Гитлер, по-видимому, считал, что мое присутствие придаст некую респектабельность его просьбам о вспомоществовании, и мы совершили множество походов по Мюнхену и округе, посещая важных людей. Одно путешествие, как помню, было в Бернрид на озере Штарнберг, чтобы повидать очень обеспеченного отставного генерального консула Шаррера, женатого на девушке из семьи Буш из Сент-Луиса. У них было огромное поместье нуворишей, в котором держали павлинов, борзых и ручных лебедей, но с них мы ничего не получили, по крайней мере в этот визит. Когда ситуация стала угрожающей, Гитлер решил испытать удачу в Берлине. Там жил бизнесмен Эмиль Ганссер из фирмы Siemens & Halske. Он часто наведывался в Мюнхен и был поклонником Гитлера и, кажется, Дитриха Экарта. Он внушал почтение, даже несмотря на свой швабский акцент, носил жесткие белые воротнички и крахмальные рубашки, всегда надевал черный пиджак и полосатые брюки и был образованным человеком с приличным состоянием. Он обещал попытаться заинтересовать своих знакомых в Берлине, и Гитлер решил проверить, принесет ли его личное участие какие-то результаты.
К моему немалому удивлению, он попросил меня поехать вместе с ним, и однажды утром – было примерно начало апреля – с Эмилем Морисом за рулем дряхлого «зельва» мы отправились в путь. Фриц Лаубек, паренек лет восемнадцати, организовал вечер. В то время у Гитлера была идея сделать его личным секретарем. Мы поехали по лейпцигской дороге через Саксонию, тогдашнее правительство контролировали коммунисты. Гитлер шел на серьезный риск, путешествуя по этому маршруту, потому что в тех землях был выписан ордер на его арест и даже была назначена цена за его голову как националистического агитатора. Несколько месяцев назад они арестовали Эрхардта, лидера организации «Консул», который приехал на озеро Тегерн встретиться с бывшим участником Капповского путча, генералом Лютвицем, и который поддерживал отношения с Гитлером в связи с планами кампании против французов в Руре.
Эмиль Ганссер (1874–1941) был одним из самых успешных сборщиков пожертвований для ранней НСДАП в стране и за рубежом (в основном в Швейцарии)
Мы практически подъезжали к Делицшу, на большой скорости преодолевая серпантин, когда увидели, что дорога блокирована подразделением коммунистической милиции. Не помню, чтобы кто-либо из нас сказал хоть слово – не было времени. Но я заметил, как напрягся Гитлер и крепко сжал свой тяжелый хлыст, когда мы остановились. А на меня снизошло внезапное озарение. «Предоставьте это мне», – прошептал я, когда милиционеры подошли к машине и попросили предъявить удостоверения. Я вышел из машины и показал им солидный швейцарский паспорт, с которым я вернулся обратно в Германию из Штатов. «Я мистер Ханфштангль, – заявил я с самым жутким американо-немецким акцентом, какой мне удалось изобразить. – Я занимаюсь производством бумаги и печатью и сейчас еду на Лейпцигскую ярмарку. Это мой камердинер (указывая на Гитлера), мой шофер, а этот джентльмен является сыном моего немецкого делового партнера». Это сработало. Мои документы были на английском, и милиционеры не посмотрели документы других, а просто грубо махнули рукой, предлагая двигать дальше. Я запрыгнул в машину, и мы отъехали.
Гитлер пробормотал сбивчивые благодарности: «Ханфштангль, вы правда все отлично провернули. Они бы точно расстреляли меня. Вы спасли мою жизнь». Насколько это соответствовало действительности, я не знаю. Ему точно светил долгий тюремный срок, и если бы он угодил за решетку, то события 1923 года, завершившиеся путчем в Фельдернхалле, могли обернуться совсем по-другому. Он мог никогда не приобрести той сомнительной известности, которая стала основой его стремительного взлета к власти. Но он никогда не забывал этот случай. В следующие годы, когда мы проезжали мимо этого места, он поворачивался и спрашивал: «Ханфштангль, вы помните? Здесь мы попали в ту опасную передрягу, из которой вы меня вытянули». Однако мне показалось, он обиделся на то, что я назвал его камердинером, даже несмотря на то, что это была просто уловка, и в последующих официальных биографиях Гитлера этот эпизод описывался не так, как на самом деле, мое же имя не упоминалось вовсе.
Мы добрались до Берлина и въехали в Бранденбургские ворота за отелем «Адлон». Внезапно я подумал: господи, что же произойдет, если кто-нибудь из моих друзей увидит меня в такой компании, особенно Коммер или Палленберг, – такая возможность была одним из их навязчивых кошмаров. Я до сих пор, как только можно, скрывал, что поддерживаю нацистов, и не мог допустить пересудов по этому поводу. Я сказал, что проведу ночь в церковной гостинице за Государственным театром на Унтер-ден-Линден, поэтому после приготовлений к следующему дню я отбыл. Я не имел ни малейшего понятия, где остановился Гитлер, и думаю, что даже Морису он об этом не говорил до последнего момента. Это было обычно для него, он всю жизнь предпринимал такие чрезвычайные меры по обеспечению личной безопасности. Только позже я узнал, что приют для него организовал Онезорге, один из старших почтовых служащих, которого Гитлер знал и которого в свое время назначил главным почтмейстером при нацистском правительстве.
