Недолгое время и правда казалось, что Гитлер готов внимать голосу разума, и в первые недели 1925 года я серьезно собирался тратить все свое время, чтобы направлять его непредсказуемый гений в нужном направлении. Его акции как политика сильно упали. Партию еще предстояло официально возродить заново, ему было запрещено выступать с публичными речами, положение центрального правительства стабилизировалось, новая марка доктора Шахта помогла побороть инфляцию и лишила нацистов одного из их наиболее убедительных аргументов, а Гитлеру предстояло снова утверждать свой авторитет среди националистических союзников. Однажды он пришел ко мне и сказал: «Нам нужно 100 тысяч марок. С этими деньгами все можно будет построить заново». Его главная надежда была на успех своей книги, рукопись которой к тому времени уже была завершена. Я видел в ней способ сделать его респектабельным. Я сказал своему брату Эдгару, что книга готова и наша фирма не прогадает, если приобретет на нее права. Мы издавали несколько политических биографий, так что я предполагал, что она станет прибыльным изданием в нашем каталоге. Но Эдгар, который был очень консервативным бизнесменом, отверг эту идею, что наглядно демонстрировало отношение очень многих людей к Гитлеру после краха путча в «Бюргерброй».
К этому времени люди Аманна начали готовить гранки, и однажды утром ко мне заявился Гитлер со стопкой в руке. «Вы не поможете мне откорректировать их?» – спросил он, и я с чрезмерной готовностью согласился, о чем сильно пожалел, начав читать. Это было ужасно. Кажется, я не осилил больше первых семидесяти страниц или около того, но и они прекрасно демонстрировали его чудовищные политические воззрения, а стиль изложения приводил меня в ужас. Известно, что в немецком есть бесчисленное число возможностей сделать расплывчатыми свои мысли и можно использовать бесконечное множество подчиненных предложений. Здесь же все сочеталось со школьной манерой изложения и вопиющими стилевыми ошибками.
Сначала я занялся вычеркиванием самых ужасных его прилагательных, furchtbar и ungeheuer, и избыточного числа прилагательных в превосходной степени. Некоторые ошибки были очень показательны. Даже в деревенских школах учили, что вежливо использовать mein Vater besass ein Haus, но не разговорную версию mein Vater hatte ein Haus, то есть «у моего отца есть дом». В книге на 22-й странице появляется: mit mir besass das Schicksal in dieser Hinsicht Erbarmen – «в этом отношении судьба имела ко мне благосклонность». Где-то еще он упоминает о своем таланте художника. «Этого нельзя говорить, – сказал я ему. – Другие люди могут говорить о вашем таланте, но вы сами делать этого не можете». Были там и некоторые ложные факты. Например, Гитлер называл своего отца Staatsbeamter, как обычно говорят о служащем высокого звания, его же отец никогда таким не был. Ограниченность его взглядов наглядно демонстрировалась использованием слова Weltgeschichte (мировая история) по отношению к весьма незначительным европейским событиям.
Вскоре он потерял терпение от моих правок и сказал «да, да, я посмотрю это», но, естественно, ничего не сделал, и сейчас книга его читается как один из монологов Фафнера в вагнеровском «Зигфриде». Но если продраться сквозь все это словоблудие, перед нами открывается истинный Гитлер, с его пробелами в знаниях, с его фантастической энергией и однобокостью, с которыми он отстаивал этот вздор. Когда я обнаружил, что часть страниц отсутствует, то спросил, что с ними случилось, на это последовал ответ: они были на правке у Штольцинга-Черны, богемского немца, работавшего в Beobachter. Я сказал Гитлеру, что не смогу нормально отредактировать книгу, не имея ее полностью на руках, но целиком ее так и не увидел и читал уже в опубликованном варианте.
Я думаю, это было безнадежной затеей, но мы с женой даже подумывали привить ему некоторые манеры, в качестве борьбы с угрозой усиления радикализма его взглядов. Мы хотели несколько облагородить его поведение, напоминавшее поведение сержанта в увольнении, предложили ему записаться в школу танцев, где помимо танцев обучали еще и манерам. В то время был безумно популярен чарльстон, но мы планировали избегать его всеми силами и надеялись, что правильный вальс может принести большую пользу для внутренней гармонии. Было странно, что человек с таким музыкальным талантом испытывал совершенное отвращение к танцам. Даже очарование моей жены не помогло. «Нет, – заявил он, – танцы – это недостойное занятие для политического деятеля». «Но, герр Гитлер, – возразил я, – Наполеону очень нравились танцы, а Вашингтон и Фридрих Великий старались никогда не пропускать балы». «Нет, я не буду этим заниматься. Это глупая трата времени, и эти венские вальсы слишком женские, чтобы их танцевал мужчина. Это увлечение стало далеко не последней причиной угасания империи. Вот это я и ненавижу в Вене».
Хотя мы продолжали часто видеться с Гитлером, я чувствовал, что фанатичные экстремисты в партии крепко захватили его в свои лапы и доводы более разумных людей, вроде нас, ими опровергались. Казалось, сам ход событий был против нас. Власти снова легализовали партию 24 февраля. 27-го числа Гитлер снова выступал после долгого перерыва – со времен «Бюргерброй Келлер». Хотя его слова и показались мне вполне обдуманными, в них было достаточно от его прежних угроз, поэтому Гельд встревожился, что дал Гитлеру слишком большую свободу, и снова запретил тому выступать. Этот запрет продлился больше двух лет в Баварии и до сентября 1928 года по всей Германии. Я сидел рядом с Гессом, которого уже освободили из тюрьмы. Мы были недалеко от сцены, и я попытался поднять настроение этого мрачного молодого человека, поспорив, что смогу предугадать точные слова, которыми Гитлер начнет свою речь. «Что вы имеете в виду?» – спросил Гесс. «Ставлю любые деньги, что в начале он скажет „wenn wir uns die Frage vorlegen“» («когда мы спросим себя…» – его старая формула для подведения итогов событий). Естественно, он сказал именно это.
