Я позвонил Рэндольфу и, пытаясь скрыть свое разочарование, сказал, что он застал нас в самый неудачный момент, но высказал предположение, что Гитлер, возможно, присоединится к нам на кофе. Сам я приехал в назначенный час. Там были миссис Черчилль, спокойная и очаровательная, лорд Кэмроуз, профессор Линдеман, одна из дочерей Черчилля и еще пара молодых людей, имена которых я не помню. Мы сели за ужин примерно в десять, я с миссис Черчилль на правой стороне, хозяин напротив нас. Мы разговаривали обо всем, а потом мистер Черчилль упрекнул Гитлера за антисемитские взгляды. Я постарался представить ситуацию как можно мягче, сказав, что настоящей проблемой был наплыв евреев из Восточной Европы и их чрезмерное представительство в определенных профессиях. Черчилль слушал меня очень внимательно, заметив: «Передайте своему боссу от меня, что антисемитизм может дать хороший толчок в начале, но в качестве лозунга он не подойдет».
Я заметил, что лорд Кэмроуз на другой стороне стола очень внимательно слушал все, что говорит Черчилль, но, когда пришел черед кофе, бренди и сигар, мы с хозяином отодвинули наши кресла назад, и он стал доверительно говорить со мной. Я помню эту сцену до сих пор. В левой руке, прямо рядом со мной, он держал бокал с бренди, практически касаясь губ, так что его слова достигали только моих ушей, в другой его руке была толстая сигара. «Скажите мне, – спросил он, – что ваш лидер думает о союзе между вашей страной, Францией и Англией?»
Меня будто пригвоздило к креслу. Я чувствовал, как мои пальцы прорастают сквозь туфли в ковер. Чертов Гитлер, подумал я, вот возможность, которая даст ему престиж и удержит в рамках разума, а у него даже нет смелости прийти сюда и поговорить об этом. «А что насчет Италии?» – спросил я, чтобы получить представление о всем спектре идей Черчилля. «Нет, нет, – сказал он, – нам придется оставить ее на данный момент. Нельзя, чтобы все вступили в клуб одновременно». В отчаянии я заявил, что Гитлер очень заинтересован в обсуждении этого вопроса, и стал и дальше разглагольствовать, воодушевленный своими надеждами. Я подумал, что должен срочно привезти сюда Гитлера, и, повернувшись к миссис Черчилль, неловко извинился, что забыл позвонить домой и предупредить супругу, что задерживаюсь, и что мне надо позвонить. «Ну, конечно, попросите ваше жену присоединиться к нам», – сказала она.
Я позвонил в Коричневый дом. Гитлера там не было. Я позвонил ему домой. Фрау Винтер не видела его. Тогда я позвонил своей жене и сообщил, что не знаю, когда вернусь. Она устала и предпочла не ждать и не ехать к нам. Я вывалился из телефонной кабинки в холл, и кого я увидел в десяти шагах по лестнице – Гитлера в своем грязном белом плаще и зеленой шляпе, который просто прощался с одним голландцем, который, насколько я знаю, был другом Геринга и через которого, по-моему, в то время в партию направлялись деньги. Я был вне себя.
«Герр Гитлер, что вы здесь делаете? Неужели вы не понимаете, что Черчилли сидят в ресторане? Они могли заметить вас, когда вы входили сюда. Они точно узнают от гостиничной прислуги, что вы здесь были. Они ждут вас на кофе и воспримут это как сознательное оскорбление». Нет, он же небрит, что было правдой. «Тогда, во имя неба, езжайте домой, побрейтесь и возвращайтесь назад, – сказал я. – Я сыграю им на пианино или как-то еще займу до вашего приезда». – «У меня слишком много дел, Ханфштангль. И мне нужно вставать рано утром». И он вышел. Я принял самое приятное выражение лица, какое мог, и вернулся обратно к обществу. Кто знает, подумал я, может, он все-таки объявится. Я ругал себя за то, что не был более откровенен с Гитлером, но в «Континентале» очень узкий и небольшой холл с носильщиками и служащими на каждом шагу. Я не мог сболтнуть это в присутствии голландца, а Гитлер все время отходил от меня. Так что я сыграл свои футбольные марши и «Annie Laurie» и «Londonderry Air», и компания пришла в бодрое расположение духа. Конечно, за исключением меня.
Гитлер так и не появился. Он просто струсил. На следующее утро его машина ждала меня около моего дома. Мы забрали его вместе с его прирученными головорезами и отбыли в Нюрнберг, где, представьте себе, он провел все утро, обсуждая какие-то частные проблемы с Юлиусом Штрайхером. В машине по дороге туда я наклонился к нему и пересказал свой разговор. Он этому даже не поверил, а если поверил, то я почувствовал, что Гесс и Розенберг любой ценой пытались не допустить этого внешнего контакта. «В любом случае, какую роль играет Черчилль? – пожаловался Гитлер. – Он находится в оппозиции, и никто не обращает на него внимания». «Люди говорят то же самое о вас», – сказал я раздраженно. Этого не стоило говорить. Он решил не связываться ни с кем, кто бы мог украсть у него популярность. Я даже не упомянул комментария Черчилля об антисемитизме Гитлера, так как это могло дать ему еще один предлог. Насколько я помню, Черчилли оставались в Мюнхене еще два или три дня, но Гитлер отсутствовал, пока они не уехали.
