К этому времени я уже был среди его ближайших сподвижников и сидел за ним на сцене. Снова и снова я замечал, что во время первой части своих выступлений Гитлер стоял на абсолютно прямых ногах, напряженный и неподвижный до тех пор, пока одним из своих действий не вызывал ответной реакции зала. У каждой его речи было прошлое, настоящее и будущее. Каждая часть была полным историческим обзором ситуации, и, хотя у него был дар порождать бесконечное многообразие фраз и аргументов, одно предложение повторялось при каждом выступлении. «Когда мы спрашиваем себя сегодня, что происходит в мире, мы обязаны оглянуться назад во времена…» Это был знак, что он получил контроль над аудиторией и, рассматривая череду событий, приведших к краху кайзеровской Германии, собирается представить всю пирамиду текущего положения дел в соответствии со своими собственными представлениями.
Жесты, которые так удивили меня в первый вечер, когда я встретил его, были так же разнообразны и гибки, как и его аргументы. Это были не просто стереотипные движения, как у других ораторов, которыми те просто хотели как-то занять руки, но составляли неотъемлемую часть его способа выражения идей. Самым поразительным, по контрасту со скучным ударом кулака по ладони другой руки у прочих ораторов, был его планирующий взлет руки вверх, который, казалось, оставляет бесконечное число возможностей, пронзая воздух. В его жестах было что-то от мастерства великого оркестрового дирижера, который вместо простого отстукивания тактов своей палочкой выхватывает в музыке особые скрытые ритмы и значения.
Продолжая музыкальную метафору, первые две трети речи Гитлера имели ритм марша, постепенно их темп убыстрялся, и наступала завершающая треть, которая представляла уже скорее рапсодию. Зная, что непрерывное выступление одного оратора может быть скучным, он блестяще изображал воображаемого оппонента, часто перебивая самого себя контраргументами, возвращаясь к исходной мысли, перед этим полностью уничтожив своего гипотетического противника. У финала его речей была любопытная окраска. Постепенно мне стало очевидным, что Гитлер страдал нарциссизмом, для него толпа представляла собой некое замещение женщины, которую он не мог найти. Речь для него представляла удовлетворение от своеобразного стремления опустошиться, и для меня это делало более понятным феномен его ораторского искусства. Последние восемь – десять минут выступления походили на словесный оргазм.
Надеюсь, это не покажется слишком богохульным, если я скажу, что он многое почерпнул из Библии. Он был законченным атеистом ко времени нашего знакомства, хотя все еще пустословил по поводу религиозных верований и безусловно признавал их в качестве основы мышления других людей. Его метод обращаться к прошлому, а затем повторять базовые моменты своих идей четырежды корнями уходит прямо в Новый Завет, и вряд ли кто-то сможет сказать, что это непроверенный метод. Его политическая аргументация основывалась на том, что можно назвать «системой горизонтальной восьмерки». Он двигался вправо, критикуя, и поворачивал назад влево в поисках одобрения. Он продолжал обратный процесс и возвращался в центральную точку со словами «Германия превыше всего», где его ждал гром аплодисментов. Он нападал на бывшие правящие классы за предательство своего народа, их классовые предубеждения и феодальную экономическую систему, срывая аплодисменты левых, а затем набрасывался на тех, кто готов был забыть истинные традиции немецкого величия, к восторгу правых. К окончанию выступления все присутствующие были согласны со всем, что он говорил. Это было искусство, которым не владел никто в Германии, и мое абсолютное убеждение, что со временем оно приведет его на вершину политической власти, только укрепляло мое намерение оставаться рядом с ним так долго, насколько это возможно.
Гитлер не выносил присутствия кого-либо еще в комнате, когда он работал над речью. В первые годы он не диктовал их, как стал делать позже. Ему требовалось от четырех до шести часов, чтобы набросать общую схему будущего выступления, которую он записывал на десяти – двенадцати больших листах, но в конечном счете каждый лист превращался в пятнадцать – двадцать ключевых слов. Когда приближался час выступления, он начинал ходить по комнате взад-вперед, репетируя про себя аргументацию. В это время по телефону не переставали звонить Кристиан Вебер, Аманн и Герман Эссер, которые сообщали Гитлеру о настроении в зале. Он спрашивал, сколько людей собралось, какое у них настроение и ожидается ли присутствие большого числа противников. Он постоянно давал подробные указания о том, как обращаться с аудиторией, пока та ждала его появления, а через полчаса после начала собрания требовал подать пальто, хлыст и шляпу и выходил к машине, сопровождаемый телохранителем и шофером. На сцене он обычно клал листки со своими заметками на стол по левую руку и, когда заканчивал часть выступления по очередному листу, перекладывал его направо. Каждая страница соответствовала примерно десяти – пятнадцати минутам его речи.
Когда он заканчивал, оркестр играл национальный гимн. Гитлер салютовал налево и направо и уходил, пока музыка еще играла. Обычно он был уже у машины, когда музыка заканчивалась. Его резкий уход имел несколько преимуществ. Помимо того что у него была возможность беспрепятственно добраться до машины, это позволяло избежать увядания ликования толпы, нежелательных интервью и оставляло нетронутым катарсис, в котором пребывала публика к концу выступления. Однажды он сказал мне: «Большинство ораторов допускают большую ошибку, оставаясь после своей речи. Это приводит только к упадку настроения, потому что споры и дискуссии могут напрочь убить часы ораторского труда».
