. Он хотел, чтобы Гитлер написал две или три статьи для газеты за солидную сумму в три или четыре тысячи марок каждая, что я в конечном счете и организовал. Гитлер дал мне 30 процентов от этой суммы, что, должен признаться, было очень кстати. Однако об этой договоренности узнали в партии, и радикальные члены крайне негативно отреагировали на капитуляцию Гитлера перед могучим долларом.
Он в то время уже очевидно стал расточительным: в отеле «Хауф», где мы останавливались, я считал себя чрезвычайно щедрым, отдавая горничной около 20 процентов на чаевые, примерно три марки, но видел, как Гитлер дает ей десять марок. В наших с ним разъездах он всегда давал в три или четыре раза больше, чем принято, и заявлял, что это производит крайне положительный эффект, потому что обслуга хвасталась деньгами на кухне, а иногда даже просила дать автограф. Тогда в Лейпциге я впервые осознал, что он приобрел серьезную поддержку среди немецкой аристократии. Если я ничего не путаю, там были князь цу Вид со своей очаровательной женой и разные другие люди, приходившие поздними вечерами для обсуждения актуальных вопросов, и в этом я видел только положительные моменты. Это были люди из правильного общества, и, если бы политическая ситуация развивалась так и дальше, они могли бы оказать сдерживающее влияние на Гитлера.
Со своей властью и положением, которые вдруг выросли сверх меры, Гитлер набирал себе команду для предстоящей борьбы. Два или три года части СА находились под командованием капитана Пфеффера, но Гитлера не устраивало, как тот ими управлял. Эти части были достаточно военизированными, старые члены Добровольческих бригад на подчиненных должностях все еще считали, что все, что от них требуется, это поддерживать окопный дух товарищества. Возникло даже движение за замену австрийской горной фуражки на круглый прусский солдатский шлем, но вместо этого был найден любопытный компромисс в виде головного убора, выглядевшего удивительным образом похожим на кепи французской армии. Пфеффер служил солдатом в Эльзас-Лотарингии, и это было его идеей. Тем не менее Гитлер хотел, чтобы СА развивались в национальных масштабах в качестве политического оружия, и снова обратился к одному из лучших своих организаторов, Эрнсту Рему, который в то время служил наемником в боливийской армии.
К тому времени тот окончательно сменил свою сексуальную ориентацию, хотя не знаю, насколько об этом было известно Гитлеру, когда он посылал за ним. Сослуживцы-офицеры, знавшие Рема по войне, всегда утверждали, что тот был абсолютно нормальным, и даже описывали оргии в армейских публичных домах, в которых он принимал участие. Он точно подхватил сифилис в тот период, и, возможно, это в какой-то степени повлияло на Рема. Скандал разразился вскоре после его возвращения в октябре 1930 года. Каким-то образом в руки третьих лиц попали письма его партнеров-мужчин. Последовали обвинения. Генерал фон Эпп, который до путча Людендорфа был высокого мнения об организаторских способностях Рема, даже потребовал объяснений в связи с теми слухами и получил от Рема абсолютно лживое слово чести, что все подобные разговоры не имеют под собой никакой почвы. Позже, в 1932 году, скандал стал публичным, и, хотя его как-то удалось замять, Рем вполне открыто признавался в своем отклонении Тони Дрекслеру, а тот сообщил об этом мне. Гитлер совершенно точно никогда не имел никаких иллюзий по этому поводу, и, когда в 1934 году решил, что Рема необходимо расстрелять, его мнимый ужас был чистой воды притворством.
1 января 1931 года Коричневый дом был официально открыт в качестве штаб-квартиры партии. На третьем этаже для меня была отведена тесная комнатка, которая мне показалась весьма неудачно расположенной, потому что иностранным корреспондентам в поисках приходилось плутать по всему зданию. Моим непосредственным соседом был Генрих Гиммлер. До тридцатых годов он был лишь второстепенным нахлебником внутреннего круга нацистской партии, но Гитлер в конечном счете нашел для него место и поручил ему создание специального отдела безопасности, ответственного за свою охрану. Поначалу его рост был медленным, и лишь через некоторое время размер отдела увеличился всего до трех человек, однако позже он занимался заполнением концентрационных лагерей, и под его крылом было сформировано тридцать пять дивизий СС. Если бы кто-нибудь тогда описал мне такое развитие событий, я бы посоветовал ему обратиться к врачу.
Именно в кабинете Гиммлера я впервые увидел молодого Бальдура фон Шираха. Что подвигло его родителей дать ему такое романтическое имя, я не знаю. Но этого было достаточно, чтобы уничтожить его до конца жизни. Он говорил на действительно хорошем английском. Однажды он заявился в мой кабинет, чтобы выяснить, возьму ли я его своим секретарем, или адъютантом, как это называлось в нацистской фразеологии. Он облокотился на край моего стола, взял ручку и стал играть с ней, перекладывал с места на место другие вещи, пока мы говорили, в общем, он стал меня раздражать, и я спросил Шираха, где его учили манерам. Это стало плохим началом наших отношений: после этого он всегда плохо ко мне относился. Правда, потом он женился на Хенни Гоффман, а в свое время даже считался золотым мальчиком партии, практически наследным принцем.
