Не будет слишком странным видеть в этом стремлении ужасные комплексы, которые потом приведут к Дахау, Аушвицу и Майданеку.
В этот момент я полностью пал духом. В партии больше не оставалось никого, к кому я мог бы обратиться за поддержкой. Экарт мертв, Тони Дрекслер доступен, но у него не было никакого влияния. Помню, однажды я встретил его жену Анну, которая сказала мне: «Знаете, мы встретили Адольфа на улице и спросили, почему он не заходит к нам. Знаете, что он ответил? „Как только у меня будет новая машина, я заеду в гости“. А Тони сказал: „Вы можете приехать к нам и на старой машине“, но он так и не заехал».
Мне бы мог помочь Геринг, но в стране все еще действовал ордер на его арест, и он не осмеливался покидать Швецию, хотя мы и переписывались. Я расстраивался, когда слышал о планах Гитлера относительно будущего, в которых не было никакого места Герингу. Частично причиной тому был его антиофицерский комплекс, частично – из-за того, что у остававшихся ближайших сторонников не было времени на Геринга, они заявляли, что тот не был национал-социалистом, и в некотором роде были правы. Готфрид Федер, вполне безобидный чудак, также отошел от дел. На самом деле он видел будущее гораздо лучше меня. «Как можно захватить власть без какой-либо базы, за исключением горстки невежд? – сказал он мне однажды. – Гитлеру стоит обзавестись лучшей командой, которая поддержала бы его в долгосрочной перспективе».
Гитлер не находил выхода своим личным подавленным желаниями, хотя это не мешало ему крутить легкие флирты. Однажды у нас на Пинценауэрштрассе, когда я вышел, чтобы вызвать такси, он пал на колени перед моей женой и признался ей в любви, пожаловавшись, что не встретил ее, когда она была свободной, и объявил себя ее рабом. Хелене удалось поднять его на ноги, а когда он ушел, она спросила меня, что ей делать. Я знал, что он исполнял эту сцену с несколькими другими женщинами, поэтому посоветовал ей забыть об этом и считать это происшествие помрачением ума от одиночества.
Он предпринял еще одну подобную попытку с одной из дочерей своего бывшего покровителя Онезорге. Гитлер гостил у него дома в Берлине, когда Онезорге вызвали куда-то и он оставил своих дочерей дома. Гитлер стал страстно заигрывать с одной из них и в какой-то момент опустился на колени. Он сказал, что не может жениться на ней, но попросил ее переехать жить к нему в Мюнхен. Онезорге, вернувшись, конечно же, пришел в ярость и фактически разорвал отношения с Гитлером с того момента. Они встретились снова в 1931 году, когда его дочери уже благополучно вышли замуж.
На одной вечеринке на озере Тегерн Герман Эссер взял Гитлера и несколько дам с собой кататься на лодке. Нельзя было сказать, что Гитлер трясся от страха, но он явно был не в своей тарелке и не переставая твердил, что юным дамам следует вернуться обратно на твердую землю. Он был абсолютно убежден, что лодка перевернется, и после Эссер сказал мне, что у Гитлера была иррациональная боязнь воды. Он не умел плавать и не собирался учиться. В общем, я даже и не могу вспомнить, видел ли я его когда-либо в купальном костюме, никто другой тоже не мог этого припомнить. Ходила история, возможно правдивая, что старые армейские товарищи Гитлера, видевшие его в душевой, заметили, что его гениталии сильно недоразвиты, и он, без сомнения, стеснялся показывать свое тело другим. Мне казалось, что все это было частью его внутреннего комплекса боязни физических отношений, компенсировавшегося ужасающим стремлением к доминированию, которое проявилось в области политики. Эта боязнь воды, наверное, тоже внесла свой вклад в абсолютное непонимание значения военного флота и всего, что касалось моря. Оглядываясь назад, я полагаю, что такие выводы вполне допустимы.
У Германа Эссера были свои недостатки, он вел богемный образ жизни, но, по крайней мере, разделял мою неприязнь к Розенбергу, которого, будь его воля, с удовольствием посадил бы в навозную кучу. Но когда Розенберга снова утвердили редактором Beobachter, которая все еще была лишь печатным органом нацистской партии, мы с Эссером ничего не могли сделать. В то же время у меня возникли личные проблемы. Наша дочь заболела. Это стало началом тяжелой болезни, в ходе которой она полностью увяла за четыре года, и тогда я столкнулся с первой горой счетов от врачей. Я решил защитить докторскую диссертацию по истории и начать уделять большее внимание своей семейной фирме. Я действительно был на мели в то время. Чего нельзя было сказать о Гитлере и его ближайшем окружении. Откуда бы ни брались их деньги, но они разъезжали по Мюнхену в больших машинах, а их заседания в кафе в Хофгартене тоже были явно не в кредит. Я подумал, что все-таки однажды помог им выбраться из ямы в той истории с Beobachter и в конечном счете те деньги были, в общем-то, займом. Я решил, что было бы неплохо получить назад хотя бы часть.