На следующий день умер президент Эберт, и Германия разом погрузилась в муки выборов. Перед партией сразу же встал вопрос, что делать. Мне казалось, что слишком рано принимать сторону какого-либо кандидата. Партия была расколота и дезорганизована, и мне казалось, что гораздо разумнее оставаться на нейтральной полосе и воспользоваться преимуществами политического сотрудничества позднее. По этому вопросу состоялось совещание в доме старого Мюллера, печатника в Beobachter, на озере Тегерн, и помню, что мои аргументы были поддержаны не только Германом Эссером, но и Гиммлером. Тем не менее Гитлер желал испытать силы, и его союзники-националисты более или менее настаивали, что он должен поддержать кандидатуру Людендорфа.
Грегор Штрассер (1892–1934) – один из основателей и лидеров НСДАП. Убит во время «ночи длинных ножей».
Между этими двумя не было никакой симпатии после процесса, последовавшего за путчем, когда генерал занял довольно независимую позицию и открестился от своих связей с нацистами. Гитлер считал это грубым нарушением обещаний и никогда больше ему не доверял, однако скрепя сердце повторил аргументы своих союзников о том, что Людендорф – человек с правильным именем, который может объединить вокруг себя патриотически настроенных граждан. Это показывает, сколь малому они научились.
Результатом стало полное фиаско. Людендорф не набрал даже одного процента голосов. Тем не менее ни один из кандидатов не набрал абсолютного большинства голосов, поэтому 26 апреля был проведен второй тур выборов, по результатам которого победил Гинденбург, кандидат от правых. Радикальные националисты отдали свои голоса за него, но без энтузиазма, потому что считали его слишком старым и недостаточно политически активным для своих целей. Гитлер совершил быстрый поворот, на который был способен только он, и открыто признался, что доволен поражением Людендорфа, стал говорить: «Что ж, по крайней мере, мы от него наконец избавились». В результате резко подскочил авторитет Грегора Штрассера, что радовало его еще больше.
Вся эта путаница крайне разочаровала меня, и я стал сомневаться, удастся ли когда-нибудь одомашнить это необычное существо. Этот вопрос преследовал меня последующие десять лет, ибо я никогда не сомневался, что Гитлер каким-либо образом обязательно пробьется наверх. В этом я оказался прав. Моей ошибкой было полагать, что когда-либо существовала возможность его образумить. У меня до сих пор хранится копия письма, которое я написал в день рождения Гитлера, 20 апреля, своему другу Карлу Оскару Бертлингу, который в свое время учился по обмену в Гарварде и в то время был директором Американского института в Берлине. «Последние события в партии (я имел в виду выдвижение кандидатуры Людендорфа) практически убедили меня, что этим людям невозможно помочь, – писал я. – Они думают только о силе, демонстрации военной мощи и парадах, а старые представления Фридриха Науманна о сущности рабочей партии выброшены за борт. Я вижу лишь всеобщее помешательство. Когда ты начинаешь использовать методы канцелярии в политике, это означает конец…»
Худшее было еще впереди. Еще раньше в том же году меня порадовало известие о том, что Гитлер устроил Розенбергу страшную выволочку, обвиняя его в отсутствии лояльности, некомпетентности и во всех смертных грехах. Первого апреля между двумя выборами Völkischer Beobachter снова стала выходить ежедневно. И кто был восстановлен в должности редактора, несмотря на все мои мольбы и доводы? Розенберг, невыносимый, узколобый карикатурный мифотворец и полуеврей-антисемит, который, я уверен в этом по сей день, причинил движению вреда больше, чем кто-либо другой, за исключением Геббельса. Господи, помоги нам, подумал я, вот куда я попал.
Гесс, в свою очередь, вносил собственную лепту в дело постепенного отторжения Гитлера от реальности со своим изобретением культа фюрера. До путча никому и в голову не приходило звать его иначе, чем «герр Гитлер». Когда они оба вышли из Ландсберга, Гесс начал обращаться к нему как der Chef, а потом ввел это словечко, Führer, в подражание «Дуче», как звали Муссолини. Приветствие «хайль Гитлер» также начало входить в обиход в это время. Ничего особо зловещего в этом начинании не было. Это была старая австрийская традиция, когда говорили «Heil то-то» или Heil mein lieber поколениями. Даже компании велосипедистов, встретившись, поприветствовали бы друг друга All Heil, даже если бы они не знали имен. Вообще, мы говорили «хайль Геринг» или «хайль Гесс» еще до путча, без какого-либо мрачного подтекста. Это был просто способ сказать «добрый день». Члены партии стали употреблять «хайль Гитлер» в виде своего рода пароля, и с того времени сказать «хайль Шмидт» или «хайль Ханфштангль» практически приравнивалось к оскорблению его величества. Я никогда не принимал эту чушь и до конца обращался к Гитлеру или «герр Гитлер», или «герр рейхсканцлер», в зависимости от ситуации, что представляло для других одно из многих свидетельств моей неблагонадежности, которые они отмечали. Нельзя сказать, что Гитлер открыто поощрял эту привычку. Он никогда никому официально не приказывал обращаться к себе «мой фюрер». С другой стороны, он никогда не возражал против этого и втайне получал удовольствие, и привычка прижилась.