леньком винном ресторанчике на Зонненштрассе еще с парой человек, и разговор зашел о 25 пунктах программы партии, которая представляла собой ужасную мешанину, но с давних пор была объявлена неизменной. Кто-то предложил изменить ее и удалить оттуда некоторые противоречащие друг другу положения, но Гитлер не согласился, «Что значат противоречия? – сказал он. – В Новом Завете полно противоречий, но это не помешало распространению христианства».
На публике он заявлял, что стал приверженцем принципов политической легальности и парламентаризма, что несколько меня успокаивало, ибо как раз за это я изо всех сил боролся после провала путча. Непримиримые же в партии были категорически против этого и даже не сумели сделать каких-либо выводов, глядя на пришествие к власти Муссолини, чей марш на Рим в конце концов стал возможным только после успеха на выборах. Казалось, Гитлеру удалось преодолеть их возражения. В то время в газетах у него появилось прозвище. Придумал его швейцарский журналист, который брал у него интервью. Не помню его имени, но это был высокий приятный субъект с очень белым лицом, который описывал мне Гитлера как непостижимую комбинацию ультраконсерватора и ультрарадикала: «в этом смысле он очень похож на Филиппа Эгалите, или, может, нам следует называть его князь Легалите».
Не было никаких признаков того, что личная жизнь Гитлера приходит в норму. Некоторое время его видели в компании с Хенни, симпатичной маленькой блондинкой, дочерью Генриха Гоффмана. Он всегда называл ее mein Sonnenschein[32], но я никогда не слышал, чтобы всерьез говорили, будто у них роман. По всей видимости, он также воспользовался отсутствием Германа Эссера и однажды сделал страстное признание его очень даже привлекательной первой жене. Но все это снова оказалось чистым пустословием, которое завершилось огромным скандалом с ее мужем, в результате которого Эссеру так и не предложили сколько-нибудь важной должности, когда после потрясающего успеха нацистов началась раздача выгодных постов для членов партии.
Лишь к концу 1927 года я стал понемногу принимать более активное участие в делах нацистов, и произошло это после возвращения в Германию Геринга. Осенью была объявлена всеобщая амнистия, и он вернулся назад, сначала в Берлин, где, насколько мне удалось выяснить, крутился и зарабатывал какие-то деньги, представляя пару шведских компаний, производящих детали для самолетов и парашюты. Вскоре он вернулся в Мюнхен, и я был искренне рад встрече с ним. На самом деле я совсем не был уверен, что он вернулся, чтобы остаться. Конечно, он часто приезжал в следующие несколько месяцев, и если останавливался не у нас, то жил у капитана Штрека, который был адъютантом Людендорфа во время путча, а теперь отлично устроился в качестве учителя музыки. Геринг потолстел, стал более деловитым и озабоченным в основном мещанскими заботами.
Мне казалось только положительным, что его широкие знания о мире теперь будут доступны Гитлеру, но для Геринга это возвращение оказалось совсем не простым. Мы переписывались во время его изгнания, и вначале я время от времени помогал ему деньгами, поэтому он относился ко мне с большим доверием. Партийные головорезы относились к нему все еще подозрительно. Гитлер встретил Геринга явно холодно. Всеобщие выборы были намечены на весну 1928 года, и Геринг хотел оказаться наверху партийного списка в качестве кандидата, как я подозреваю, частично потому, что это позволило бы ему не только получить должность и неплохой доход в Берлине, но и дало депутатскую неприкосновенность на случай, если его враги в правительстве решили бы обвинить его в каких-либо прошлых грехах. Гитлер исключил его из списков, найдя какие-то причины, и в конце концов Геринг потерял терпение. Это было в феврале или марте. Помню, на земле лежал снег, когда мы шли вместе на Тирштрассе, где Гитлер все еще держал маленькую квартирку, чтобы серьезно поговорить. Геринг все просил меня подняться вместе с ним, но я предпочел этого не делать. Я только слышал, что эти двое наорали друг на друга, после чего Геринг предъявил ультиматум: «Нельзя так обращаться с человеком, который получил две пули в живот на Фельдернхалле. Либо вы берете меня с собой в рейхстаг, либо мы разойдемся навсегда врагами». Ход сработал, Гитлер сдался, хотя это вызвало вспышку негодования в партии, и многие говорили, что Геринг, мол, добился всего шантажом.
Результаты выборов не давали особых поводов для радости. Нацисты получили двенадцать мест в рейхстаге и значительно меньше миллиона голосов. Насколько я помню, Геринг был седьмым номером в списке, а сразу перед ним шел генерал фон Эпп, который к тому времени вышел в отставку и помирился с Гитлером. Несмотря почти на четыре года работы, движение добилось незначительных успехов, и до сих пор основной его электорат был в Баварии, а в целом по Германии движение привлекало только ультранационалистов. Невзирая на уговоры Геринга, я в выборах участия не принимал. Его собственное положение в партии какое-то время было весьма шатким. Он ужасно растолстел за годы изгнания, и старые члены партии полагали, что это не слишком хорошая реклама для партии рабочего класса. Даже Гитлер высказывал свои сомнения по поводу его возможностей. «Не знаю, сможет ли Геринг работать в новом качестве», – говорил он мне иногда. Но Геринг обвел всех вокруг пальца, став отличным оратором, хотя все, что он делал, было подражанием стилю Гитлера и заимствованием его фраз. По каким-то причинам Гитлер считал это комплиментом, знаком верности, хотя его отношение к Эссеру было иным, а ведь тот делал в точности то же самое, но более осмысленно и независимо.
