Мне по-прежнему платили то же жалованье, что и раньше. На самом деле к тому времени они вычитали партийные взносы, налоги и страховку, так что я получал около 850 марок в месяц, примерно 850 фунтов в год. Это был мой официальный доход до того времени, когда я покинул Германию, так что я работал на более или менее почетной должности все эти годы. Всегда были некоторые деньги, которые я получал от своей доли в фирме Ханфштанглей, но всегда требовалось искать источники средств, которые позволили бы покрыть мои расходы. Позже в этом году я издал ретроспективную книгу карикатур на Гитлера, которая принесла некоторые деньги, а потом написал музыку и помогал дирижировать для пары фильмов. Спустя несколько недель Геринг пригласил меня остановиться в его президентском дворце рейхстага. Разумеется, ему это не стоило ни гроша, но он, кажется, посчитал это достаточным возмещением тех сумм, которые он занимал у меня в более трудные годы и которых я так и не получил обратно. Потом ненадолго я снял квартиру на Гентинерштрассе, а поздней осенью 1933 года переехал в очаровательный дом, практически миниатюрный дворец, на Паризерплац прямо напротив Бранденбургских ворот. До самого конца именно там был мой берлинский дом.
В первое время я обнаружил, что выгодно появляться в партийной форме. Я всегда считал тусклые облачения частей СА верхом дурновкусия, поэтому позволил себе сшить собственную форму. Я заказал у лондонского портного прекрасный длинный кафтан и украсил его изысканными небольшими золотыми эполетами. Гитлер предложил мне рубашку и брюки из магазина партийной одежды, но, если уж мне приходилось по тактическим соображениям избавиться от гражданской одежды, я собирался сделать это по-своему. Мое первое появление в новой форме на вечере у Луиса Лохнера, корреспондента Associated Press, стало, без преувеличения, настоящим событием.
То, что я говорю о таких незначительных деталях эпохи больших перемен, не должно казаться попыткой отстраниться от тех событий. Нацисты пришли к власти с заявлениями о намерении вычистить авгиевы конюшни экономической разрухи, безработицы, коррупции, коммунистической заразы, бессмысленных и пустых свар 32 партий в рейхстаге и восстановить национальную гордость и самоуважение. В это я верил, будучи членом партии, и не буду пытаться задним числом оправдывать то, что я соглашался со драконовскими мерами, предложенными нацистами. Рискну снискать критику англосаксов, сказав, что я рассматривал этот процесс как вырубку подлеска, которая поможет настоящим деревьям расти снова. Как частное лицо я по мере возможности занимался тем, что пытался вмешаться везде, где революционные порывы приводили к ужасным перегибам. Многие другие делали столько же или даже больше, но, по крайней мере, в конце мне удалось сбежать и спасти свою жизнь. Чтобы вообще иметь возможность заниматься всем этим, мне приходилось сохранять свое место рядом с Гитлером.
В то время у меня случилась первая стычка с Герингом. От Лохнера и других людей из дипломатических кругов я слышал неприятные истории о делах в Коламбия-хаус рядом с аэропортом Темпельхоф. Говорили, что люди СА устроили там что-то вроде частной тюрьмы и центра дознания для политических врагов, говорили, что заключенных там избивают. Однажды в президентский дворец рейхстага зашел граф Шенборн, с которым мы были знакомы, и подтвердил эти слухи, дополнив их некоторыми подробностями. Я поднял эту тему за завтраком с Герингом. Сначала он все отрицал. Потом я предложил разрешить это недоразумение, лично посетив это место. Сначала Геринг пытался уклониться от этого, потом разозлился и наконец потребовал, чтобы я сообщил ему, кто рассказал мне об этом. Я не хотел этого делать, но после обещания, что с моим информантом ничего не произойдет, назвал имя Шенборна. Мне следовало думать лучше, но тогда мне еще многому предстояло научиться. Шенборн исчез и где-то содержался несколько недель. Он, конечно, не был особо рад мне, но я устроил такой скандал, что, возможно, помог его освободить так же, как и посадить. Та история стала первой демонстрацией того, насколько ситуация может отличаться от той, на которую мы надеялись. Следующие три года я протестовал когда мог. Но не нужно считать, что легко играть роль короля Канута.
Часто приходилось действовать совершенно окольными путями. После налета на штаб-квартиру коммунистов в доме Либкнехта 24 февраля Геринг в качестве министра внутренних дел Пруссии издал напыщенное коммюнике о множестве обнаруженных там разоблачающих материалов, касающихся планов по организации мировой революции. На меня наседала пресса, но я не мог выудить из него никаких подробностей. На следующий день я обедал с сэром Горасией Рамбольдом, британским послом. «Если эти предположения верны, в чем я сомневаюсь, – сказал я, – несомненно, в качестве одного из способов получить какие-либо факты британское правительство может запросить детали, тем более что вроде бы эти планы затрагивают некоторые из территорий империи». Последовал ли он моему совету или нет, я не знаю, потому что двумя днями позже антикоммунистическая кампания достигла своего пика.
