Один человек не может остановить ураган революции. Политические партии были запрещены, профсоюзы закрыты, «Стальной шлем» попал под сильное давление, но многие столпы общественного устройства остались: президент, рейхсвер, министерство иностранных дел, государственная служба. Те из нас, кто принадлежал к консервативному крылу, ожидали ослабления пропаганды, а не усиления, однако все еще было достаточно людей, следивших за тем, чтобы недостатка в пожарных бригадах не было и после того, как пожар угас. Не стоит полагать, что эти меры были тщательно продуманы на заседании или в кабинете или что они тем или иным образом предварительно обсуждались в партии. Большинство из нас узнавали о них из газет. У Гитлера в руках был акт о предоставлении чрезвычайных полномочий, и он использовал власть, которую тот ему давал. Все происходило как большие скачки в Англии. Не было никакой возможности услышать, что один жокей говорит другому, когда они подходят к препятствию.
В вопросах политики единственной областью, в которой я занимал твердые позиции, были международные отношения. Я был союзником Нейрата и оппонентом Розенберга и всего, за что он боролся. Я также старался сохранять позицию здравого смысла в религиозных делах. Если я в разговоре пытался критиковать другие начинания Гитлера, он говорил, что это меня не касается и он один несет ответственность за свои действия. Другим оставалось просто заниматься мелочевкой. Однажды я смог сделать выговор гауляйтеру за то, что он нес несусветную чушь о международных делах, но в общем и целом мое вмешательство оставалось скорее на личном уровне. Становилось все больше и больше случаев, когда людей своевольно заключали под стражу без суда и следствия, и вовсе не полиция, которая все еще придерживалась закона, а люди СА, которые закон игнорировали. Это были зародыши будущих концентрационных лагерей, но истории эти были непоследовательными и неполными, и о таких случаях можно было узнать только из вторых или третьих рук. Это, безусловно, было мстительным беззаконием, но лишь немногие тогда увидели в этом систему. Люди знали, что я вхож к Гитлеру, и время от времени меня просили поговорить с ним об отдельных случаях.
Одним из моих двух самых полезных контактов был Рудольф Дильс, антикоммунист и шеф безопасности при Брюнинге, которого за его административные таланты сделали первым исполнительным директором гестапо, все еще остававшееся в большей степени полицейским учреждением. Другим был Генрих Гиммлер. Дильс был неутомим. Он был опытным офицером безопасности того типа, которые в любой стране обычно не чураются жестких мер. Но то, чем он занимался, должно было осуществляться в соответствии с законом. Он не только был в ужасе от тех вольностей, которые позволяли себе СА и СС, но и препятствовал им, когда только мог. Мы с ним встречались на приемах в Берлине, и я сообщал ему подробности дел, о которых мне рассказывали. Весьма часто это давало желаемый результат. Наше сотрудничество совершенно не нравилось Герингу, и он часто предупреждал Дильса не проводить так много времени в моей компании.
Мои отношения с Гиммлером носили исключительно личный характер. Учитывая наши общие баварские корни, он был готов слушать неоспоримые доводы и действовать в соответствии с ними. Таким образом я смог организовать освобождение Эрнста Ройтера, мэра-социалиста Магдебурга, который уже после Второй мировой войны стал обер-бургомистром осажденного Берлина. Я ничего о нем не знал, но квакеры серьезно обеспокоились этим делом, которое вызвало большой резонанс в Англии, и меня попросила вмешаться одна из лидеров квакеров – мисс Элизабет Говард.
Как-то после ужина я сумел встретиться с Гиммлером и сказал ему, что совершенно очевидно будет грандиозный международный скандал, если этого человека не освободят. Гиммлер дал мне телефонный номер и имя человека, которому следовало позвонить, и дело было улажено. Вот так.
В другом случае депутат-социалист по имени Герхарт Зегер бежал в Скандинавию, но его жена, родившаяся в Англии, и ребенок не могли получить разрешение на выезд. Миссис Мэвис Тейт, депутат британского парламента, занялась этим делом и даже приехала ко мне в офис. И снова я уладил это дело с помощью Гиммлера. Моей единственной наградой годы спустя, когда я был британским военнопленным, стало то, что миссис Тейт, как я узнал, выступала в Палате общин и возражала против моего освобождения. Похожих случаев было довольно много. Один из них упоминает сам Дильс в послевоенных мемуарах: он был связан с госсекретарем Пундером, братом кельнского адвоката, который ныне занимает высокий пост в федеральном правительстве в Бонне. Можно вспомнить и членов семьи Гангхофера, баварского писателя, и Людвига Вюльнера, исполнителя романсов.
Фриц Крейслер (1875–1962) – австрийский скрипач и композитор. На рубеже XIX–XX веков Фриц Крейслер был одним из самых известных скрипачей мира, и по сегодняшний день он считается одним из лучших исполнителей скрипичного жанра
Еще одним человеком, которому я был счастлив помочь, стал Фриц Крайслер, скрипач. Он был евреем, но непосредственной опасности ему не грозило. Вообще-то Гитлер был большим поклонником его игры. Мы были хорошими друзьями, и он не только помогал мне с оркестровкой некоторых моих маршей, но и переработал одну из моих мелодий и включил в свой репертуар под названием «Канцонетта». Он предвидел развитие событий и считал благоразумным эмигрировать в Соединенные Штаты. С помощью Шахта и Нейрата мне удалось перевести за границу его солидное состояние. Те из нас, кто был способен помогать, делали все, что в их силах.
