Все они выстроились на сцене. Кар, Лоссов и Зейссер, Людендорф, Фрик и Пехнер – все выглядели очень мрачно, осознавая историческую важность момента, и Гитлер в своем болтающемся мешковатом костюме, с большим значком в виде свастики на лацкане и Железным крестом слева на груди. Он не намеревался терять время. Он сделал короткое объявление о том, что сформировано новое правительство. Все участники принесли торжественную клятву, за которой последовало самое впечатляющее исполнение «Германия превыше всего», которое я когда-либо слышал. Я заметил Готфрида Федера, протискивающегося к этой группе сзади и пытающегося казаться важным. У него были намерения стать министром экономики в новом правительстве, но, к сожалению, там не было фотографа, чтобы запечатлеть его кратковременное присутствие среди великих.
На самом деле все происходящее было в высшей степени волнующе, и все еще шло правильно. Обладая врожденным пониманием массовой психологии, Гитлер нашел именно ту нужную формулу, которая помогла склонить на его сторону разные группы этого собрания. Большинство из них были образованными людьми, и в заговорщической клятве, данной на сцене, они почувствовали что-то от клятвы Рютли из шиллеровского «Вильгельма Телля», что разожгло их наивный политический романтизм. Гитлер был похож на Гамбетту[28], и это загипнотизировало присутствующих.
Прочие события были, конечно, менее романтичными. Гессу поручили изолировать других членов баварского правительства, и я видел, как он бесцеремонно прогонял их по узкому проходу в другую комнату. Некоторые фанатики из «коричневых рубашек» хотели расстрелять их прямо на месте, но мне удалось пробиться к ним и охладить горячие головы. Моя проблема заключалась в том, что я был слишком цивилизован для такого рода вещей. Следуя старой максиме не бить упавшего врага, я пытался казаться любезным в тот момент, предлагая министрам кружки с пивом. Швейер, министр внутренних дел, один из немногих, кто не имел никаких отношений с Гитлером, надменно отказался и просто остался сидеть, томимый жаждой, что является худшим наказанием для баварца. А Вюцхофер взял свою кружку, как и большинство остальных. Однако это вышло мне еще в шесть миллиардов марок, но то были мои последние деньги, так что остаток вечера мне пришлось ходить без выпивки.
Потом наступило некоторое затишье. Я вернулся к Герингу, который сказал: «Путци, сходи позвони Карин и скажи ей, что я, возможно, не буду сегодня ночевать дома, а когда выберешься отсюда, отправь ей это письмо почтой». Как-то чувствовалось, что с планами путчистов в городе все шло не так. До нас дошли новости, что Рем смог захватить штаб-квартиру армии вместе с кадетами, которых ему удалось переманить на свою сторону, но в других местах дела пошли не так гладко. Другие казармы были вне контроля, а отношение полиции к нам оставалось неопределенным. Когда объявился Герман Эссер – он был дома с «гриппом» и все еще температурил, – я предложил Гитлеру провести разведку. Мне пришло в голову, что мы не можем быть уверены в том, что полиция сейчас не вызывает подкрепления из других мест, поэтому мы поехали в штаб-квартиру полиции с намерением установить контроль над центром связи. Однако нас завернули обратно, и пришлось вернуться в «Бюргерброй». На самом деле мы отсутствовали какое-то время, а когда вернулись, обнаружили, что Гитлер по чьему-то дурному совету тоже отправился в центр города, чтобы поддержать народ.
Когда я и Эссер вернулись назад, мы были неприятно удивлены, обнаружив, что все собрание разваливается. Большинство людей в главном зале уже ушли, ушли Кар, Лоссов и Зейссер, клятвенно пообещав Людендорфу, который также решил покинуть собрание, не менять курс событий. Мне и Эссеру такое развитие ситуации показалось весьма зловещим, и, когда через некоторое время вернулся Гитлер, там оставались только его «коричневые рубашки». Он надел свой плащ поверх того ужасного фрака и стал в отчаянии вышагивать взад и вперед. Я еще раз предупредил его насчет фон Лоссова, и хотя он выглядел взволнованным, но не терял надежды. Казалось, он принял довод Шойбнера-Рихтера, выступавшего в роли представителя Людендорфа, о том, что «нельзя держать такого пожилого джентльмена, как Кар, в тесной комнатке пивной всю ночь».
Я напомнил Гитлеру о своей рекомендации, которую дал ему перед путчем, что мы должны захватить гостиницу, в которую сможем поместить все правительство под охраной. Причина, по которой я так отчаянно снова пытался увидеть Гитлера днем, состояла в том, что было необходимо его влияние для захвата «Лейнфельдер», респектабельного заведения, которое постоянно посещали дипломаты и аристократические семейства. Я был полным профаном в делах революции, моим предметом гордости была лишь игра на рояле, но я знал из книг по истории, что если вы смещаете правительство силой, то необходимо позаботиться хотя бы о том, чтобы контролировать передвижения своих предшественников. В те дни Гитлер, по-видимому, был еще большим любителем, чем я, потому что он пренебрег даже этой простой мерой предосторожности.