Чем он абсолютно сбивал с толку меня, а позже и миллионы других людей, так это тем, что в важные слова он вкладывал другой смысл. Когда я говорил о национал-социализме, я имел в виду его значение в представлении Фридриха Науманна – сочетание всех лучших черт традиционного общества и социально ориентированной политики. А Гитлер считал совершенно иначе, не думая о такого рода патриотическом единении. Все мы знали, но недооценили последствия того, что первый расцвет его личности случился, когда он был солдатом. Человек, говорящий на сцене, был не только превосходным оратором, но и бывшим инструктором в армии, который преуспевал в завоевании умов военнослужащих, репутация которых была подорвана после Ноябрьской революции. Когда он говорил о национал-социализме, в действительности имел в виду военный социализм, социализм в рамках военной дисциплины, или, иначе, полицейский социализм. Когда именно его представления сформировались окончательно, я не знаю, но зерно такого восприятия в его голове было всегда. Он, с одной стороны, владел великим даром красноречия, но, с другой, был весьма молчаливым и скрытным человеком, и, казалось, он инстинктивно чувствовал, чего не следует говорить, чтобы не показать людям своих истинных намерений. Но здесь я опять говорю, оглядываясь в прошлое на тридцать лет назад.
В это время я стал часто заходить в офис Völkischer Beobachter, обычно с пачкой вырезок из зарубежных газет, в надежде заставить их обратить хоть какое-то внимание на то, что происходит во внешнем мире. В этом деле успеха я не достиг. Вместо того чтобы, например, конструктивно рассмотреть современные проблемы Лиги Наций, все, чего хотел Розенберг, были статьи и новости, потакающие его конкретным предубеждениям против большевиков, Церкви и евреев. Вместе с тем я познакомился еще с двумя помощниками Гитлера, Гессом и Герингом. Вскоре я понял, что Геринг был самым интересным человеком из свиты Гитлера. Он переехал в Баварию следом за послевоенным крахом Германии, потому что там было наиболее безопасное место для людей, разделяющих националистические убеждения. Геринг не был особенным интеллектуалом, но поступил в Мюнхенский университет и посещал лекции известного историка Карла Александра фон Мюллера по немецкой освободительной войне против Наполеона. Гесс посещал те же курсы, и они оба тянулись к Гитлеру по той же причине, которая привлекла и меня, – после посещения одного из его выступлений.
Рудольф Вальтер Рихард Гесс (1894–1987) – государственный и политический деятель Германии, заместитель фюрера в НСДАП и рейхсминистр.
Гесс стал своего рода адъютантом Гитлера по административным делам, а Геринг участвовал в создании первых штурмовых отрядов и стремился заполучить контроль над ними. Гесс был угрюмым интровертом, он с ревностью и подозрением относился ко всем, кто приближался к Гитлеру слишком близко. Он был родом из весьма порядочной семьи, а его дядя при принце-регенте Луитпольде служил в том же артиллерийском полку, где погиб мой брат. Но даже это не дало нам общих точек соприкосновения, и он был так же замкнут и отчужден со мной, как и со всеми другими. В последующие годы я стал чуть лучше относиться к нему, после того как он попросил меня сыграть Бетховена во время одного из моих фортепианных концертов. Он ходил в школу в Бад-Гедесберге рядом с Бонном, местом рождения Бетховена, и ему нравилась музыка мастера.
Геринг же был чистым авантюристом, настоящим солдатом удачи, который в нацистской партии видел возможность реализовать свою энергию и тщеславие. Тем не менее он был очень общительным человеком экстравертного типа, и мне было с ним легко. Довольно скоро мы стали с ним на ты, и этому немало способствовали наши жены. Карин Геринг, ирландка по матери, происходила из солидной шведской семьи и была настоящей леди, очаровательной и образованной женщиной, и они часто общались с моей женой. Геринг относился со смешливым презрением к небольшой команде баварцев вокруг Гитлера, которых считал кучей пивохлебов и носильщиков с ограниченным провинциальным мировоззрением. В своем шумном стиле он привносил дуновение огромного мира за пределами Германии, а так как он участвовал в войне и был награжден медалью за отвагу, то имел очень обширный круг знакомств.
Они с Карин жили очень богато, хотя деньги были в основном ее, у них был дом в Оберменцинге рядом с Нимфенбургским дворцом, где он соорудил нечто вроде уголка заговорщика в подвале в готическом и немецком стиле, с огромными оловянными пивными кружками. Мы с женой иногда ездили к ним в гости, но не слишком часто, потому что у нас не было машины, и приходилось полагаться на Герингов, чтобы они довезли нас сначала к себе, а потом обратно к нам домой. На самом деле моим единственным средством передвижения был гигантский велосипед «свифт», принадлежавший раньше моему отцу, который был одинаковых со мной габаритов. Я держал его при себе вплоть до тридцатых годов, когда я оставался единственным немоторизованным членом на вершине нацистской иерархии. Но в то время я имел идеалистическое представление о партии, выражающей интересы рабочего класса. Помню, однажды сидя в мюнхенском кафе, я упрекнул Геринга за то, что тот вставил монокль в глаз и смотрел по сторонам с тем дурацким видом собственного превосходства, который обычно приобретают все, кто пользуется моноклем. «Мой дорогой Герман, – сказал я ему, – предполагается, что мы – партия рабочих, и если ты будешь появляться на людях и выглядеть как юнкер, то мы никогда не получим их поддержку». После чего он упал духом, стушевался и засунул монокль в карман.