Пауль Йозеф Геббельс (1897–1945) – немецкий политик, один из ближайших сподвижников и верных последователей Адольфа Гитлера. Гауляйтер в Берлине с 1926 года и начальник управления пропаганды НСДАП с 1930 года, он внёс существенный вклад в рост популярности национал-социалистов на заключительном этапе существования Веймарской республики.
Однажды мы разговаривали о флаге партии, который он обязательно хотел придумать самостоятельно. Я сказал, что мне не нравится черный цвет для свастики, которая является символом солнца и должна быть красного цвета. «Если сделать так, то я не смогу использовать красный для фона, – сказал он. – Много лет назад я был в Берлине на Люстгартен на большой социалистической демонстрации. Скажу вам, что существует только один цвет, который цепляет массы, – это красный». Потом я предложил, что, может быть, лучше поместить свастику в угол старого черно-бело-красного флага и что даже если мы собираемся использовать красный в фоне военного стяга, то мирный флаг должен иметь белый фон. «Если я помещу свастику на белый фон, мы будем выглядеть как благотворительная организация, – сказал он. – Сейчас все правильно, и я не собираюсь ничего менять».
Позлее, в 1928 году, я попал в Берлин и вместе с Герингом сходил пообедать в рейхстаг. Он познакомил меня с Геббельсом, которого я видел впервые. Я много слышал о нем: как он начинал секретарем Грегора Штрассера, а потом перешел под опеку Гитлера, когда Штрассер попытался сделать свое северонемецкое отделение нацистской партии слишком независимым. Вообще-то Штрассер тоже был в ресторане, но сидел за другим столиком. У Геббельса всегда был отличный нюх на то, куда дует ветер, и в следующие два или три раскола в партии он всегда в последний момент переходил на сторону Гитлера, что позже привело к самым печальным последствиям.
Геббельс был странным маленьким щуплым типом с косолапой походкой, но у него был прекрасно поставленный голос и огромные карие, как у оленя, умные глаза. В своих политических взглядах он оставался радикалом в духе Штрассера, много говорил о бюрократии и о необходимости помощи безработным и малообеспеченным. Я завел свою излюбленную тему про горячие кухни, как у графа Рамфорда, и тот поддержал идею, сказав, что такие кухни должны быть не только для бедных людей, но вообще для всех. «Когда мы придем к власти, все получат спартанский суп, для молодых и старых, богатых и бедных. Мы всем покажем, что немецкий народ в самом деле един в своих нуждах и в своем счастье. Мы назначим нашим министрам оклад в тысячу марок, а если кто-либо в стране будет считать, что у него есть право зарабатывать больше, мы с ним разберемся». Это говорил человек, который не раздумывая спустил сто тысяч марок на какую-то византийскую вакханалию в своем доме в Шваненвердер на Ванзее.
Я поддерживал отношения с Гитлером и партией время от времени. Я начал писать книгу о XVIII веке, которую в конечном счете назвал «От Мальборо до Мирабо», и, кажется, еще один раз съездил в Париж, чтобы закончить работы с цветными фотографиями для фирмы. Я оказался там снова в конце июля 1929 года и уже возвращался домой, когда в поезде у Баден-Бадена мне вручили телеграмму, в которой сообщалось, что наша дочь Герта умерла. Это был милосердный конец, ей было пять лет, и она весила десять килограммов. Возможно, с нашей стороны это было всего лишь суеверием, но мы чувствовали часть своей вины в ее смерти, потому что дали ей имя, начинающееся с буквы «Г». В нашей семье есть давняя легенда, относящаяся еще ко времени моего деда, согласно которой цыганка в Кобурге предсказала ему, что любого члена семьи, чье христианское имя не начинается с «Э», будут преследовать неудачи. За единственным исключением мы всегда придерживались этого правила: нас звали Эдгар, Эгон, Эрнст, Эрна, и у нас абсолютно никогда не было каких-либо проблем со здоровьем.
Я отправил свою жену к ее родственникам в Померанию на длительный отдых, а когда сам немного пришел в себя после этой потери, решил посетить ежегодный партийный съезд в Нюрнберге, который первый раз проводился двумя годами ранее. Первый съезд совпал со снятием запрета Гитлеру на выступления перед публикой в Баварии, а к тому моменту он уже в течение года мог свободно говорить в любом месте Германии. Пульс движения снова ускорился, и я чувствовал что-то вроде обязательства следить за событиями. Я поехал сам по себе, в гражданской одежде и обнаружил на железнодорожной платформе Гитлера и Геббельса, приветствующих прибывающую массу делегатов в коричневых рубашках. Меня формально поприветствовали, и Геббельс, который уже начал свою долгую борьбу за место правой руки Гитлера и наравне со своими соперниками испытывал жгучую ревность к любому, кто посягал на внимание Гитлера, сделал одно из своих злобных замечаний, сказав, что я выгляжу очень уж мрачно. У него была феноменальная память на несерьезные промахи в поведении или в отношении к каким-либо вещам, о которых он затем любил распространяться в разговорах с Гитлером, так что годы спустя я был крайне удивлен, когда Геббельс вспомнил этот инцидент, заявив, что я проявил недостаточный энтузиазм по поводу съезда партии. Только тогда я сказал ему, что в тот день я только что приехал после кремации моей дочери, после чего он заткнулся. Помню, меня весьма впечатлили марши и оркестры на съезде, но, безусловно, они еще не приняли тех гигантских, голливудских размеров, которые в скором времени сделали их столь действенными инструментами пропаганды.