Геринг, безусловно, был в восторге от своей вдруг обретенной значимости. Я провожал его на вокзале после выборов: он облачился в огромный броский авиационный плащ из кожи, альпинистскую шляпу, украшенную эдельвейсом и эмалированными пуговицами, позади которой был воткнут здоровенный бритвенный помазок. Он был избран в Баварии и, по-видимому, думал, что будет влиять на события. «Почему ты сторонишься Гитлера? – спросил он меня. – Мы в конечном счете победим, и он точно внесет тебя в партийный список в следующий раз. А став MDR, ты сможешь везде путешествовать первым классом, как я», – размахивал он своим бесплатным билетом перед моим носом. «А что такое MDR?» – спросил я его, дурачась. «Mitglied des Reichstag[33], – сказал он. – Да знаешь ты это». Он продолжал заниматься своим бизнесом и стал известен как чудесный волшебник нацистской партии: единственный человек, который смог подняться на парашюте вверх.
А я гораздо больше был рад своему личному триумфу, который случился после поездки в Париж перед выборами, где я остановился у своего старого друга по колледжу, Сеймура Блэра. Я отправил свою визитку в Лувр, директору Анри Верну, который, как я узнал, приходился племянником знаменитому писателю. Он встретил меня с распростертыми объятиями (он хорошо знал нашу семейную фирму), и, когда я довольно робко спросил его, возможно ли будет сфотографировать часть музейной коллекции, чтобы сделать репродукции, он тут же пообещал свое полное сотрудничество. Я чуть не упал со стула. В дни моего деда во времена Наполеона III французские власти категорически отказывали в подобных начинаниях, и мы всегда считали, что такие просьбы заранее обречены на провал. А теперь я не только мог выбрать любой экспонат, но мне разрешили использовать нашего собственного фотографа, который работал бы в студии на верхнем этаже музея. Более того, мне пообещали всяческую помощь в этой работе во всех музеях Франции. Это была гигантская удача, и следующие несколько месяцев я больше ничем другим практически не занимался. Я два или три раза подолгу останавливался в Париже, чтобы следить за ходом работ, а Верн и его друзья познакомили меня с несколькими ведущими художниками Франции: Пикассо, Дереном, Мари Лорансен и другими.
Проблемы Гитлера, да даже и Германии, казались мне очень далекими, хотя о них я как-то узнал по странному поведению французских рабочих, которые помогали мне переносить массивные холсты со своих мест на стенах в студию, где я работал. Это были отличные ребята, большинство из бывших солдат. Мой карман всегда был полон хороших сигар, и мы с ними прекрасно ладили. Однажды я заметил, что они двигаются еле-еле и без обычной радостной энергии, поэтому в конце концов я рискнул спросить, что случилось. Один из них вытащил из кармана смятый листок французской газеты с заголовком статьи «Docteur Schacht dit non»[34], в которой с возмущением рассказывалось о том, как Шахт в интервью в отеле «Георг V» заявил, что Германия не может больше продолжать выплачивать репарации. Это было примерно во время переговоров по плану Юнга. Так что мне пришлось удвоить сигарный рацион и заказать ящик пива «Munich Spaten», чтобы наши отношения восстановились. На родине нацисты заходились криком с теми же лозунгами, и я не мог не подумать, как бы полезно было для них увидеть, какой эффект производит такая пропаганда за границей.
Я все еще периодически встречался с Гитлером в кафе, когда возвращался в Мюнхен, и пытался заинтересовать его своими рассказами о Франции. У него выработалась привычка понижать голос и менять тему разговора, когда он видел, что я приближаюсь к его столу, но я не обращал на это особого внимания. «Я больше не вхожу в круг его доверенных лиц, – думал я, – и он может о чем-то умалчивать». Когда мы ненадолго оставались наедине, он всегда был предельно любезен, слушал мои парижские россказни и иногда показывал этот свой фокус с рисунками зданий, иллюстрации которых он когда-либо видел. За десять минут он набросал Оперу, Нотр-Дам и Эйфелеву башню и, будто показывая, что у него тоже широкие взгляды, толкнул мне листок, чтобы я оценил качество рисунков – они оказались превосходными. Это была странная детская причуда. Он постоянно что-то набрасывал на обратной стороне листков меню: квадраты, круги, свастики и причудливые рамки или сцены из опер Вагнера. Генрих Гоффман коллекционировал их и обычно забирал себе, но мне как-то удалось взять три или четыре таких листка, только для того, чтобы потом их украла горничная.