Вместо этого он впал в восторженное настроение. «Завтра мы либо преуспеем и станем повелителями объединенной Германии, либо будем висеть на фонарных столбах», – говорил он драматическим голосом и посылал одного помощника за другим в штаб-квартиру рейхсвера выяснить, как обстоят дела, но они не узнали там ничего обнадеживающего. Я стоял рядом с Герингом, пока он пытался дозвониться в баварское правительство, куда, по идее, должен был направиться фон Кар. Непонятно, кто должен был ответить на звонок, но Каутер, человек из организации «Консул» Эрхардта, заявил, что Кара там нет. Это показалось мне первым знаком того, что ведется какая-то двойная игра и дела пошли наперекосяк. Капитан Штрек, адъютант Людендорфа, был отправлен туда выяснить, что происходит. У него состоялся безрезультатный разговор через окно с капитаном Швайнлем, полицейским офицером. Штрек оказался достаточно умен, чтобы не принять приглашение зайти внутрь, и вернулся с кратким докладом: «Ситуация паршивая».
Майор Сири был откомандирован выяснить, что происходит в армейских казармах, и вернулся с еще худшими новостями. Ему удалось избежать ареста только благодаря большой удаче. Самые плохие новости пришли от лейтенанта Нойнцерта, которого отправили с сообщением наследному принцу Руппрехту, в котором того просили на время путча забыть о своем благородном происхождении и предлагали занять пост временного регента. Он был принят очень холодно и вернулся с пустыми руками. На самом деле Кар, Лоссов и Зейссер укрылись в казарме 19-го пехотного полка, но в тот момент мы не могли знать, случилось ли это после сообщения посланника Руппрехта, который проинформировал их, что принц не будет принимать участие ни в каком путче, в котором участвует Людендорф, и что те должны принять соответствующие меры. Стремясь спасти свою шкуру какими-либо активными действиями, Лоссов и Зейссер готовились использовать силу, чтобы противодействовать маршу Гитлера, а Кар собирался отбыть в Регенсбург, чтобы сохранить правительство Баварии в безопасности.
Ситуация запутывалась все сильнее, а Гитлер решил провести ночь в полной изоляции в «Бюргерброй», на более или менее осадном положении. Он решил, что я буду более полезен, выясняя атмосферу в городе, поэтому я их покинул и банально отправился спать.
Следующий день вошел в историю под названием Kahrfreitag[29]. Мы вернулись в «Бюргерброй» примерно в восемь утра, и я обнаружил, что, по всей видимости, Гитлер не ложился всю ночь. Людендорф вернулся со своими сторонниками, но все они были в гражданской одежде. Они уже не занимали небольшую комнату на первом этаже, где Людендорф так неосмотрительно принял присягу от своих коллег-генералов, а переместились в более просторную частную комнату наверху. Старый генерал-интендант сидел там с каменным лицом, с пугающе невозмутимым спокойствием потягивая красное вино, единственную пищу, которой наслаждались заговорщики. В воздухе висел сигарный и сигаретный дым. В вестибюле была небольшая оркестровая сцена, а на ней кучей метра полтора в высоту громоздились миллионные и миллиардные купюры в аккуратных банковских пачках, которые «коричневые рубашки» «реквизировали» где-то ночью. Я бы мог претендовать на несколько банкнотов и сам, потому что мое гостеприимство оставило меня без гроша в кармане, но, очевидно, эти деньги должны были тратиться на законных и официальных основаниях, независимо от их происхождения.
Это же относилось и к гражданскому духовому оркестру, который где-то нашел адъютант Гитлера Брукнер. К тому времени в зале было около 800 человек в униформе, и все находились в каком-то подавленном расположении духа. Это был неудачный день для путча, за окном было холодно и шел снег, а большинство людей из СА и «Союза борьбы» были одеты в тонкие хлопковые рубашки и ничего не ели с прошлой ночи. Как бы то ни было, угрюмые и обиженные музыканты требовали сначала завтрака, а потом предоплаты, но в итоге не получили ничего, а Брукнер наорал на них и загнал на сцену, приказав играть. Можно было слышать, как они вяло наигрывали что-то без малейшего энтузиазма, превращая в кашу любимый марш Гитлера «Баденвайлер».
Все еще толком не решили, что делать дальше, хотя Людендорф категорически настаивал на марше в центр города. Гитлер сказал, что полагается на меня, чтобы я держал его в курсе общих настроений в Мюнхене, и я провел большую часть утра, разъезжая в машине между «Бюргерброй» и офисом Beobachter. Мне надо было придумать какую-то версию, чтобы успокоить иностранных корреспондентов, которые устроили что-то вроде временного лагеря в здании газеты, и лучшее, что я смог придумать, это сообщить, что между лидерами заговора возникли небольшие личные противоречия и что вскоре все будет в норме. Розенберг иллюзий не испытывал. «Все плохо, все провалилось», – сказал он в отчаянии. К одиннадцати часам я с большими трудностями снова оказался в «Бюргерброй», преодолев множество полицейских кордонов. Там я обнаружил неуверенность и мрачные лица. Никто не разговаривал. Геринг призывал отступить в направлении Розенгаймер и там собрать подкрепления для нового старта. Но Людендорф пресек это. «Движение не может закончиться в канаве на какой-то непонятной деревенской дороге», – сказал он сухо, отпил красного вина и заставил всех подчиниться.