Выборы были настолько скучными и запутанными, что я больше не мог различать их. В нашу команду входили (иногда кого-то не было, иногда присоединялся кто-то другой) Брукнер и Шауб, адъютанты, в роли телохранителя Зепп Дитрих, позже ставший генералом СС, Отто Дитрих, Генрих Гоффман, Бауэр, пилот и я. Кажется, мы посетили каждый город в Германии по нескольку раз. Позже стали говорить, что Гитлер был первым политиком, пришедшим к власти, который знал свою страну изнутри. Конечно, ничего он не знал. Это были те же выступления, что и в «Бюргерброй» или во Дворце спорта, куда он приезжал, устраивал взрыв массовой истерии в четырех стенах помещения, остаток времени тратя на переезды и сон. Когда он не выступал, то сидел в гостинице за закрытыми дверьми, пытаясь улаживать конфликты в местных отделениях партии.
Как и сами лидеры, все локальные партийные организации были расколоты на социалистов и националистов – важно помнить этот дефис в названии партии, – так как эти группы были внутренне различны, а объединились исключительно в силу общих тактических интересов. Этим дефисом был, конечно, сам Гитлер. Региональные лидеры доводили его до бешенства, и часто он говорил мне: «Я знаю, почему эти гауляйтеры постоянно заставляют меня говорить за них. Они снимают самый большой зал в городе, который никогда не заполнится людьми, пришедшими послушать их самих. Я для них набиваю зал до отказа, а они получают всю выручку. Все они ищут способов заработать, и мне приходится мотаться по всей Германии как сумасшедшему и следить, чтобы они не обанкротились».
Думается, что только в ходе последних выборов он стал путешествовать повсюду на самолете. На ранних этапах мы часто путешествовали большой процессией машин, которую на окраинах города встречал местный провожатый и задними дворами доводил до места собрания. Гитлер ничего не оставлял на волю случая и всегда имел наготове карту города. Эти предосторожности не были чрезмерными, так как коммунисты постоянно ждали нас, готовые атаковать, и два раза в Кельне и Бреслау после неправильного поворота мы попадали на улицы с красными флагами, которые приходилось преодолевать сквозь кулаки и крики толпы. Не нужно забывать, насколько сильны были коммунисты в те годы. В «красных» городах, типа Хемница, люди даже не осмеливались наряжать рождественские елки из страха быть атакованными фанатиками.
В Нюрнберге с крыши одного дома в нас бросили бомбу, которая задела машину Штрайхера, в которой находился только водитель, а однажды поздно ночью в Бамберге в нас стреляли из револьвера, разбив пару боковых стекол. В эти разы Гитлер ругал местных гауляйтеров во всю мощь своего голоса. Он долгое время пользовался картой; помню, когда мы приехали в Брюнсвик – Эмиль Морис тогда еще был шофером, – там не оказалось карты. Гитлер начал сыпать проклятиями, но Морис, который был старым товарищем и позволял себе определенные вольности, сказал: «Герр Гитлер, из-за чего вы так беспокоитесь? Вы вспомните Христофора Колумба». Гитлер замолчал на полуслове. «Что вы имеете в виду?» – «Ну, у Колумба не было карты, но это не помешало ему открыть Америку».
Иногда по дороге мы останавливались на пикник. Однажды мы притормозили недалеко от монастыря или теологической семинарии, где две команды молодых священников в длинных одеяниях играли в футбол. Кажется, это было рядом с Айхштетом. Я обратил на них внимание, но Гитлера это не позабавило. «Когда мы придем к власти, мы научим их аскетизму, – сказал он. – Я не потерплю, чтобы толпы жирных монахов слонялись без дела, как персонажи с картин Грюцнера. Они могут продолжать свою общественную службу, если захотят, или пусть работают в больницах, как настоящие христиане. Но я не позволю, чтобы они укрывались в монастырях, претендуя на превосходство над остальными. Они будут удалены с глаз нового поколения. Мы, нацисты, сами будем их воспитывать. Хотя, конечно, лучшей рекламой было бы, если папа отлучил меня от церкви». Я взглянул на него в изумлении. Позже он часто повторял эту фразу. «Если вы так считаете, то почему не объявите официально о своем отречении от церкви?» – спросил я. «Почему я должен лишать его этого удовольствия? – ответил Гитлер. – Пусть он сам это сделает». Он имел в виду, что, если бы он сам объявил себя атеистом, он бы потерял голоса католиков, но роль простого еретика, возможно, не повлияла бы на голоса верующих.
Авиаперелеты были сущей пыткой. Всегда проводились длительные процедуры безопасности, чтобы убедиться, что никто не пытался испортить машину. Это было обязанностью Бауэра, и я не знаю, когда он вообще спал. Гитлер обычно сидел на переднем левом или правом сиденье и либо дремал, либо делал вид, что дремлет, смотрел в иллюминатор или возвращался к своей карте и практически не разговаривал. Остальные иногда пытались привлечь его внимание письмом или фотографией, чтобы пожаловаться на какие-то свои проблемы, но он обычно избегал этого, погружаясь в газету, документы или занимаясь чем-то еще. Самым удивительным его свойством было то, что он никогда не пользовался записной книжкой. Он никогда ничего не писал, не делал никаких пометок, у него никогда не было карандаша и только иногда появлялась ручка для раздачи автографов. Его записной книжкой был Шауб – Шауб делал заметки о всяких вещах. Сам Гитлер никогда этим не занимался. Я к этому привык и всегда носил с собой шесть-семь ручек или карандашей на всякий случай.
