушительнее слова, она легла на диван, накрыв лицо кухонным полотенцем, чтобы смягчить приближающийся приступ мигрени, я видел, как любители смерти издалека наблюдают за нами, и я пошел в свой кабинет, позвонил тебе, я еще не знал, кто мне перезвонит, надел наушники и включил песню Romeo and Juliet из альбома 1980 года Making Movies британской рок-группы Dire Straits, я снова и снова переслушивал слова из восьмого куплета: «And all I do is miss you and the way we used to be, all I do is keep the beat and bad company, all I do is kiss you through the bars of a rhyme, Juliet, I’d do the stars with you any time[66]». Потом я послушал твою новую любимую песню, Talk to Me[67] Стиви Никс, солистки Fleetwood Mac, и когда я дослушал последнее предложение, то увидел, что экран моего мобильного телефона загорелся одним словом, Птица, и я не понял, что это не ты, а твой папа, и через два часа раздался звонок в дверь, я услышал внизу низкие мужские голоса, услышал, как они вытирают ноги о коврик, и снова надел наушники и зажмурил глаза, да, я крепко зажмурился, и все стало черным, как будто я оказался лицом к лицу с серостью вечера, с новорожденным теленком, все кончилось, могильщики благоговейно отнесли лето к дыре в земле, и Стиви Никс пела все тише и тише, Talk to Me, но, пожалуйста, не говори слишком много, и в тот строптивый горячий сезон после звонка и визита полиции я увижусь с тобой еще дважды, прежде чем меня доставят в суд, один раз в магазине C1000 среди полок с кукурузными хлопьями и банками вяленых помидоров, затем на ежегодном конкурсе мелких домашних животных в спортзале рядом с начальной школой, где ты, Крыса и твой отец прогуливались по рядам загонов, мимо холеных уток-мандаринок, лесных голубей, морских свинок, черных казарок и всех остальных, и мое сердце снова остановилось, я почуял тебя среди запахов магнезии, дерьма и мыла, да, я почуял твою сладость, моя небесная избранница, спрятался среди посетителей и смотрел, как ты участвуешь в послеполуденной викторине – вопрос заключался в том, из какой части Библии было взято предложение, что «нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы», и я услышал твой высокий дрожащий голос поверх клекота желто-белых хохлатых куриц, одна из которых принадлежала твоему брату – это был его любимец Петушок, который стал чемпионом в тот день и получил много похвал за свое красивое оперение, крепкие ноги и хохолок, который стоял торчком, а позже на той неделе Петушок упадет с забора и будет раздавлен, – и ты назвала номер, номер нашего дела, номер нашего лета, ты назвала номер со своего альбома, моя пламенная беглянка, моя добыча, ты ответила на вопрос: «Двенадцать, от Луки, двенадцатая глава, стихи с первого по третий». И ты подошла к сцене, которую сделали из пивных ящиков и нескольких поддонов, ты запрыгнула на нее и вместо того, чтобы взять приз, ты легла на спину, как пернатая в рассказе «Лягушонок и птичка», и ты была прекрасна и мертва, да, ты была сражена наповал.