Гели распространяла историю о том, что она хочет вернуться в Вену, чтобы проконсультироваться с другим учителем пения по поводу своего голоса. Она даже попросила у Ганса Штрека совета, к кому можно обратиться, и он назвал имя профессора Отто Ро. Возможно, Гитлер сумел вытащить из нее истинную причину отъезда. Нетрудно предположить реакцию его измученного разума и тела. Терзаемый своим антисемитизмом, он, должно быть, обвинил ее в том, что она обесчестила их обоих, и сказал, что наилучшим выходом для нее будет застрелиться. Возможно, он угрожал оставить ее мать без средств к существованию. Он так давно проникся идеями Хаусхофера о самураях и бусидо и необходимости в определенных обстоятельствах совершить ритуальное самоубийство, харакири, что, возможно, заставил несчастную девушку поступить именно так. Если это верно, то этот случай стал первым из множества похожих событий, которые последовали следом. Георгу Штрассеру предложили сделать то же самое, когда он попытался расколоть партию в конце 1932 года. Есть убедительные свидетельства, что Рему дали для этого пистолет в ходе чистки 1934 года. Не последней причиной смерти Штрассера в то же время было и то, что он слишком хорошо знал детали смерти Гели Раубаль.
Единственной явной реакцией Гитлера на смерть племянницы стало то, что он закрыл ее комнату и попросил не слишком хорошего мюнхенского скульптора Циглера, симпатизировавшего партии, сделать бюст Гели, который стоял в комнате, всегда украшенной цветами. Каждую годовщину трагедии он закрывался там на несколько часов.
Я уверен, что смерть Гели Раубаль стала поворотной точкой в эволюции характера Гитлера. Эта связь, какую бы форму она ни принимала в их интимной жизни, первый и единственный раз в его жизни дала выход его нервной энергии, которая очень скоро стала выражаться исключительно в жестокости и дикости. В его длительной связи с Евой Браун никогда не было дурашливых интерлюдий, которыми он наслаждался в общении с Гели, которое могло бы сделать из него настоящего мужчину. С ее смертью открылась дорога для окончательного превращения в демона, его сексуальная жизнь снова разрушилась, превратившись в некий бисексуальный нарциссизм, а Ева Браун для него была не более чем предметом домашнего обихода.
Конечно, он обращал внимание на красивых женщин. Иногда даже называют двух или трех девушек, обласканных его особым расположением. Но, по моему опыту, ни с одной из них отношения не зашли дальше выразительных взглядов и вздохов и безнадежного вздымания глаз, которыми он показывал, насколько далеко зашли отношения. Он называл их «своими принцессами» или «своими маленькими графинями» и никогда не скупился на страстные признания в любви. Он прекрасно умел ухаживать, но, когда дело доходило до логического завершения или, хуже, когда ему удавалось пробудить в женщине интерес и она соглашалась отдаться ему, он ничего не мог сделать.
Психолог может написать целую книгу о Гитлере, начав с описания самого себя в «Моей борьбе» как Muttersöhnchen – маменькиного сынка. Гитлер писал, что он вырос из этого состояния, но на самом деле это было не так. Германии и всему миру еще предстояло пострадать от того, что у Гитлера психологические проблемы подобного типа людей разрослись до демонических масштабов. Движущей силой его стремления к власти была гиперкомпенсация его комплекса неполноценности импотента-онаниста. С болью он понимал, что не сможет обессмертить себя в детях, и у него выработалась замещающая навязчивая идея сделать так, что его имя стало известно и вселяло страх на века вперед, и для этого он готов был на самые чудовищные поступки. Он стал современным Геростратом, который в жажде вечной славы, даже и ценой великого преступления, сжег храм Дианы в Эфесе.
Глава 10Торжество Лоэнгрина
Смена взглядов. – Усиление предрассудков. – Азиатские пруссаки. – Аристотелевская скука. – Придворный менестрель. – Доверительное признание. – Встреча с Черчиллем. – Послание от Рузвельта. – Разрыв со Штрассером. – Бродячие артисты в Кайзерхофе. – Два организованных разочарования. – Нет подруги для светлячка
Будет логично спросить, почему, несмотря на все свои дурные предчувствия по поводу характера и намерений Гитлера и его окружения, я так долго поддерживал тесные связи с ними. Этот вопрос в той или иной форме можно задать многим другим людям: промышленникам, помогавшим ему деньгами; многим очень уважаемым и ортодоксальным политикам-консерваторам, которые в свое время вступили с ним в коалицию; членам семей с безупречной родословной, начиная с Гогенцоллернов и заканчивая теми, кто связывал себя с движением; миллионам безработных рабочих и пролетариям из среднего класса, которые поверили, что он является единственной альтернативой коммунистам и предлагает выход из жуткой депрессии начала 1930-х годов; наконец (и не в последнюю очередь), тем 43,9 % населения, которые проголосовали за его приход к власти.