Я пошел к Аманну и объяснил ситуацию, но он сначала прикинулся дурачком, потом стал упорно все отрицать, а затем откровенно грубить. Приведу пример. Мы были там вместе с Эгоном, он посмотрел на мальчика и сказал: «Ой, он выглядит мило и опрятно, ему только что сделали прическу?» Я сказал, что да, мы только что ходили в парикмахерскую, на что Аманн ответил: «Вы знаете, мне приходится стричь своего сына самому, чтобы сэкономить. Вы бы могли делать то же самое, если бы попробовали, этому довольно просто научиться». Вот в таком тоне мы разговаривали. И когда я заявил, что это не имеет никакого значения и что мне нужны деньги, он опять стал твердить, что фонды партии пусты и так далее в том же духе. Я даже не требовал вернуть мне доллары, хотя они в то время ценились крайне высоко. Я бы с готовностью принял эквивалентную сумму в новых марках.
Эта канитель тянулась несколько месяцев. Моя жена даже завела разговор об этом с самим Гитлером в Берхтесгадене, где мы были в начале 1926 года. Он стал жаловаться на то, что мы не приходим на собрания, и на нашу общую отчужденность. На что моя жена ответила: чего еще ожидать, когда он до сих позволяет такому человеку, как Розенберг, иметь такое влияние, а затем осудила его отношение к поведению Аманна по поводу займа. Он попытался уйти от этой темы, заявив, что Аманн ничего не говорил ему о моей ситуации. Он продолжал, что сейчас партия едва сводит концы с концами, и приводил еще какие-то аргументы в том же духе. В конце концов я потерял терпение и отправился к Кристиану Веберу, крутому скандалисту и торговцу лошадьми, которому удалось сохранить свое положение в кругу Гитлера, хотя в своем грубоватом стиле он уже начал прекрасно понимать скрытые намерения своего шефа. «Что Гитлер имеет в виду, называя свою книгу „Моя борьба“? – спросил я его однажды. – Мне казалось, что, по крайней мере, он должен был назвать ее „Наша борьба“». Вебер расхохотался во всю мощь своего пивного живота. «Он должен был назвать ее „Mein Krampf“», – заявил он. Он все еще был лоялен, но не стеснялся громкой критики. Он был старым разбойником со скрытым страстным стремлением к респектабельности. Мы всегда неплохо ладили друг с другом, и он считал, что со мной обошлись по-хамски. Старый добрый торговец лошадьми. Он согласился с моими требованиями и за 20 процентов для себя согласился оплатить этот долг, выдав мне остаток наличными. Он провернул хорошую сделку и, конечно же, в свое время получил обратно всю сумму. Он точно знал, как обращаться с Аманном, который – надо ли говорить? – был в ярости. Гитлер также не был рад, хотя и старался казаться выше этих мелких проблем, и на некоторое время наши отношения прервались.
Глава 8Богемец в Коричневом доме
Искусство против политики. – Возвращение Геринга. – Красный фон для свастики. – Радикализм Геббельса. – Появление Гогенцоллерна. – Триумф на выборах. – Подбор первой команды. – Интермедия с прессой. – Письмо от кайзера. – Приверженность нацистам
Следующие пару лет мои контакты с Гитлером были довольно случайными. Я снова погрузился в книги по истории и в феврале 1928 года получил запоздалую степень доктора филологии в Мюнхенском университете, защитив диссертацию по теме отношений Баварии и австрийской Голландии в XVIII веке. В Германии в то время все еще было серьезным признаком респектабельности иметь возможность называть себя «герр доктор», и я решил, что, уж по крайней мере, я эту возможность иметь должен. Мы с женой провели в 1927 году некоторое время за границей, в основном чтобы дать ей передышку от продолжающейся и прогрессирующей болезни нашей дочери. Мы посетили Париж и Лондон, и я провел много времени в разных картинных галереях, делая заметки для себя по поводу возможных новых репродукций для нашей семейной фирмы. Это были более цивилизованные и приятные занятия, чем скандальные трудности жизни с Гитлером.
Безусловно, то были годы его политического затмения. Ему запретили выступать где-либо, и, хотя он постепенно реорганизовывал партию, это был очень медленный процесс, а его результаты не слишком серьезны. Экономические условия улучшались благодаря притоку американского капитала, который устремился в страну, и благодаря явной стабилизации центрального правительства. В результате программы и лозунги Гитлера потеряли большую часть своей силы. Значительную часть времени он проводил в Берхтесгадене, но мы поддерживали с ним отрывочные связи через Германа Эссера, который все еще оставался с ним и, по-видимому, имел от Гитлера указания периодически докладывать ему о нашем настроении. Даже не говоря о том, что теперь я был полностью занят совершенно другими вещами, я сообщил ему, что до тех пор, пока Розенберг и Гесс сохраняют свое влияние, я совсем не заинтересован иметь с ним какие-либо общие дела.
Тем не менее мы продолжали время от времени встречаться, но не могу сказать, что это было необычайно приятно. В его поведении возникли оттенки какой-то жестокости и нетерпения, которых я раньше за ним не замечал. Его случайные высказывания приобретали порой кошмарный оттенок. Как-то он подвозил нас с женой по Мюнхену в своей машине, уже не помню, что стало началом этого разговора, но он сказал: «Есть два способа судить о характере мужчины: по женщине, на которой он женится, и по тому, как он умирает». Это звучало несколько ненормально, но следующая фраза была еще хуже: «Политика как шлюха – если ты потеряешь ее расположение, она готова откусить тебе голову». Это был довольно зловещий поворот беседы, и я гадал, в каком направлении текли его мысли. Однако в своем общем отношении к политике он, казалось, стал более уступчивым. Мы вместе обедали в ма