Кажется, именно тогда в Нюрнберге я в первый раз встретил принца Августа Вильгельма Прусского, Ауви. Мы быстро сошлись. Он интересовался деятельностью нацистской партии, представляя Гогенцоллернов, и во многом благодаря ему я снова сблизился с движением. Я чувствовал, что, если член бывшей королевской семьи готов идентифицировать себя с ним, значит, есть надежда держать движение в рамках. С конца 1929 года Ауви начал использовать мой дом в качестве своей штаб-квартиры, и там у него было недолгое совещание с Гитлером в конце ноября, хотя деталей я не помню.
Кроме того, в это время нацисты добились существенных успехов в местных выборах, особенно в Тюрингии, где Фрик даже стал министром внутренних дел. Это произошло во многом благодаря временному союзу Гитлера и Гугенберга, который стал лидером Германской националистической партии в кампании по прекращению выплат репараций и отказу от плана Юнга. Хотя эта агитация, которая подразумевала проведение национального референдума, полностью провалилась, Гитлер преуспел в том, что в роли пропагандиста и политика произвел серьезное впечатление на некоторых рурских магнатов, которые ранее ограничивали свою поддержку Гугенбергом. Через молодого человека по имени Отто Дитрих, у которого были семейные связи в Руре и который впоследствии стал пресс-секретарем Гитлера, Гитлер познакомился с Эмилем Кирдорфом, который вместе с Фрицем Тиссеном стал оказывать нацистам весьма солидную финансовую поддержку. Это определенно был гораздо больший и более регулярный доход, чем они когда-либо имели, но так как я никогда лично не сталкивался с этими операциями, то не буду преувеличивать размеры выплат.
Нет нужды говорить, что все это серьезно подтолкнуло развитие партии, и, учитывая политические успехи и популярность, которая уже распространялась по всей стране, Гитлер со своими сторонниками расцвели на глазах. На Бринштрассе был приобретен большой особняк, который стал штаб-квартирой партии, – знаменитый Коричневый дом. Это был поворотный момент, и, когда до Европы в целом и до Германии в частности дошли волны экономического кризиса в Америке, Гитлер снова получил плодородную почву для своих идей. Я все еще был занят своими литературными изысканиями и работой с картинами, но понял, что ситуация снова пришла в движение и что Гитлер опять стал человеком, за которым требовалось приглядывать, поскольку неизвестно, что могло бы произойти, если бы на него продолжило влиять исключительно его непосредственное окружение. Я чувствовал это скорее подсознательно и некоторое время ничего определенного в связи с этим не предпринимал.
И только в начале 1930 года я обнаружил, что снова попал в водоворот событий в нацистском движении. И Ауви и Геринг считали мой дом удобным местом для собраний, Ауви – потому что желал держать разумную дистанцию между собой и руководством партии, Геринг – потому что еще не до конца реабилитировал себя в глазах старожилов партии. В моей гостевой книге сохранилась запись от 24 февраля, на следующий день после убийства в уличной драке в Берлине Хорста Весселя, которая подтверждает, что и Ауви и Геринг были на Пинценауэрштрассе с Гитлером и Геббельсом, чтобы обсудить это событие. Лидеры разошлись во мнениях, что следовало предпринять, и по инициативе Геринга, насколько я помню, все они собрались в моем доме, чтобы выработать план действий.
Спор шел о том, следовало ли Гитлеру выступить с речью на похоронной церемонии в Берлине. Геббельс настаивал, чтобы тот сделал это, но Геринг сказал «нет»: ситуация была и так напряженной, и партия не могла гарантировать безопасности Гитлера. «Если что-то пойдет не так, это будет катастрофой, – говорил он. – В конце концов, нас всего двенадцать человек в рейхстаге, и с этими силами мы не сможем завоевать столицу. Если Гитлер приедет в Берлин, это станет красной тряпкой для коммунистических быков, а мы не можем позволить себе такой риск». Это стало решающим аргументом, и Гитлер в конечном счете не поехал, но от моего внимания не ускользнуло, что Геринг оказывал сдерживающее влияние на Гитлера.
Возможно, не всем известно, что знаменитая песня «Хорст Вессель», которая стала нацистским гимном и была написана самой жертвой, на самом деле не была оригинальной. Мелодия там взята из песни венских кабаре рубежа веков периода варьете Франца Ведекинда, хотя я не думаю, что Ведекинд написал ее сам. Слова там были примерно такие:
Und als dein Aug das meine einst erblicket
Und als mein Mund den deinen einst geküsst