Ужасным было то, что многие из нас считали зародыши концентрационных лагерей лишь временным явлением. Эта версия принималась даже людьми близкими, как и я, к внутреннему кругу партии, а сведения поступали из таких разных источников, что было трудно не поверить в это. Однажды я вместе с Филипом Ноэлем-Бейкером, депутатом британского парламента, поехал к Гитлеру, чтобы обсудить эту проблему, и я со своей стороны предложил, что волнения за рубежом можно охладить, если постоянным иностранным представительствам по очереди будет разрешено публиковать причины, по которым задерживались такие подозреваемые. Гитлер воспринял это довольно спокойно и сказал, что это странная идея. Он же не приказывал никому из своего консульского персонала в Англии посещать британские исправительные учреждения. Конечно, когда я появился в канцелярии в следующий раз, меня ждал разнос. Кем считает себя этот англичанин, что позволяет себе делать такое оскорбительное предложение через меня? Пусть сначала проинспектирует свои собственные тюрьмы и так далее. Это был далеко не единственный вопрос, по которому я устраивал встречу с Гитлером для других людей. Когда немецкое правительство установило идиотское правило взимать по тысяче марок за выездную визу в Австрию в качестве одной из мер начинающейся кампании против своего маленького южного соседа, я взял с собой Луиса Тренкера, австрийского продюсера фильмов, известного своими историческими романами, чтобы в качестве земляка он уговорил Гитлера. Он получил неопределенный ответ, а я был выруган за свои тревоги. Тем не менее меня мрачно позабавил тот факт, что Геббельс, узнав о нашем визите, подумал, что я посягал на его театральные угодья, и на следующий день поспешил представить Гитлеру актера Генриха Георга в качестве противоядия.
Самой большой моей неудачей стала попытка противодействовать нарастающей волне антисемитской агитации. Ситуация еще и близко не достигла той, которая сложилась после 1938 года, когда немецкий дипломат фон Рат был застрелен в Париже еврейским политическим эмигрантом. Я был свидетелем уродливой, но совсем не жестокой демонстрации, молчаливо поддержанной Геббельсом, 1 апреля 1933 года, направленной против еврейских магазинов на Потсдамерплац, и высказал свое негодование ее зачинщику в канцелярии. В августе от знакомой мне американки миссис Дейзи Майлс, проживавшей в отеле «Континенталь» в Мюнхене, до меня дошло известие, что со мной очень хочет поговорить представитель Соединенных Штатов на территории Швейцарии в Линдау.
Она отвезла меня, и там состоялась беседа с Макси Штейером, известным еврейским адвокатом из Нью-Йорка, которому мое имя называли многие его американские друзья. Его предложение, поддержанное такими состоятельными членами еврейского сообщества в Америке, как Шпейеры, Варбурги и другие, заключалось в том, что они готовы были финансировать эмиграцию в США всех немецких евреев, особенно недавно переехавших из Центральной Европы, которые хотели уехать. Эта схема учитывала положение о пропорциональном представительстве, которое нацисты предполагали применять к различным профессиям, и казалась отличным решением этой острой проблемы.
Я полетел обратно в Берлин и сначала поговорил об этом с Нейратом. Он был в восторге. Затем я встретился с Шахтом. Он тоже проявил энтузиазм. С этой поддержкой я решил обратиться к Гитлеру. Однажды я поймал его после обеда, и мы прогулялись по террасе старой канцелярии, где в погожие летние и осенние дни обычно подавали кофе. Его ответ ужаснул меня. «Mein lieber Ханфштангль. Кости брошены. События принимают совсем другой оборот». «Но, герр Гитлер, – запротестовал я, – это отличный шанс для нас решить неразрешимую проблему». «Не тратьте мое время, Ханфштангль, – резко ответил он. – Евреи нужны мне в качестве заложников».
Попытка держать ногу на левой педали пианино, приглушающей звук, больше походила на попытку просить рабочего на копре не шуметь. Тем не менее я искал союзников где только мог. Одним из них был генерал фон Райхенау, чья репутация ярого нациста не была заслуженной. Конечно, он был одним из самых высокопоставленных сторонников Гитлера в рейхсвере, и, несмотря на назначение на высокую должность в военном министерстве, перегибы первого года власти быстро открыли ему глаза. Я знал его на протяжении последних десяти лет. Впервые мы встретились в компании моего молодого друга, американского военного атташе Трумэна-Смита, когда Райхенау был еще майором. Теперь я хотел оказать ответную любезность, уговорив Райхенау устроить возвращение полковника Трумэна в Берлин в качестве американского военного атташе. Я чувствовал, что любые действия по усилению проамериканских настроений в Германии будут оправданы.