Что касается моих номинальных обязанностей, то я был не особенно ими доволен. Гитлер так и не избавился от своих привычек со времен посиделок в кафе и своей врожденной неспособности придерживаться расписания. Я договаривался о встречах с журналистами, а он забывал об этом, или мне приходилось целый день охотиться за ним, бегая по местам, где его можно было найти. Вся его жизнь была экспромтом в стиле богемы. Гитлер обычно появлялся в Коричневом доме в одиннадцать или двенадцать часов, как ему было удобнее. Он сообщал о своем приходе или не сообщал, а люди могли ждать его часами.
Единственным местом, где его можно было с большой вероятностью застать, оставалось кафе «Хек», в котором он заседал примерно с четырех часов. Он ненавидел любые собрания, где ему могли задать неудобные вопросы, и предпочитал неформальные встречи в кафе, где у него была неограниченная возможность разглагольствовать, не вступая в дискуссии. Обычно люди слушали его завороженно, и добиться от Гитлера чего-либо по делу было крайне сложно, потому что все просто молча смотрели ему в рот, и приходилось ждать часами, чтобы остаться с ним наедине для разговора. Со временем он понял, что я прихожу не для того, чтобы слушать одни и те же рассказы из истории партии по пятнадцатому разу, и что у меня есть конкретные вопросы, требующие обсуждения, но в тот период он этого еще не понимал.
Я делал что мог. В Париже работал вполне дружелюбно настроенный журналист Густав Эрве, редактор La Victoire, с которым мы обменивались открытыми письмами, где пропагандировали франко-немецкое понимание и сотрудничество. Работал я и со старым Германом Баром, очень уважаемым австрийским фельетонистом и писателем. Он был убежденным католиком, но где-то опубликовал статью, в которой не без приязни отзывался о нацистском движении, и я убедил Гитлера воспользоваться престижем Бара и напечатать эту статью в иллюстрированной Beobachter. Розенберг разнес статью в пух и прах, после чего Бар взбесился и больше не имел с нами ничего общего. Был португальский журналист из лиссабонской Diário de Notícias. Я пытался заставить Гитлера перекинуться с ним парой слов в кафе «Хек», но проблема заключалась в том, что Гитлер совершенно не представлял, о чем можно говорить с иностранными журналистами. Он желал их видеть обращенными в нацизм заранее либо ожидал, что они станут его страстными сторонниками. Он совершенно не владел искусством говорить дружелюбные банальности, с помощью которых настоящий политик общается с прессой. Наш португальский гость был очень раздосадован. Он провел несколько дней в дорогом отеле «Регина» и ничего не получил взамен и, конечно, написал очень неприятную для нас статью. Она попала в руки Филипа Боулера, одного из адъютантов Гитлера, который прекрасно говорил на португальском, так как долгое время провел в Бразилии. Так что в конечном счете все ополчились на меня за то, что я не делаю свою работу должным образом.
Читая свое письмо от 9 февраля 1931 года, я вижу, что все мои сомнения только усилились. Тогда по просьбе моего друга, Карла Оскара Бертлинга, я связался с неким Максимилианом фон Гаммом, который просил меня подыскать ему какую-нибудь работу в партийной организации. Вряд ли мой совет его обнадежил: «Внешняя и внутренняя политика НСДАП, вдохновленная идеями русского немца Альфреда Розенберга, настолько нелепа, если не сказать криминальна, что сейчас я предвижу лишь новую катастрофу, надвигающуюся на партию. Антирелигиозная агитация, поднятая этим мифоделом, приведет лишь к национал-большевизму… Большинство людей в руководстве партии – жалкие посредственности, ничего хорошего от продолжения их влияния не произойдет… У вас будет причина поблагодарить меня, если мне удастся отговорить вас присоединяться к нам… Мне очень грустно писать вам это, но если Гитлер не станет на позиции разума, то, несмотря на весь свой талант оратора, он так и останется лишь нарушителем спокойствия, никем больше. Все свидетельствует о том, что у него нет качеств, необходимых лидеру Германии».
Тем не менее я опять оказался волей-неволей втянутым во внутренние партийные склоки. В апреле 1931 года Гитлер потащил меня в Берлин, где части СА подняли мятеж против руководства. Им не платили, и они думали, что их отстраняют от подлинного участия в политической борьбе. Гитлеру пришлось кататься по пригородам и со слезами на глазах умолять штурмовиков положиться на него, обещать доказать, что их интересы защищены. Ему удалось восстановить порядок. На следующий день мы сидели в своего рода отеле для коммивояжеров под названием «Герцог фон Кобург» напротив вокзала Анхальтер: Геббельс, Гитлер и Вальтер Штеннес, которого обычно называют лидером мятежа, но на самом деле он был скорее жертвой. Мне он показался весьма порядочным человеком, он был племянником кардинала Шульта Кёльнского. Он отвел меня к одному из открытых окон, где наш разговор мог заглушить шум транспорта, и сказал: «Понимает ли Гитлер, что истинный зачинщик этого мятежа стоит перед ним?» – он имел в виду Геббельса. «Он провоцировал всех выйти с демонстрацией на улицы вопреки приказу Гитлера не встревать в драки, а теперь они винят во всем меня». Частично проблема заключалась в том, что часть денег, которые предназначались для формирований СА, прикарманил предпочитавший роскошь Геббельс. У него как раз бурно развивался роман с его будущей женой Магдой, которая в то время была