Там никогда не было никаких женщин. В этом темном углу его жизни всегда была огромная пустота.
Люди часто спрашивают меня, как Гитлер отреагировал на политические события того судьбоносного года, которые привели его к власти. Вопрос этот связан с тем простым фактом, что он не был политиком в привычном смысле этого слова. Он не интересовался ежедневным калейдоскопом событий на политической сцене. Он не гнался за альянсами и коалициями или временным тактическим преимуществом. Он желал власти, высшей и полной, и был убежден, что если часто говорить и воодушевлять массы, то это неминуемо приведет его наверх. Конечно, члены его окружения или местные гауляйтеры привлекали его внимание к конкретным событиям или региональным проблемам. Хотя общее содержание его речей было более или менее одинаковым, он работал над тем, чтобы усилить свои доводы и найти возможности для новых нападок и обвинений правительства и соперничающих партий.
Во всем остальном его политическая активность напоминала аккомпанемент музыканта на концертном турне. Он давал свое представление, собирал вещи и отбывал в следующий город. В промежутках оставалось время только на восстановление сил. Наша роль была сведена до обязанностей секундантов у боксера, вытирающих его губкой между раундами, пока он мог отдышаться и собраться с мыслями. Если во время очередной остановки возникала необходимость в важном разговоре с каким-нибудь влиятельным человеком, которого можно было бы привлечь на свою сторону или который мог быть полезен, Гитлер закрывался в комнате с ним наедине или выходил с ним прогуляться в сад. Никто никогда не присутствовал на таких разговорах. Он собирал нужные ему сведения, и все. Никогда стратегия кампании не обсуждалась на коллективных собраниях. Идея коллегиальных решений была абсолютно чужда Гитлеру. Он брал кого-либо и начинал обсуждать эти идеи с ним. Когда разные предложения начинали уравновешивать друг друга, он самостоятельно принимал решение, какой линии следует придерживаться. Его привычка держать людей в раздельных помещениях была одной их первых причуд, которые я заметил за ним, и она оставалась у него до конца.
Даже со своими ближайшими помощниками он держался на расстоянии. Он не испытывал каких-либо теплых чувств по отношению к ним. Он считал Геринга немногим больше, чем простым головорезом с острым мечом, направленным на врагов. «Набей ему брюхо, и он готов воевать с ними», – одобрительно говорил мне Гитлер. Это был человек, которого он мог использовать. Подбирая своих гауляйтеров, он всегда искал людей типа крикливых армейских сержантов, всегда готовых пустить в ход кулаки. Некоторые из нас называли их «гау-быками». У Гитлера находилось время только на людей, которые могли заводить толпу. Из-за этого он примирился с Германом Эссером, хотя втайне завидовал ему, потому что Эссер пользовался большой популярностью у женщин. У Эссера было одно удивительное качество: он вступил в партию таким молодым и так давно находился под влиянием Гитлера, что мог говорить в точности как он. Каждая фраза, каждый нюанс речи плюс большее чувство юмора и привлекательность для женщин в аудитории. Он всегда мог собрать зал где угодно, а учитывая не слишком большое число хороших ораторов у нацистов, это сделало его крайне ценным.
Другим человеком в партийной верхушке нацистов был Грегор Штрассер, и зависть Гитлера к нему имела более глубокие корни. Он был одним потенциальным, хотя, на самом-то деле, фактическим противником внутри партии. Он сделал долину Рейна своим леном. Помню, во время одной поездки по городам Рура я видел выведенное краской имя Штрассера на стенах каждого железнодорожного туннеля. Безусловно, он был очень важным человеком в этих местах. Гитлер отвернулся от этих надписей. От него не было никаких комментариев, вроде «Штрассер отлично работает» или какого-либо другого знака одобрения. В Берлине Штрассера заменил Геббельс, золотым голосом которого Гитлер искренне восхищался. «Я слышал их всех, – сказал как-то Гитлер, – но единственный человек, которого я могу слушать не засыпая, – это Геббельс. Он действительно умеет произвести впечатление».
Другой, более зловещей привычкой стало то, как он начал держать дистанцию между собой и своими ближайшими соратниками и окружением. Он был одиноким волком все годы, что я его знал, и, хотя он возвышался над всеми группами благодаря чистой силе своего ораторского дара, им двигал скорее инстинкт. Теперь в его голосе появилась новая жесткость, сознательное отношение к другим свысока, стремление поставить людей на место. Казалось, он не замечает своей бесцеремонности. Однажды в Völkischer Beobachter вышла статья, которая его разозлила, и он позвонил Розенбергу, чтобы узнать, кто ее написал. Она принадлежала перу какого-то балтийского приятеля Розенберга, но вместо того, чтобы ругать его, Гитлер набросился на бедного Отто Дитриха, который не имел никаких полномочий в газете. Он орал на него в моем присутствии, как на собаку, не обращая внимания ни на какие протесты Дитриха и заверения в том, что он не несет никакой ответственности. «Что вы думаете об этом? – спросил Дитрих меня после этого. – Еще немного, и я бы бросил свою работу». Но конечно, он этого не сделал и стал еще одним соратником, который смирился с несправедливыми обвинениями.
