Еще одной причудой, приобретенной Гитлером, стала страстная неприязнь к офицерскому корпусу. Сначала Лоссов, потом Людендорф и – каким-то образом – Геринг попали в опалу. Он сказал, что никогда больше не будет доверять ни одному из них, и начал строить великие планы выстроить формирования коричневорубашечников таким образом, чтобы они смогли заполнить всю страну и нейтрализовать рейхсвер. Это может показаться натянутым, но у меня есть своя теория: сумасшедшее презрение и подозрительность, которые позже Гитлер демонстрировал по отношению к своим генералам и фельдмаршалам, уходят корнями в путч 1923 года. Он никогда не оставлял своих крайне романтических идей по поводу армии, но офицерам никогда больше не доверял. «Думаю, я больше никогда в своей жизни не поверю офицерскому слову чести, – сказал он в тот вечер. – Однажды эти господа узнают, что я о них думаю».
Другим сильным впечатлением для меня в тот вечер оказалась эмоциональная составляющая, развившаяся в его дружбе с Гессом. «Ach, mein Rudi, mein Hesser[30]l, – причитал он, топая туда-сюда. – Разве это не ужасно – думать, что он все еще там. (Гесса освободили из Ландсберга позднее.) Я не успокоюсь, пока последний из них не будет выпущен на свободу». Нельзя сказать, что между ними двумя была физическая гомосексуальная связь, но некое латентное влечение определенно присутствовало. Я точно не верил в мужественность каждого из них. Можно пить некрепкий чай или разбавленный абсент и можно незаметно страдать сексуальными извращениями. Это, так сказать, пограничные эмоции, науке о сексуальных отклонениях предстоит еще проделать долгий путь, чтобы выявить их.
Я чувствовал, что Гитлер – человек типа «ни то ни се», и не полностью гомосексуальный, и не полностью гетеросексуальный. Мне казалось, что каким-то образом сама неопределенность его прошлого, само умение оставаться на плаву в любой ситуации и его интуитивный дар всегда быть выше мелких персональных распрей его сторонников – все это являлось отражением его сексуальной изоляции. О нем совершенно нельзя было что-либо сказать наверняка, он был весь какой-то расплывчатый, без корней, неуловимый и серединный. Вокруг него были люди с отвратительными наклонностями: от Рема с Хайнсом, с одной стороны, до Розенберга – с другой, и, казалось, он не испытывает никакого морального отторжения их поведения. Эрнст, еще один гомосексуалист из лидеров СА, в тридцатых годах как-то намекнул, что ему хватает нескольких слов, чтобы успокоить Гитлера, когда по политическим соображениям тот начинал жаловаться на поведение Рема. Возможно, именно поэтому он тоже был расстрелян.
Наблюдая за Гитлером и разговаривая с окружающими его людьми, я твердо убедился в том, что он импотент подавленного, мастурбирующего типа. Если воспользоваться научным жаргоном, он страдал эдиповым комплексом, который часто приводит именно к этому. Он ненавидел своего отца, глупого, мелочного, жестокого, ничтожного провинциального таможенного инспектора, и обожал свою мать. Подавленная гомосексуальность Гитлера, возможно, сформировалась тогда, когда он подхватил сифилис в Вене, примерно в 1908 году. С того времени, как мы познакомились, не думаю, что у него были какие-либо нормальные сексуальные отношения с женщинами. Возможно, у него отсутствовала нормальная реакция на их физическую близость. В свое время его стали связывать с разными женщинами, а историю с его племянницей, Гели Раубаль, необходимо рассмотреть подробно, потому что, по моему мнению, она стала психологической поворотной точкой самого зловещего рода. Его эротизм всегда был платоническим и никогда – плотским. Мужчина-импотент с огромной нервной энергией, Гитлер нуждался в каком-то снятии своего напряжения. Он был садистом и мазохистом, но в сумерках своей сексуальной жизни никогда не находил физической разрядки, которой иногда достигают подобные несчастные, часто в силу обстоятельств или из-за повышенного внимания какого-то конкретного человека. В своих отношениях с женщинами Гитлеру приходилось создавать драматический образ самого себя, как он драматизировал себя в отношениях со всем остальным миром. Думаю, его можно назвать бесплодным героем.
Некоторая часть его неопределенной и странной сексуальной природы реагировала на присутствие Гесса, изысканного, но довольно скованного молодого человека, когда они были заключенными в Ландсберге. Меня не особо волновала нравственная сторона вопроса, но эта странная и спорная внутренняя связь влияла на сознание Гитлера, который еще больше заразился узколобыми, ограниченными доктринами кружка Гесса – Хаусхофера с их прояпонскими и антиамериканскими заблуждениями, и мне с моими друзьями так и не удалось развенчать эти заблуждения.
Глупо строить домыслы о том, что случилось бы, если события приняли другой оборот, но в некотором роде жаль, что этот путч не увенчался хоть скромным успехом. Он бы не зашел слишком далеко и имел не много последствий, за исключением утверждения территориальной целостности Германии, которая в то время находилась в большой опасности, учитывая буйствующий сепаратизм Рура и Баварии. Гитлер стал бы тогда единственным лидером, а в 1923 году десяти тысячам коричневорубашечников нашлось бы какое-нибудь мирное место в более организованном обществе. Вместо этого в 1933 году, в период тяжелейшей экономической депрессии, с какой когда-либо сталкивалась европейская страна, он повел за собой два миллиона штурмовиков, которые поддержали его собственные предрассудки.