На выборах в рейхстаг в конце июля нацисты добились еще большего количества мест, чем раньше, но все еще оставались далеко от своей цели. С 230 местами из 608 они стали сильнейшей партией, и в первые две недели августа новый канцлер фон Папен обратился к Гитлеру с предложением войти в состав нового правительства в качестве вице-канцлера. Учитывая маячившую на горизонте возможность получить в свои руки всю власть, он, как никогда ранее, стал отрицательно относиться к любым компрометирующим его союзам. «Что за тип этот Папен? – спросил он меня. – Вы, наверное, общались с ним в Нью-Йорке во время войны». «Если неформально, то он очень милый человек, – сказал я. – Но в политическом смысле он Luftikus». Это ему понравилось. «Ein Luftikus, – повторил он, хлопнув себя по бедру. – Это отлично его определяет», – но он не оставил до конца идею сотрудничества с ним. «Имейте в виду, что если его тщеславие тешится проживанием в канцлерском дворце со своей женой и они готовы передать всю реальную власть мне, то я не буду возражать», – добавил он. Но это время еще не пришло. Был поздний вечер и довольно темно, когда мы выехали из Берлина после того, как переговоры завершились ничем. Мы все тихо сидели в машине. Шрек был за рулем, в салоне вечный Шауб, Брукнер и Зепп Дитрих. «Wir werden schon sehen – Мы еще увидим», – прошептал Гитлер.
Это, конечно, был худший из всех возможных моментов, чтобы доставать Гитлера своим американским комплексом. Экономика Америки была практически так же развалена, как и наша, а все остальные истории касались только гангстеров в Чикаго и скандалов с Джимми Уокером, мэром Нью-Йорка. Все это давало Гитлеру прекрасные козыри в споре со мной. «Любая страна, которая не способна решить проблемы даже в своей полиции, не может надеяться играть какую-либо роль в международных делах», – часто говорил он. Ширах и другие никогда не упускали возможности обратить его внимание на негативные отзывы о нем в прессе, которые он полностью относил на счет еврейского влияния или моей неэффективности, если он был в плохом настроении. Я бы впал в отчаяние, если бы не получил личное послание от Франклина Делано Рузвельта, моего старого друга по Гарвардскому клубу, о том, что он вскоре станет президентом. В сообщении как будто само собой предполагалось, что Гитлер вскоре придет к власти, и Рузвельт надеялся, что в свете нашего долгого знакомства я постараюсь всеми силами удержать Гитлера от поспешных действий и необдуманных решений. «Представьте игру на рояле и попытайтесь нажимать левую педаль, если события станут чересчур громкими, – процитировал мой посетитель. – Если обстановка начнет накаляться, пожалуйста, немедленно свяжитесь с нашим послом». Это сообщение крайне воодушевило меня, и в свое время мне пришлось сделать ровно то, о чем в нем говорилось.
В ноябре снова были выборы в рейхстаг, но, несмотря на лихорадочную кампанию, нацисты уступили свои позиции. Их представительство сократилось до 196 мест, и именно в этот раз канцлером стал Шляйхер, получивший власть, к которой он так долго стремился. По его плану нужно было расколоть штрассеровское крыло нацистской партии и в последнем усилии составить большинство вместе с веймарскими социалистами и центристами. Безусловно, эта идея была совсем неплохо продумана, и посреди временной деморализации и денежных затруднений в нацистских рядах она почти увенчалась успехом. С провалом этого плана произошел окончательный разрыв между Гитлером и Штрассером, который два года спустя за эту нелояльность заплатил своей головой.
Я всегда считал, что Штрассер не заслуживает своей репутации. Он был хорошим организатором, но еще одним из нетевтонцев в партии. Он выглядел как левантийский бизнесмен. Но некоторые люди имели о нем высокое мнение, среди них был и Шпенглер. Я часто пытался свести вместе Гитлера и великого историка в надежде, что его величественная язвительность немного угомонит Гитлера. Они действительно встретились без моего вмешательства, и я об этом узнал однажды в воскресенье, когда эта тема поднялась во время обеда, на который Гитлер был приглашен Вагнерами в Байройт. Я видел, что у Гитлера по этому поводу совесть неспокойна, так как он пытался изобразить некую сонливость, чесал ухо и утверждал, что Шпенглер говорил только о компромиссе, что его прошлое было слишком монархическим и консервативным и что он абсолютно не понимает расовых проблем: «Ханфштангль, вы должны были быть там».
Я едва сдерживался, потому что действительно хотел там быть, чтобы выступить своего рода катализатором беседы. Я позвонил Шпенглеру в Мюнхен на следующий день, и он пригласил меня на кофе и сигары. Я обнаружил его полным презрения. Гитлер ему показался немного сумасшедшим, кроме того, он завладел моим сердцем, когда начал развенчивать мифы Розенберга, о которых Гитлер по ошибке завел речь. «В партии нет мозгов, Ханфштангль, – сокрушался он. – Это сборище тупиц». Я попытался вспомнить имя генерала фон Эппа, которого часто упоминали в качестве следующего вероятного президента. «Невозможно, – фыркнул Шпенглер, – это человек без идей, он не обладает силой принимать решения, он просто глуп. Единственный человек во всем движении, который мне нравится, – это Грегор Штрассер. По крайней мере, раньше он работал в профсоюзе и понимает, что происходит».