Я не собираюсь скрывать: тогда я был идеалистически настроенным национал-социалистом. Это слово значило многое для самых разных людей, а я был не политиком, а простым пианистом и почитателем искусства с амбициями историка. Я лучше замечал следствия, чем причины. Я видел деградацию и обеднение Германии и хотел возвращения привычных и традиционных ценностей своей юности в сочетании с уважением и достойным отношением к тем, кого тогда все еще называли рабочим классом. Я думал, что за туманом слов, угроз и преувеличений Гитлера скрывалось то же желание. Помимо всего прочего, во время второй волны подъема его политической активности я был убежден, что ничто не сможет помешать ему добраться до вершины. Если бы только удалось оградить его от радикалов, вроде Штрассера и Геббельса, и от сумасшедших, вроде Розенберга с Гессом, и заменить их людьми более космополитических взглядов, к которым я причислял и себя, то, верил я, социальная революция, о которой говорит Гитлер, свершится мирно и станет благом для страны. Я был убежден, что были все шансы на то, что он изменит свои взгляды и станет человеком, которому можно доверять.
Слишком многие из нас, монархисты, промышленники, сторонники Папена, Шахта и Нейрата, считали, что мы сможем приручить его. Воистину, человек готов принимать желаемое за действительное, и этому нет пределов. Все мы надеялись стать мудрыми советниками непослушного, но незаменимого гения. Вместо этого мы получили тигра в клетке. Я слишком часто открывал эту клетку и выпустил его на свободу, за что расплатился десятилетним изгнанием. Я не пытаюсь оправдаться и не хочу, чтобы читатель полагался только на мои свидетельства о том, как я старался бороться с бесчинствами нацистов, когда они пришли к власти. Я критиковал их открыто, Гитлера, Геринга, Геббельса, всех. Довольно долгое время мне это сходило с рук, частично из-за того, что я был среди них долгое время и все еще играл на рояле для Гитлера и веселил его своими шутками, частично из-за того, что у нас было что-то общее в баварском прошлом с некоторыми лидерами, я был порывист, откровенен и эмоционален, и частично, полагаю, из-за того, что я не контролировал никакой группы в партии, не был оратором, и, хотя многие люди имели схожее с моим мнение, мы не могли объединиться и поэтому не представляли реальной угрозы.
Я снова стал членом внутреннего круга, по преимуществу на личных основаниях. После того кризиса из-за смерти Гели Раубаль казалось, что порой у Гитлера стали случаться приступы ностальгии по прежним временам. Его увлечение моей женой, от которого он никогда не избавился окончательно, снова привело его в нашу жизнь. Он не был единственным партийным лидером, который страдал от потери близкого человека. Жена Геринга Карин умерла в середине октября 1931 года. У нее с Хелен возродилась старая дружба, и Геринг искал утешения в своем личном уединении с нами. Его все еще не до конца принимали в партии, и наш дом продолжал давать ему столь нужное порой убежище. Вот так оказалось, что в начале тех пятнадцати месяцев, которые привели их к власти, они оба, хотя и по разным причинам, стали искать нашего общества.
Гитлер вышел из тени, оставленной смертью его племянницы, и обнаружил, что политическая ситуация ожидает его возвращения. Положение нацистской партии как второй самой крупной партии в рейхстаге, несмотря на пропаганду и рост влияния, нисколько не приблизило партию к власти. Но защитные рубежи других политических сил начинали ломаться. Им не удалось сформировать никакой стабильной коалиции для преодоления экономической разрухи, и ни четыре миллиона безработных, ни Гинденбург с генералом Шляйхером, который стал политическим советником Гинденбурга в армии, не были убеждены, что чрезвычайные полномочия, предоставленные канцлеру Брюнингу, дадут долговременные результаты. Их растущая слабость совпала с нарастающей волной политического радикализма и окончательным ужесточением характера Гитлера в сторону неудержимого стремления доминировать над всеми, кто оказывался с ним в контакте, что стало единственным выходом для его подавленных желаний и сверхчеловеческой энергии.
Он все еще пытался действовать в рамках закона. Эта одна из многих идей Макиавелли, реализовавшихся в его действиях. Он не устраивал революцию, чтобы добиться власти, но шел к власти, чтобы устроить революцию. Этот путь предвидели очень немногие. Одной из его любимых фраз в то время стала «необходимость umorganisieren» – реорганизовать – государство: весьма резонное требование в свете нарастающего ослабления Веймарской республики. Позднее он вложил собственное значение в эти слова. Поначалу он тщательно маскировал свои мысли и намерения, в своих новых отношениях с ним я обнаружил, что стало все труднее и труднее проникать в его мысли и заставлять его прислушиваться к моим идеям. В личном общении Гитлер не сильно изменился. Он, как и раньше, мог расслабиться и оглянуться назад, вспоминая былые моменты своей борьбы и рассказывая о них непринужденно и с юмором. Но в своих представлениях о будущем он становился непредсказуемым, его внутренний экстремизм и радикализм усилились, а предубеждения Гесса и Розенберга только обострились. Новым фактором влияния на него стал Геббельс, и чем ближе мы приближались к Берлину и власти и к Геббельсу с его речами во Дворце спорта, те