Нашей следующей остановкой была Национальная галерея. По крайней мере, это была моя вотчина, и я собирался показать ему десяток лучших картин и рассказать об их стиле и месте в истории, но он снова взял дела в свои руки. Гитлер не мог выносить, когда не доминировал в какой бы то ни было ситуации, но в этот раз его мания всегда быть правым сбила его с пути. «Первым делом для юного Фрицля необходимо получить общее представление». Он сказал einen Überblick[22], это было его любимое выражение, и оно ясно указывало на ход его мыслей. Гитлер любил создавать поверхностное представление о всей ситуации в целом прежде, чем знакомиться с деталями или частями. Мы промчались мимо голландских и итальянских примитивистов, как патруль берсальеров[23]. Мы несколько сбавили шаг около «Флоры» Леонардо да Винчи, но остановились только у картины «Мужчина в золотом шлеме» Рембрандта.
«Вот это нечто уникальное, – провозгласил Гитлер. – Посмотрите на это героическое выражение лица солдата. Это доказывает, что Рембрандт в душе был истинным арийцем и немцем, несмотря на все те картины, которые он написал в еврейском квартале Амстердама!» Это был совсем не тот метод, которым стоило рассказывать об искусстве юному Лаубеку, но худшее было впереди. Едва взглянув на великолепные берлинские работы Вермеера, мы поскакали в поисках другого художественного героя Гитлера, Микеланджело. В Берлинском музее нет оригинальных работ этого мастера, только мраморная статуя Иоанна Крестителя, которая, скорее всего, ошибочно ему приписывается. Гитлер остановился напротив этой несколько женственной фигуры и проговорил для Лаубека: «Микеланджело, вот самая монументальная, самая вечная фигура в истории человеческого искусства, – все время крутясь вокруг в отчаянных поисках других, более подходящих примеров его работы. – Что они сделали с экспонатами, которые были в этом зале? Подождите здесь немного, я пойду найду их».
После этого он исчез, оставив меня с Лаубеком, чтобы я мог дать ему правильное представление о работе, напротив которой мы стояли, и я рассказал ему, что Микеланджело можно изучать только во Флоренции и в Риме. Гитлер не вернулся, поэтому мы пошли его искать. Мы нашли его стоявшим в задумчивости у композиции Корреджо «Леда и лебедь». Он пришел в себя, когда мы подошли, и, хотя его захватило именно это чувственное изображение двух центральных фигур, он прочел нам стремительную лекцию о замечательной игре света в фигурах купающихся на заднем плане нимф. Со временем я узнал, что сюжет этой картины был его навязчивой идеей. Когда нацисты пришли к власти, художники почти наверняка получали золотую медаль на различных художественных выставках, если обыгрывали этот, пожалуй, один из самых неприличных классических сюжетов.
Мы двинулись быстрым шагом в сторону выхода и уже почти прошли зал итальянского барокко, когда Гитлер внезапно остановился около работы Караваджо «Апостол Матфей», несколько цветастой и не особенной удачной композиции. Меня как громом поразило, в частности, то, что это был первый христианский сюжет, на который Гитлер обратил внимание. Потом я понял. Горя желанием увидеть работы Микеланджело, Гитлер неправильно прочел табличку. Имя художника начиналось правильно, Микеланджело, но он проглядел два другие слова, Меризи Караваджо. «Вот, Фрицль, – победоносно заявил Гитлер, – не было предела его гению. Сейчас нет времени, но мы должны вернуться сюда потом и посмотреть на нее снова». Я часто спрашивал себя, ходил ли он туда еще раз и понял ли когда-либо свою ошибку?
Так как мне казалось, что тем днем у нас не было особых дел, я предложил Гитлеру сходить на пару часов на развлекательную ярмарку в Луна-парк. Мы посмотрели несколько интермедий и обнаружили, что одним из главных аттракционов был женский бокс. Это привлекло Гитлера, поэтому мы вошли внутрь и посмотрели несколько поединков. Думаю, в этот день бои были весьма отчаянными, участницы в коротеньких шортах и майках яростно махали руками во все стороны, иногда случайно задевая соперницу. Цирк чистой воды, но зрелище это абсолютно поглотило Гитлера. У него получилось выглядеть бесстрастным, он сделал несколько покровительственных замечаний о том, что бокс штука хорошая, что эти бои чистой воды инсценировка и что не дело женщинам заниматься такими вещами и так далее. Но нам пришлось остаться до конца представления. «Ну, по крайней мере, это было лучше, чем эти дуэли с саблями, которые случаются в Германии», – отметил Гитлер, но я видел, что он был на взводе. В конце концов, женский бокс не самое эстетичное зрелище, и Гитлеру пришлось приложить большие усилия, чтобы не показать, как ему понравилось это представление.
