Там всегда был яркий свет. Канцелярия походила на киноплощадку. Иногда я ходил и пытался выключить некоторые лампы, но Гитлер их не трогал. Блеск витрины был для него идеалом. Возможно, дело было в том, что, когда во время войны он отравился газом, зрение у него ослабло сильнее, чем он признавал, кроме того, он не различал цвета и был совершенно невосприимчив к игре светотени. Хорошего фотографа он ставил выше Леонардо да Винчи. По вечерам Гитлер все еще любил смотреть фильмы. Практически каждый день в его личном кинотеатре был сеанс. Одним из его любимых фильмов был «Кинг-Конг», который он смотрел два или три раза. Если вспомнить, это история об огромном самце обезьяны, у которого сначала родилась фрейдистская нежность к женщине, размером не больше его ладони, после чего он обезумел. Довольно страшная картина, но Гитлер смотрел ее затаив дыхание. Он говорил о ней целыми днями.
Его вкус в литературе все еще напоминал мне нижнюю полку его книжного шкафа на Тирштрассе. Мы снова были в Мюнхене, и в какой-то момент я пошел в ресторан «Остерия Бавария» пообедать и за одним из столиков обнаружил Гитлера со своей свитой. Они сидели в патио снаружи, так что, по-видимому, дело было летом. Гитлер держал в руке письмо на пергаментной бумаге, и я сразу узнал очень характерный крупный почерк. «Значит, Людвиг II прислал вам письмо», – с улыбкой сказал я. «Откуда вы знаете, кто его написал?» – спросил он в замешательстве. Тогда я объяснил ему, что этот почерк знаком каждому студенту, изучавшему баварскую историю. Это письмо нашел в какой-то антикварной лавке Гоффман и, видимо, предлагал Гитлеру купить его. Это было восхитительно написанное любовное письмо гомосексуалиста своему слуге, и Гитлер был полностью им очарован. Он читал его взахлеб, проглатывая фразы одну за другой. Казалось, он получает какое-то вытесненное удовольствие от этого текста.
Мое положение стало непростым. Гитлер держал меня при себе, поскольку чувствовал, что я единственный давно знакомый ему человек, который может на равных общаться с иностранными корреспондентами и держать их подальше от него самого. Он никогда не понимал их желаний и психологии или того, почему я не мог выдрессировать их, как Геббельс и Дитрих приструнили немецкую прессу. Он думал, что достаточно пригрозить им санкциями или выдворением из страны, чтобы заставить подчиниться, и почему-то никогда не осознавал, что после этого они прекрасно смогут работать в любой другой стране. Половину своего времени я защищал их, и в одном случае с помощью Функа мне удалось сорвать попытку Геббельса выдворить Никербокера. Гитлер все еще время от времени слушал меня, но всегда следил, чтобы его камарилья не заподозрила, будто он прислушивается к моим советам. Он рассматривал меня как своего американского эксперта, хотя никогда и не принимал то, о чем я пытался ему рассказать.
Однажды за обедом, на который были приглашены все представители канцлера, он внезапно выудил откуда-то мое предложение 1925 года о мировом турне. Он как раз произносил один из своих бесконечных обзоров истории партии, его конек, и о ужасных трудностях перестройки партии после Ландсберга. «И что наш мистер Ханфштангль предложил мне в то время, господа? Что я должен оставить Германию и расширить свои представления о мире за границей». Это, конечно, вызвало взрыв насмешек, поэтому я возразил, что это стало бы прекрасным опытом для него в его текущей должности. «Что такое Америка, кроме миллионеров, королев красоты, дурацкой музыки и Голливуда, – вмешался он. – Оттуда, где я сижу, я вижу Америку гораздо лучше, чем вы когда-либо ее знали». Чистейшая мания величия. Из всех гостей только фон Эпп согласился со мной, легко пожав плечами. Гитлер никогда ничему не учился, и это было плохо. Никогда нельзя было застать его одного, а если рядом присутствовал Шауб или кто-нибудь из гауляйтеров или представителей, он начинал вещать, будто выступал с публичной речью. Это была единственная обстановка, в которой он чувствовал себя как дома.
Его непримиримость по отношению к иностранным державам была почти патологической. Примерно в 1933 году Нейрат предложил, что неплохую службу для страны может сослужить возвращение знаменитой головы царицы Нефертити египтянам. Ее обнаружили немецкие археологи, а ее возвращение, вообще-то, упоминалось в Версальском договоре. Я поддержал этот план как средство улучшения отношений между Германией и Ближним Востоком. «Вот так всегда, наш мистер Ханфштангль все хочет раздать» – так прокомментировал Гитлер. Я возразил, сказав, что эту церемонию можно использовать как повод для дружеских переговоров, но Гитлер оборвал дискуссию, заявив, что сам факт того, что Версальский договор требует возвращения бюста, служит достаточным основанием не делать этого.
Другой пример работы его мысли дает история, когда Америка запоздало официально признала Советский Союз в ноябре 1933 года. Мы ехали из Берлина в Ганновер на поезде, когда он узнал эту новость и вытащил меня из моего купе, чтобы попрекнуть. «Смотрите, Ханфштангль, ваши американские друзья сошлись с большевиками», – поприветствовал он меня. «В этом все мировые нации теперь сходятся», – сказал я ему. «Все мы признали их годы назад, – не унимался Гитлер. – Тот факт, что Америка сделала это теперь как бы по своему желанию, только доказывает мои слова», – настаивал он. Все, что он хотел, так это найти способ унизить меня перед другими членами своей свиты.