Нужно помнить, что мы были посередине последней огромной предвыборной кампании. 26 февраля я сопровождал Гитлера в сумасшедшем самолетном турне, во время которого он выступал с речью в трех разных городах. Поздно вечером мы ужинали с князем Виктором цу Видом и его женой у них дома на Курфюрстенштрассе. Я чувствовал, что заболеваю, и, прежде чем уйти, принц дал мне бутылку скандинавской водки и посоветовал пить, пока не пробьет пот. Той ночью я устал как собака и не стал лечиться, но на следующий день меня начало так знобить, что я решил удалиться в свою комнату во дворце Геринга и попробовать лекарство. Геббельсы пригласили меня к себе позже, но я оставил телефонное сообщение с извинениями, надел пару старых свитеров, набросал на кровать кучу покрывал, заказал, чтобы мне приносили горячий лимонад, чтобы запивать им лекарство, и принялся потеть. Нам всем предстояло снова отправиться в Бреслау на следующий день, поэтому мне нужно было принять что-то сильнодействующее.
Чередуя напитки, примерно через час, закутавшись до носа в покрывала, я начал чувствовать, как дрожь стала уменьшаться и по моим жилам заструилось благодатное тепло. Я мирно плавал в поту, когда начал звонить телефон в соседней гостиной. Он продолжал и продолжал звенеть, и никто не подошел и не взял трубку, поэтому в конце концов я вытащил себя из постели, вытер лицо полотенцем и прошел в соседнюю дверь. Это был Брукнер или один из его адъютантов, точно не помню. «Фюрер требует, чтобы сегодня вечером вы приехали к Геббельсам. Он хочет, чтобы вы сыграли для него на пианино». Я сухо объяснил ему мое состояние, сказал, что из-за него пропали все мои труды по лечению, что я не могу выходить на улицу с лихорадкой и что собираюсь вернуться обратно в постель. Только я снова все подготовил и начал согреваться, как снова заголосил телефон. Это уже слишком, подумал я, пусть звонит, пока не умолкнет. Но он не умолкал, так что я опять потащился к двери. В этот раз звонила сама Магда. Неужели я намеревался испортить весь вечер? Мне просто надо было потеплее одеться и прийти к ним, а пропотеть я мог позже и так далее. Я был вежлив, но тверд, позаботился снять трубку и снова вернулся к своему режиму.
Я попытался вздремнуть и медленно понял, что для этого там было слишком светло. Я оставил открытой дверь в соседнюю комнату. Идиот, разозлился я на себя, ты забыл выключить читальную лампу на столе. Я попытался считать овец, но из этого ничего не вышло. Более того, со светом творилось что-то необычное. Казалось, он мерцает и проникает в мою спальню не из открытой двери. Внезапно ко мне ворвалась фрау Ванда, экономка. «Герр доктор! Герр доктор! – закричала она фальцетом. – Рейхстаг горит!» Тут я мигом соскочил с кровати, подбежал к окну, выходившему на площадь, и там на самом деле все здание было объято языками огня.
На этот раз я сам позвонил, трубку взял сам Геббельс. «Я должен поговорить с герром Гитлером», – сказал я. А что случилось, желал знать маленький гном, разве это нельзя было просто ему передать? Наконец я потерял терпение: «Скажите ему, что горит рейхстаг». «Ханфштангль, это одна из ваших шуточек?» – отрывисто спросил Геббельс. «Если не верите, приезжайте сюда и убедитесь сами», – сказал я и повесил трубку. Потом я позвонил Сефтону Делмеру и Луису Лохнеру. Как только я положил трубку, снова зазвенел звонок. Это был снова Геббельс: «Я только что говорил с фюрером, и он хочет знать, что на самом деле происходит. Больше никаких ваших шуток». Тут я потерял терпение: «Я говорю вам, приезжайте сюда и посмотрите сами, правду я говорю или нет. Все здание в огне, пожарные бригады уже здесь. Я возвращаюсь обратно в постель».
Моя комната стала похожа на железнодорожную станцию. Сначала пришел Ауви, потом принц Гессена. Они оба жили во дворце. Я знал лишь то, что был очень раздражен срывом моего лечения. «Что ж, в любом случае это конец для этого газового завода», – сказал я. Наверное, это было весьма жесткое замечание, но само здание всегда мне казалось архитектурным выкидышем. Конечно, на следующий день нацистские газеты вышли с заголовками, усеянными обвинениями, что это работа коммунистов, после чего случился известный скандал.
Боюсь, эта история дает мало новых ценных свидетельств. Позже предполагали, что я был одним из людей, знавших всю историю в деталях. Меня это событие застало в постели с лихорадкой, более того, ни я, ни кто-либо из других гостей, ни кто-либо из прислуги не знал и не заметил какой-либо активности в доме, которая подтверждала бы теорию о том, что Эрнст со своими поджигателями из СА проникли в рейхстаг через туннель из наших подвалов. С другой стороны, это было большое здание, они могли заполучить ключ от подвала для угля и осуществить все совершенно незаметно. Что, однако, небезынтересно, так это поведение Геббельса и Гитлера.
Маленький доктор, конечно, был законченным лжецом, но если раздражение с подозрением и могут быть искренними в человеческом голосе, то в телефонном разговоре тем вечером у него были именно такие интонации. Какие бы гипотезы ни выдвигались в то время, меня н