Ганссер жил где-то еще, в пригородах Штеглица, и у нас возникли некоторые трудности с поиском его дома. Он подошел и очень осторожно сам открыл дверь. К своему удивлению, я обнаружил, что за его внешней степенностью скрывался чокнутый изобретатель. Там повсюду были пробирки, реторты и прессы, а ванная напоминала сцену из «Фауста». Он явно занимался изготовлением какой-то новой бомбы размером с теннисный мяч, которая могла бы снести целый дом. Он был обаятельным и, в общем, безобидным человеком и проникся ко мне огромной симпатией. Как я выяснил позже, он всегда говорил Гитлеру, что мое влияние было крайне положительным. Они с Гитлером на некоторое время удалились, а потом мы отъехали уже на другой машине, которую организовал наш хозяин, хотя с нами он не поехал. Это был закрытый фургон, опять-таки – часть гитлеровской мании секретности. Мы ездили по всему Берлину, Гитлер иногда выходил, оставляя мою двухметровую тушу в фургоне скрюченной, как кузнечик. Какая нужда была у него во мне, я не знаю, потому что он мне так и не сказал, с кем встречался и с какими результатами. Возможно, я просто подбадривал его своим присутствием.
У меня сложилось впечатление, что вся эта затея оказалась не слишком успешной, потому что у Гитлера осталось довольно свободного времени. В воскресенье утром, на следующий день после нашего приезда, мы договорились встретиться в Военном музее. Гитлер пообещал молодому Лаубеку показать Берлин, а в этом музее он, по-видимому, чувствовал себя как дома. Мы собрались заранее не у входа, а тайно на первом этаже, около стеклянного шкафа, в котором была выставлена последняя военная форма Фридриха Великого, бывшего вместе с маршалом Блюхером историческим кумиром Гитлера.
Должно быть, Гитлер посещал музей раньше, потому что он на память знал все факты из путеводителя, и эти немые свидетельства былой военной славы Пруссии явно проливали бальзам на его ностальгирующую душу. Он извергал бесчисленные факты и подробности об оружии и униформе, картах и войсковом снаряжении, которыми тут было заставлено все вокруг, но в основном я вспоминаю его болезненный восторг по поводу декоративных скульптурных элементов на карнизах и замковых камней во дворе. Это была серия голов умирающих воинов работы Шлютера. «Я скажу вам, Ханфштангль, если бы вы видели войну на передовой, как я, вы бы тоже пали жертвой гения Шлютера. Он абсолютно бесспорно был величайшим художником своего времени. Даже Микеланджело не сотворил ничего лучше или более похожего на настоящую жизнь». Я не мог не попасть под впечатление от слов Гитлера. У меня было некоторое чувство неполноценности из-за того, что я сам не участвовал в войне. В нацистской партии все еще была очень сильна общность бывших военных, и это меня немного успокаивало.
Вспоминая сейчас тот поход в музей, я понимаю, что некоторые реакции Гитлера позволяют сделать интересные выводы о его характере. Его идеализация смерти в масках Шлютера, его культ Фридриха Великого и Блюхера и восторг при виде гигантских статуй элитных воинов, гренадеров-великанов Фридриха-Вильгельма I, которым суждено было погибнуть на поле боя. Когда мы снова оказались на Унтер-ден-Линден, то прошли мимо двух монументов работы Рауха, один, конный, – Фридриху Великому, другой – Блюхеру. Я отметил, что довольно странно изображение старого маршала не в наиболее привычном виде, верхом на коне в авангарде кавалерийской атаки. Это не возымело никакого впечатления на гитлеровский мозг пехотинца. «Ах, Ханфштангль, – сказал он, – какая была бы разница, будь он на коне? Все эти лошади выглядят одинаково и только отвлекают внимание от фигуры наездника». У него была аллергия на лошадей, и когда он пришел к власти, то расформировал все кавалерийские дивизионы в немецкой армии, о чем его генералы горько жалели в ходе русской кампании.
Я попытался переубедить Гитлера с помощью приема, который позаимствовал у известного художника и гравера Луиджи Казимира, которого я студентом встречал в Вене и с которым однажды путешествовал по Италии. Казимир всегда утверждал, что оценить, насколько удачной получилась скульптура, можно, только если обойти ее вокруг и разглядеть со всех сторон. И хотя в тот момент я говорил как бы только для себя, Гитлер предпочел не согласиться. Он заявил, что наилучшее впечатление можно получить, только находясь в поле зрения человека, изображенного в скульптуре, а когда я попытался настаивать, заявил, что движение на Унтер-ден-Линден не позволит выполнить обход. Он повторил свой первый аргумент, когда мы подошли посмотреть на монумент Вильгельму I, работу Бега, которая, по-моему, с художественной точки зрения является одной из лучших скульптур лошадей в мире. Я понял тогда, что в этом вопросе, как и во множестве других, Гитлер осознавал или же был заинтересован видеть только одну сторону проблемы. Он никогда не признавал, что у проблемы или у статуи может быть другая сторона.