Мои действия в роли советника по иностранной прессе давали им бесконечные возможности подорвать мою позицию. Однажды со мной встретился один арабский профессор, который написал биографию Гитлера и хотел, чтобы я представил его главному герою. Скажу, выглядел он очень колоритно, но я отвез его в Байройт, где жил Гитлер, и от Брукнера со товарищи на меня сразу обрушился шквал презрительных комментариев по поводу моего спутника. Но я был настойчив. Когда мы прошли в сад, Гитлер как раз прощался с группой прелестных юношей и девушек из молодежной организации и, когда увидел моего спутника, буквально врос в землю от удивления. Сомневаюсь, чтобы он раньше когда-либо видел араба. Я сказал ему, что посетитель является уважаемым автором и в своей работе сравнивает Гитлера с Мохаммедом. К счастью, копия, которую он попросил надписать, была на арабском, так что Гитлер ничего не узнал.
Не нужно и говорить, что этот визит стал больной темой для шоферишек на несколько недель. Мне каждый раз приходилось проходить через одно и то же, когда я устраивал интервью с независимым иностранным корреспондентом, поскольку такие репортажи всегда полностью прочитывались и меня постоянно винили за любые отступления от льстивых восхвалений. Другой моей головной болью было давление на Гитлера со стороны Геббельса, который желал полностью заведовать международным отделом. Я достиг нормальных отношений с Отто Дитрихом, и у меня была дружеская договоренность с людьми Нейрата в министерстве иностранных дел. Иногда устраивал набеги Розенберг и, конечно, Боль, который занимался созданием партийной организации среди немцев, проживающих за границей, но главные проблемы были со стороны Геббельса. Определенно, Гитлеру нравились такого рода маневры, которые проходили на всех уровнях власти и позволяли ему контролировать ситуацию.
Злым гением второй половины карьеры Гитлера был Геббельс. Я всегда сравнивал этого завистливого, порочного, дьявольски одаренного карлика с рыбой-прилипалой рядом с акулой-Гитлером. Именно он в конечном счете фанатично настроил Гитлера против всех сложившихся институтов и форм власти. Он был дерзким, задушевным и бесконечно увертливым. У него были ясные глаза и прекрасный голос, и он постоянно порождал поток злонамеренных новшеств. Он стал воплощением карманной социалистической прессы с националистическим лоском. Он давал Гитлеру всю информацию, которую тот не мог почерпнуть из своих газет, и рассказывал всякие непристойные истории как о врагах, так и о друзьях. Его комплекс неполноценности, конечно, происходил из-за увечной стопы, и я, пожалуй, единственный живой человек сегодня, который видел ее без ботинка. Это случилось на квартире Геббельсов на Рейхсканцлерплац. Мы пришли из-под дождя и что-то торопливо обсуждали, когда Магда позвала меня в гардеробную, где он переодевался. Его правая ступня в носке выглядела как кулак, ужасающе, и в двух словах это был весь Геббельс. Правой ступней он салютовал коммунистам, а левой – нацистам. Он страдал не только шизофренией, но и шизопедией, и именно это делало его таким страшным.
Он был вторым великим оратором в партии, а его кругозор, как и у Гитлера, был не больше Дворца спорта. Он видел только аудиторию и думал, что если сможет напоить их своими словами, то опьянеет и вся страна и эту эйфорию можно будет перевести на английский, французский и любой другой язык и экспортировать в виде готовой массовой истерии. Я называл его Геббельспьер (позже он услышал об этом и возненавидел меня), потому что, клянусь, некоторые пассажи из его речей были взяты прямо из Робеспьера. Лучшее описание для него есть в шекспировской фразе из «Макбета»: «Ведь здесь в улыбке каждой скрыт кинжал». На вооружении Геббельса были натянутые улыбки и фальшивое дружелюбие, с помощью которых он сначала полушутливо рассказывал о каком-либо дурацком случае со своим врагом, а потом внезапно выставлял его в очень неприглядном виде. «Он такой приятный малый, правда, но, знаете, на следующий день он сказал такую глупость, ха-ха!» – так он обычно дразнил Гитлера. Гитлер отвечал: «Ну и что это было?» Тогда Геббельс, изображая дружескую пикировку, продолжал: «Право, я не думаю, что об этом стоит говорить, хотя…» Тогда, естественно, Гитлер начинал настаивать, и когда Геббельс практически доводил его до белого каления, то принимался оправдывать своего врага, прекрасно зная, что этим только сильнее настроит Гитлера против него. Я видел, как он получил себе отдел прессы в министерстве юстиции Гюртнера именно таким образом.
Далее Магда, с которой он обращался как с собакой, не избежала последствий его комплекса. В свое время у него дома был личный кинозал. Однажды он собирался выйти и, стоя наверху лестницы с сильно отполированными ступенями, проводить своих гостей. В этот момент он поскользнулся на своей калеченой ноге и чуть было не свалился вниз. Магде удалось схватить его и удержать, притянув к себе. Через мгновение, придя в себя, и перед всеми гостями, он схватил ее сзади за шею и с силой пригнул к своему колену, сказав при этом со своим сумасшедшим смехом: «Что ж, ты в этот раз спасла мне жизнь. Кажется, это оч