октем – настоящая летняя распродажа женского обольщения. Я ухмыльнулся. Я поймал взгляд Геббельса, который будто говорил: «Если у Рифеншталь это не получится, то не получится ни у кого, и нам придется отступить». Так что мы принесли свои извинения и оставили их наедине, что полностью противоречило его правилам безопасности. Но снова это закончилось разочарованием. Рифеншталь и я путешествовали на самолете день или два спустя, и снова все, чего я добился от нее, было безнадежное пожатие плечами. Тем не менее она произвела впечатление и получила от Гитлера большие привилегии в съемке своих фильмов.
Примерно в то же время появилась и третья женщина. В моей гостевой книге есть запись от 1 января 1933 года, сделанная в нашем доме на Пинценауэрштрассе Шаубом, Генрихом Гоффманом, его возлюбленной Эрной Гробке, на которой он позже женился, Брукнером и его подругой Софи Шторк, Рудольфом Гессом и его женой Ингеборгой Грен, о которой у меня не осталось никаких воспоминаний, Гитлером и – Евой Браун. Все они зашли на кофе после представления «Мейстерзингеров» в театре «Хоф». Наверное, мы сначала поужинали в отеле «Четыре сезона». Тогда я уже не в первый раз видел Еву Браун. Она была миловидной блондинкой, такого беззащитного типа, которые, кажется, нуждаются в опеке, крепко сложенной, с голубыми глазами, со скромными неуверенными манерами. Я видел ее за работой у прилавка в магазине Генриха Гоффмана несколько месяцев ранее и точно это запомнил. Она была дружелюбной, привлекательной и доброжелательной. Мы не думали, что в тот вечер она была в какой-то особенной роли – просто знакомая одной из других девушек, которая просто составляла им компанию.
Гитлер был в самом благожелательном настроении. Мы будто перенеслись в двадцатые годы, когда только что с ним познакомились. Дирижером в тот вечер был Ганс Кнаппертбуш, и Гитлеру не понравилась его интерпретация произведения, и он разглагольствовал по этому поводу. Он мог довольно обоснованно говорить об этом и насвистывал или напевал многие пассажи, слова из которых он знал наизусть, чтобы показать, что имеет в виду. Мы перепланировали дом к тому времени, и студия, которую он помнил по прежним временам, стала ниже, так как мы добавили дополнительные комнаты наверху. Он считал, что это не очень удачно, и сказал, что нам следовало сделать пристройку и оставить высокую комнату для приемов. Я не мог не подумать о том, что ему было легко говорить обо этом, и если бы я получил назад свою тысячу долларов, когда они мне были нужны, то дом выглядел бы совсем по-другому. Но он предавался воспоминаниям о прежних днях, и этот вечер мы провели очень приятно. Кажется, это был последний раз, когда я видел его в таком настроении.
Разговор все возвращался к «Мейстерзингерам». Это, наверное, была любимая опера Гитлера, и сам он, безусловно, был типичным вагнеровским героем. Потребовалось бы трое или четверо персонажей, чтобы из них собрать его образ. В нем было много от Лоэнгрина, с этими немецкими отсылками к импотенции, что-то от Летучего Голландца и смесь Ганса Сакса и Вальтера фон Штольцинга. Пока он говорил, я не мог не подумать о строчке из «Ганса Сакса»: «Ein Glühwurm fand sein Weibchen nicht, der hat den Schaden angericht»[46]. Гитлер так и не нашел свою подругу. Ева Браун не решила его проблем.
Прежде чем они ушли, Гитлер написал в гостевой книге свое имя и слова «в первый день Нового года». Он посмотрел на меня и сказал, сдерживая волнение: «Этот год наш. Я гарантирую вам это в письменном виде». Четвертого января состоялась знаменитая встреча с фон Папеном в доме кельнского банкира Курта фон Шредера, которая стала последним шагом Гитлера к власти.
Три недели спустя я снова был в Берлине, пытаясь провести своих иностранных друзей-журналистов через полицейские кордоны на собрание нацистов в Люстгартене. Это было сразу после успеха нацистов на выборах в земле Липпе. Полицейский не пропускал нас. «Но я доктор Ханфштангль, советник нацистской партии по иностранной прессе, а эти джентльмены должны там присутствовать, чтобы написать свои репортажи», – воскликнул я ему в гневе. «У меня приказ никого не пропускать внутрь», – упрямо сказал он. «Во имя небес, не будьте таким глупцом. На следующей неделе мы придем к власти в любом случае», – крикнул я. Это на него не подействовало. «Приходите на следующей неделе, и я вас пропущу», – сказал он. К тому времени мои слова стали правдой.