Атмосфера действовала мне на нервы. Она напоминала какую-то низкосортную канцелярию, с ее дурацким невыразительным антуражем. Мы посещали все эти города и ни разу не зашли в музей или галерею. Я возил с собой пару почтовых открыток с изображениями рабочего кабинета Гете в Веймаре и, когда больше не мог выносить скуки, доставал их и рассматривал по нескольку минут, чтобы расслабиться в атмосфере классического покоя, пока дребезжащая посудина самолета отмеривала мили пути. Конечно, другие смеялись надо мной. Поначалу я сбрызгивал одеколоном «Yardley’s Lavender» свой носовой платок, чтобы заглушить запах бензина, но даже Гитлер возражал против этого, так что в конечном счете мне пришлось перейти на нюхательную соль. Другие тоже не отказывались вдохнуть из бутылочки, потому что, разумеется, страдать воздушной болезнью было ниже их достоинства и совсем не в духе национал-социалистов.
Не думаю, чтобы об этом случае где-либо упоминалось, но однажды, возвращаясь из Кенигсберга, мы чуть не упали в Балтийское море. Мы сделали короткую остановку в Данциге и направлялись в Киль. Была очень плохая погода, очень облачно, но Бауэр поднял самолет выше уровня облаков, и мы летели под яркими лучами солнца. Однако мы не учли усиливающийся встречный ветер, и когда наконец мы спустились, то не видели ничего, кроме льющего как из ведра дождя. У Бауэра был включен пеленгационный маяк, но по каким-то причинам берлинская станция не работала, а станции в Бремене и Любеке прерывались и выдавали противоречивые данные. Горючее подходило к концу, и обстановка на борту крайне накалилась. Я сидел позади Гитлера, и, хотя он почти ничего не говорил, я видел, как у него на скулах ходят желваки. «Это Северное море», – воскликнул он. Его левая рука на маленьком откидном столике спазматически сжималась и разжималась, и тогда я вспомнил, что он не умеет плавать, и представил те чувства, которые Гитлер переживал в тот момент. Я неудачно пошутил, предположив, что скоро мы окажемся в Англии и, по крайней мере, можем надеяться на чашку чая, но Гитлера это не позабавило.
В конце концов он не выдержал, вскочил с места и заорал на Бауэра: «Вы должны повернуть на юг, это единственный способ добраться до суши», что, конечно, было правильно. Я не принимал в расчет встречный ветер и тоже думал, что мы пересекли Шлезвиг-Гольштейн над облаками и уже летим над Северным морем. Ситуация теперь стала очень серьезной. Баки с горючим были практически пусты, но в последний момент мы заметили берег с маленьким средневековым городом, который никто из нас не мог узнать. Нас сориентировал Генрих Гоффман. «Это Висмар», – внезапно крикнул он. Он вспомнил фотографию, виденную им много лет назад. Бауэр, который уже приказал нам пристегнуться и готовиться к экстренной посадке на поле, быстро прикинул, что он легко сможет добраться до аэродрома в Травемюнде, что он и сделал буквально на последних литрах бензина. Гитлер находился в полуобморочном состоянии, и это был один из редких случаев, когда я видел физические проявления его страха.
Эти поездки привлекали большое внимание со стороны иностранной прессы, и время от времени кто-то из корреспондентов присоединялся к нашим путешествиям. Нашей кампанией очень интересовался Сефтон Делмер из лондонской Daily Express, и он стал весьма желанным гостем среди руководства нацистской партии. Я был с ним однажды, когда он отправился на интервью с доктором Георгом Геймом, лидером Баварской крестьянской партии в Регенсбурге. В некоторых своих ремарках Гейм апеллировал к старым идеям баварского сепаратизма, и, так как это показалось мне позицией, с которой нацисты не могут согласиться, я уговорил Делмера проделать путь до Берхтесгадена и пересказать Гитлеру содержание этого разговора. Гитлер, конечно, был очень обрадован. «Это даст нам еще два миллиона голосов», – воскликнул, хлопая себя по бедру. Он действительно благоволил Делмеру и, став канцлером, с готовностью согласился дать журналисту Express первое эксклюзивное интервью.
Примерно к полуночи меня обычно звали, чтобы исполнить свою роль придворного менестреля. Гитлер обычно сидел, развалившись, в углу своего номера или в холле гостиницы, вымотанный выступлениями и общением с гауляйтерами, и говорил: «Ханфштангль, сыграйте мне что-нибудь». Это было непросто, так как у меня совсем не было времени практиковаться, и для начала приходилось наиграть пару пассажей, чтобы разогреть пальцы. Так что я начинал с Баха или Шопена или каких-нибудь маршей, но в конце всегда были «Тристан» и «Мейстерзингеры», а Гитлер сидел в полудреме и с удовольствием мурлыкал мелодии. Обычно это продолжалось час или чуть больше, часто я повторял его любимые пьесы, но это давало ему передышку, потому что Шоферишка, прозвище, данное Гитлером Зеппу Дитриху, не осмеливался прерывать нас или заговаривать с ним, и просто слонялся по другим комнатам с выпивкой или сигарой.