Когда наступил вечер, позвонил наш друг художник (он был другом Зорна и Сарджента) и сказал: «Он у вас, не так ли?» Весь Мюнхен сгорал от любопытства, желая знать, где скрылся Гитлер, поэтому мне пришлось пригласить его к нам. Он представлял собой любопытную смесь английского городского гуляки и чистокровного американца. Он начал ободрять Гитлера, говоря, как тот сможет теперь начать все заново, как велики были его шансы и так далее. После этой речи Гитлер опять впал в свое скромное состояние. «Ach, Herr Professor, – сказал он (у него все еще был неловкий буржуазный комплекс обращаться к любому человеку, упоминая его образование и титул), – все это хорошие советы, но вы никогда не должны забывать, как трудно для человека без имени и фамилии или академических достижений добиться положения, когда его имя будут отождествлять с целой политической программой. Вы недооцениваете всю тяжесть скрытой работы». И, повернувшись ко мне, добавил: «Несмотря на все, Ханфштангль, этот путч был полезен хотя бы потому, что теперь никто не сможет сказать, что я неизвестен, а это дает нам базу для того, чтобы начать все снова».
И новому гостю он стал долго объяснять причины организации путча: надвигающаяся угроза сепаратистских настроений, дезорганизация и разобщенность, необходимость восстановления немецкой гордости и престижа и, наконец, подходя к главному, практически про себя: «Что еще можно было сделать? Beobachter была практически в руках подписчиков, и у нас не было денег. В партии просто не осталось денег. Что еще мы могли сделать? Мы должны были что-то предпринять». Он посмотрел на мою жену: «Все, что случилось, оказалось сплошным разочарованием, дорогая фрау Ханфштангль, но в следующий раз, обещаю вам, я не сорвусь с каната».
Глава 7Гитлер и Генрих VIII
Второе издание «Моей борьбы». – Никаких вальсов для фюрера. – Людендорфа в президенты. – Возвращение Розенберга. – Отказ от путешествия по миру. – Экзекуторская в Тауэре. – Гитлер на коленях. – Вынужденная выплата долга
Несколько недель Гитлер, казалось, пытался сориентироваться в политической ситуации. Он еще раз зашел к нам перед Новым годом, и я внушил ему необходимость установить какие-то отношения с Генрихом Гельдом, главой Баварского правительства. «Если вы не убедите его, что партия стала более умеренной в своих взглядах, они просто запретят ее от греха подальше, – сказал я ему. – Вы не должны забывать, что Бавария в большинстве своем католическая. Вы никогда ничего не добьетесь, постоянно оскорбляя верующих или позволив Розенбергу опять распуститься со своими диатрибами в газетах. Вы разошлись с Людендорфом, и, если теперь удастся убедить Гельда в ваших благих намерениях, это произведет очень положительное впечатление». Несколько дней спустя Гитлер, к моему удивлению, снова зашел и сказал, что он действительно встречался с Гельдом, имел с ним дружескую получасовую беседу и надеется теперь на лучшее. По-видимому, он был исключительно убедителен, потому что через пару месяцев ему официально разрешили зарегистрировать партию снова.
У меня был небольшой кабинет в доме на Пинценауэр, где я обычно работал. Там не было центрального отопления, а отапливать большой кабинет было очень дорого, поэтому большую часть времени я проводил в этом закутке. Он был заполнен книгами. Я повесил там несколько картин и фотографий. Среди них и портрет Муссолини, который находился там скорее в качестве предостережения, с его выкаченными глазами, как у переигрывающего актера в роли Отелло. Этот портрет ясно говорил, что его заявлении о ломбардском происхождении – полная чушь. Видно было, что на две трети он мавр. Там же висела ханфштанглевская репродукция «Подсолнухов» Ван Гога. Я против воли своего брата настоял, чтобы он включил эту картину в свой каталог. Возможно, я несколько опередил вкусы общества, однако в последующие годы она стала одной из самых популярных репродукций и продавалась огромными тиражами. Гитлеру она не нравилась. «Слишком кричащие краски, с моей точки зрения», – заметил он, но ему нравился портрет Муссолини и еще одна фотография – с дирижирующим Тосканини.
Однажды днем к нам туда зашел Рем. Я пригласил его вместе с Гитлером, чтобы увести от своих приятелей из кафе. «Это настоящая голова императора, – сказал Гитлер, показывая на изображение Муссолини. – Он выглядит как Тиберий на одном из бюстов в музее Ватикана». Рем был впечатлен гораздо меньше. «Mein lieber Adolf, – сказал он со своим сильным баварским акцентом, – этот человек выглядит как эфиоп. Вам никогда не удастся сделать из меня фашиста. Я останусь тем, кем был всегда, – баварским монархистом». Я взглянул на него, но непохоже было, что он шутит, и я навсегда запомнил эту его фразу. Позлее наступит день, когда я гадал, а помнит ли ее и Гитлер.