Глава 11Разочарование в Нюрнберге
Нейрат против Розенберга. – Первая ссора с Герингом. – Огненная лихорадка в рейхстаге. – Геббельс в Потсдаме. – Революция одного человека. – Вмешательство с участием Гиммлера. – Заложники политики. – Никакого макияжа для сестер Митфорд. – Грядущий расклад
Странным образом меня совсем не тронули шум и истерия того дня, 30 января 1933 года, когда нацистская партия пришла к власти. Конечно, это был восхитительный момент, но у меня было слишком много дурных предчувствий, касающихся опасной непредсказуемости радикалов, чтобы я чувствовал себя очень уж уверенно по поводу возможного развития событий. Мы все стояли вокруг «Кайзерхоф», когда Гитлер был вместе с президентом. Мы прошли сквозь кричащую толпу и поднялись на лифте на второй этаж. «Jetzt sind wir so weit»[47], – объявил он в состоянии эйфории. Мы все собрались вокруг, похожие на официантов и горничных, чтобы пожать ему руку. «Ну, Herr Reichskanzler, – сказал я, – по крайней мере, мне больше не придется называть вас Herr Oberregierungsrat». Там был Риббентроп, который уже пытался казаться новым Бисмарком, и, разумеется, Геринг, здесь и повсюду в самой сияющей своей форме. Я пропустил большую часть праздника, потому что сидел в своей комнате вместе с иностранными журналистами и отвечал на телефонные звонки от огромного числа знакомых по всей Германии, которые вдруг вспомнили, что они учились вместе со мной в школе или знали моего отца, и безотлагательно хотели отметиться у кого-либо, близкого к новой власти.
Тем же вечером был большой парад частей СА. Они даже играли марш «Молодые герои», когда протопали на Вильгельмштрассе, но чувство моей общности с ними было грубо нарушено следующим утром. Помещения в здании канцелярии были еще не подготовлены, и бурные обсуждения продолжались в «Кайзерхоф». Я сидел в углу большой приемной по диагонали напротив Гитлера, который разговаривал с Фриком. Как со мной часто происходило в жизни, с акустической точки зрения я занимал, так сказать, стратегическое положение. Представьте мой ужас, когда я услышал слова Гитлера: «Лучше всего будет сделать Parteigenosse Розенберга государственным секретарем в министерстве иностранных дел».
Меня как будто раскаленным железом приложили. Вот каким образом собирались реализоваться его бесчисленные уклончивые заявления о намерениях по поводу Розенберга. Что для того не будет места в правительстве, что его важность в роли редактора Beobachter исчезнет на национальном уровне… Я срочно должен был что-то предпринять. Практически выбежав из комнаты, я помчался в министерство иностранных дел и потребовал встречи с фон Нейратом. Я никогда с ним не встречался до этого, но после короткой паузы меня проводили наверх. «Ваше превосходительство, – сказал я, – я должен сообщить вам кое-что крайне важное. Я надеюсь, вы знаете, кто я такой». – «Да, да, вы советник по делам иностранной прессы». – «Это очень щекотливый для меня вопрос, и я хочу просить, чтобы этот разговор остался только между нами». – «Конечно», – сказал он удивленно и озадаченно. «Я только что приехал из „Кайзерхоф“, где слышал, что Гитлер собирается сделать Розенберга вашим государственным секретарем. Разумеется, это лишь первый шаг, чтобы сделать его министром иностранных дел. Я умоляю вас бить тревогу. Встретьтесь с президентом, если необходимо. Этого нельзя допустить любой ценой». Даже флегматичный Нейрат был поражен: «Я не знаю, как вас понимать, герр Ханфштангль. Ведь вы же один из самых известных членов партии?» «Да, именно так, – ответил я, – но, когда дело доходит до блага Германии, есть определенные пределы, и я не могу допустить этого». По-видимому, Нейрат действовал быстро, потому что из плана Гитлера ничего не вышло. В качестве утешительного подарка Розенберг получил место главы отдела внешней политики в партии с резиденцией в роскошной вилле на Тиргартен, что, слава богу, ограничивало его влияние. Нейрат был благодарен за мое вмешательство, и после мы стали близкими соратниками.
Такое начало было плохим. С Гитлером было очень сложно общаться несколько недель. Практически получив власть в свои руки, он прислушивался только к предложениям, звучащим в тон его лихорадочным предвкушениям, и отбрасывал любые идеи придать его вступлению в должность более мирный вид. Был там очень влиятельный французский журналист по имени Драш, еврей, который собирался сообщить об этом событии в статье под названием «Я знаю все», предложив бывшим французским и немецким военным собраться где-нибудь на общей границе на торжественную церемонию примирения, чтобы навсегда закопать топор войны. Мне показалось, что такой жест поможет новому правительству завоевать симпатии, и я собрал несколько людей вроде Эппа, чтобы поддержать эту идею. Все, что требовалось, – благожелательное одобрение Гитлера. Он посчитал это бессмысленным, просто еще одним трюком со стороны иностранных журналистов – многие из них относились к нему очень резко но время избирательной кампании, и он стал ненавидеть один их вид.
Мне выделили несколько кабинетов в группе связи у Гесса напротив канцелярии. Мне позволили самому набрать свою команду, и, хотя мой помощник Фойгт был членом партии, остальные туда не входили. Мой секретарь, фрау фон Хаусбергер, воспитывалась в Соединенных Штатах, и вместе со своей дочерью они были квакерами. Об этом было известно Гессу, который не пытался вмешиваться в мои приготовления. Я настоял, что поверхностная нацистская чепуха не должна быть частью нашей работы. Никто никого не приветствовал «Хайль Гитлер» или салютованием рукой, все здоровались нормальным образом: «доброе утро» или «добрый день». Через некоторое время мы стали островком гражданских в море униформ.