Гитлер так поступал поочередно со всеми из своего окружения. Однажды за столом он набросился на Генриха Гоффмана, стал критиковать его фотографии, обвинять в том, что тот слишком много курит и пьет, что похоронит себя, если будет продолжать в том же духе, и так далее. Когда Гоффман вышел, он стал хвалить его за глаза, чтобы указать остальным наше место. Гитлер часто врал. Однажды мы остановились в Мекленбурге в большом поместье, которое, кажется, принадлежало бывшему мужу Магды Геббельс. Управляющий имением, Вальтер Гранцов, был членом партии. Я выяснил, что на его и некоторых других фермах в округе работали безработные студенты, которые основали, как они назвали это, «общество землепашцев». Они работали бесплатно, только за содержание, и их главной целью было не допустить польских переселенцев в эти земли. Их идеализм впечатлил меня, и я сказал Гитлеру, что он должен встретиться с ними. Мы собрали их вместе, и Гитлер выступил с милой получасовой речью, в которой превозносил их усилия и особенно призывал их пресечь приток иностранной крови в Германию. Что наиболее порадовало меня, так это его заявление, что «в Третьем рейхе под управлением национал-социалистов мы, немцы, никогда не будем пытаться слиться с другими нациями или подчинить их своей воле. Это будет повторением ошибки римского империализма». Я подумал, что если он верит в это, то, когда он придет к власти, опасности войны не будет, но я недооценил умение Гитлера говорить людям, что они хотят услышать, но при этом оставаться при своем мнении.
На первых президентских выборах 13 марта Гитлер собрал 11,4 миллиона голосов против 18,6 миллиона у Гинденбурга, не дав прежнему президенту набрать совсем чуть-чуть до необходимого абсолютного большинства. Поддержка нацистов за полтора года увеличилась на 86 процентов, но многие были в отчаянии от этого результата. Казалось, что от власти они далеки, как и прежде. Геббельс буквально рыдал от поражения, хотя Герингу удалось сохранить холодную голову. В какой-то момент возникало желание отказаться от второго тура выборов четырьмя неделями позже, но через некоторое время я понял, что останавливаться никто не будет. Если радикалы единственным решением видели вооруженное восстание частей СА, то я доказывал Гитлеру, что он должен снова выставить свою кандидатуру. Треть населения продемонстрировала, что готова принять его в качестве президента. «Вы должны дать миру время, чтобы он привык к идее: Адольф Гитлер может следовать по пути, намеченному Гинденбургом. До сих пор они знают вас лишь как лидера оппозиции, – говорил я ему. – Чтобы победить, необходимо получить поддержку малых партий». Я думал, что необходимость достичь соглашения с другими политическими лидерами может послужить тормозом для радикальных умов в партии. В любом случае Гитлер снова выставил свою кандидатуру и получил на два миллиона голосов больше. Гинденбург получил еще один миллион, и ему этого оказалось более чем достаточно.
Превращение Гитлера в фигуру национального и международного масштаба породило одно из тех противостояний, которые так любимы историками, – конфронтацию с сэром Уинстоном Черчиллем. Сэр Уинстон упоминает этот случай в своих мемуарах, но, поскольку в то время он не владел всей полнотой информации, эта история требует пересказа. Я весьма часто видел его сына Рэндольфа в ходе наших предвыборных поездок. Я даже пару раз устраивал так, чтобы он путешествовал вместе с нами на самолете. Он сказал, что его отец собирается посетить Германию и нам следует организовать встречу. В апреле во время или сразу после президентской кампании я приземлился с Гитлером в мюнхенском аэропорте, и там меня ожидала телефонограмма от Рэндольфа. Его семья с сопровождающими лицами остановились в отеле «Континенталь» (а не в «Регина Палас», сэра Уинстона подвела память), и Рэндольф приглашал меня к ним на ужин и надеялся, что я смогу привести с собой Гитлера, чтобы он встретился с его отцом. Я сказал ему, что сделаю, что смогу, но мы устали, нам нужно привести себя в порядок и что еще перезвоню.
Я нагнал Гитлера в Коричневом доме и ворвался к нему в комнату. Она выглядела как холл в отеле: ранний Адлон и поздний северогерманский Ллойд, но таков был его вкус. Он пытался разделаться с делами и был в одном из самых неприветливых настроений. «Герр Гитлер, – сказал я, – в Мюнхене мистер Черчилль, и он хочет встретиться с вами. Это потрясающая возможность. Они хотят, чтобы я пришел с вами на ужин в отель „Континенталь“ сегодня вечером».
Я почти увидел, как упали асбестовые занавески. «Um Gotteswillen, Ханфштангль, они что, не понимают, насколько я занят? Господи, да о чем я буду с ними говорить?» «Но, герр Гитлер, – запротестовал я, – с ним абсолютно легко можно говорить о мировом искусстве, политике, архитектуре, о чем захотите. Это один из самых влиятельных людей в Англии, вы просто обязаны встретиться с ним». Но сердце мое упало. Гитлер придумал тысячу извинений, как он всегда делал, когда боялся с кем-либо встречаться. Когда он сталкивался с человеком, равным ему по политическим способностям, в нем снова просыпался неуверенный буржуа, человек, который не желал брать уроки танцев из-за боязни глупо выглядеть, человек, который приобретал уверенность только тогда, когда манипулировал беснующейся толпой. Я попытался предпринять еще одну попытку. «Герр Гитлер, давайте я пойду на обед один, а вы подъедете позже, как будто хотите со мной встретиться, и останетесь на кофе». Нет, он посмотрит, нам нужно завтра рано уезжать – об этом я слышал впервые, так как, по-моему, у нас было два или три свободных дня. «В любом случае говорят, что ваш Черчилль яростный франкофил».