Мы выпили по паре кружек пива и наслаждались закатом с длинной ступенчатой террасы, потихоньку собираясь домой, когда какой-то человек с камерой узнал Гитлера и попытался его сфотографировать. Кто это, я не знаю и по сей день, поскольку у нацистов практически не было организации в Берлине. Может быть, этот кто-то видел Гитлера в Мюнхене. Гитлер был в ужасе. Возможно, его мучила совесть из-за женщин-боксеров. Он подошел прямо к тому человеку и сказал, что тот должен вернуть ему пленку, что Гитлер не может позволить себе быть запечатленным на фотографии в Луна-парке, что его жизнь будет разрушена, что это вызовет невероятный скандал и дальше в том же духе. Спор шел около часа, и гиперболы Гитлера достигли еще больших высот, теперь это мог быть конец немецкого движения за свободу, он был как одержимый. В конечном счете тот несчастный фотограф, который действительно не хотел никому причинить никакого вреда, а просто хотел сохранить себе хорошую фотографию в качестве сувенира, сдался и пообещал никогда не проявлять пленку, и это обещание он безусловно выполнил, поскольку эта фотография никогда нигде не появлялась. Если бы стало известно, что Гитлер был в Берлине, это могло привести к серьезным последствиям, так как Карл Зеверинг, министр внутренних дел Пруссии, был убежденным врагом НСДАП и, думаю, тоже издал ордер на арест Гитлера.
На второй или третий вечер в Берлине Гитлер взял меня с собой на ужин к Бехштайнам. У них был один из тех ужасных огромных домов, построенных в 1870-х годах, где-то в центре города. Все было очень претенциозно, в стиле берлинских буржуа, но, к счастью, дочь Лотта отсутствовала, поэтому мне удалось избежать участия в домашнем заговоре фрау Бехштайн. Мы разговаривали о политике, партии и будущем, но наши хозяева как-то тушевались каждый раз, когда разговор заходил о деньгах. Ах, времена тяжелые, так много обязательств, герр Гитлер должен понимать… Это, правда, не мешало фрау Бехштайн сидеть там с бриллиантами размером с вишню вокруг шеи и на запястьях, поэтому я пошел на намеренное нарушение всех приличий и заявил, что если бы только она смогла продать эти драгоценности, то на вырученные деньги партия могла бы существовать много месяцев, Я потом узнал, что именно так она и поступила с некоторыми своими ювелирными украшениями, хотя Гитлер никогда об этом не упоминал. Все, что нам предложили, провожая домой, была шляпа. Когда мы зашли в прихожую, Гитлер не мог найти эту свою широкополую гангстерскую шляпу, в которой он обычно ходил. На ее месте висела очень дорогая серо-желтая фетровая шляпа. «Это одна из гардероба моего мужа, – сказал фрау Бехштайн, – он бы хотел, чтобы вы приняли ее в качестве подарка». Гитлер взял ее и горячо поблагодарил хозяйку. По крайней мере, она выглядела лучше старой и не подчеркивала так сильно бледность его лица.
Эта поездка оказалась относительно бесполезной, и Гитлер был рад следующим утром уехать обратно в Мюнхен. Мы сделали большой крюк, чтобы объехать Саксонию, и провели ночь в отеле «Пост» у станции в Байройте, где Гитлер зарегистрировался как писатель. С Зигфридом и Винифред Вагнер его познакомил, кажется, Дитрих Экарт, но в тот раз их не было дома, поэтому я предложил следующим утром сходить на театральный фестиваль, на котором Гитлер еще ни разу не был.
Зал был закрыт, но я договорился с уборщиком, и тот впустил нас. В приглушенном свете ламп мы увидели сцену, оформленную для «Летучего голландца». Это были те же декорации, которые остались с начала войны в августе 1914 года. Театр с тех пор не работал и все осталось в неприкосновенности. Это был идеальный момент для небольшой семейной истории, потому что оригинальные сценические декорации были созданы моим прадедом, Фердинандом Гейне, который много работал в Дрезденской опере, где впервые ставили эту пьесу. Он придумал декорации для первой постановки веберовского «Волшебного стрелка», а позже стал старшим другом и покровителем Вагнера. У меня есть довольно большая подборка писем от Вагнера к нему, а они вместе ставили «Риенци» и «Летучего голландца». Гитлер жадно впитывал все эти детали. Он был впечатлен и взволнован. Мы прошлись по всему театру и наконец остановились в комнате, которую Вагнер использовал в качестве кабинета, где на стене до сих пор висели его наставления артистам и персоналу. Гитлер буквально впал в транс, и я был доволен, что впечатлил его, так как это позволяло оказывать более основательное влияние на его политические идеи.
Я начал сильно тревожиться с момента нашего первого серьезного разговора в квартире на Генцштрассе: хотя Гитлер, кажется, и принял к сведению многое из того, что я рассказал ему об Америке, в последующие недели он опять стал возвращаться к своим старым идеям о политической стратегии, учитывающей исключительно европейские вопросы. На последнем участке пути к Мюнхену мы остановились у дороги, чтобы пообедать на природе. Я точно помню то место. Мы въехали в лес прямо перед Дунаем, сели и смотрели на его бегущие волны. С собой у нас были бутерброды с ветчиной и сыром и несколько бутылок пива. Он разговаривал о нашем путешествии и потом вспомнил монумент за Лейпцигом, виденный нами по пути, поставленный в память о Битве народов против Наполеона в 1813 году.
Гитлер сказал: «Самой важной вещью в следующей войне будет захватить контроль над ресурсами зерна и продовольствия в западной России». Я ужаснулся. Розенберг и компания снова были у него в фаворе. Розенберг, который говорил по-русски лучше, чем по-немецки, обладал огромным влиянием на Гитлера и его соратников, когда начинал продвигать эту антибольшевистскую и ант