В отчаянии я вытащил из портфеля копию меморандума с предполагаемыми приготовлениями к визиту, который я вручил Муссолини. Гитлер посмотрел на нее подозрительно. «Предполагается, что это приглашение со стороны итальянского правительства?» – спросил Гитлер. «Ничего подобного». Настало время достать свой козырь. Заранее я съездил в Пратль, к бывшим баварским королевским поставщикам канцелярских товаров, и приобрел красивую серебряную рамку для фотографии Муссолини, тщательно удалив с изнанки цену (стоила она 72 марки) и имя мастера. «Более того, герр Гитлер, дуче надписал вам эту фотографию, – сказал я. – Просто посмотрите на надпись».
Как я и предполагал, Гитлер осмотрел рамку сзади и спереди, но она была доказательством, которое нельзя было игнорировать. «Подумайте, какие возможности это дает, герр Гитлер, – сказал я, подбираясь к своей работе. – Это крайне важно в нашем положении. Разве я мог не сказать Муссолини, что вы в принципе поддерживаете это приглашение. Вы должны принять эту возможность и ковать железо, пока горячо». Но Гитлер не собирался давать мне и доли моего триумфа. «Это не тот вопрос, который мы можем решить за вечер, Ханфштангль, – сказал он раздраженно. – Вы на все смотрите глазами журналиста. Я, вероятно, не смогу выехать из Берлина так вот просто. Мы должны рассмотреть этот вопрос очень внимательно».
«Но это приглашение дает выход из сложившейся ситуации, – продолжал я возбужденно. – Я убежден, что если бы вы только смогли наедине побеседовать с Муссолини на важные темы…» В дверь постучали, и в комнату вошел адъютант: «Mein Führer, господа прибыли». «Вы видите, Ханфштангль, как у меня мало времени», – сказал Гитлер, радуясь вмешательству. Снаружи стояли генералы Райхенау и Фритш. «Посмотрите, что мне только что прислал Муссолини», – торжествующе приветствовал их Гитлер, махая в воздухе фотографией. «Aber, mein Führer, das ist fabelhaft. Kolossal»[57], – хором ответили они и радостно пошли вместе с ним по коридору. Я остался один. Я вложил ему в руку самый большой козырь, а в ответ не получил ни слова благодарности. Когда бы я ни пытался поднять этот вопрос, он уклонялся от разговора или заявлял, что они все еще обсуждают эту возможность, что время еще не пришло, все что угодно, лишь бы отстранить меня от моей идеи. Я подумал, сколько еще я смогу выносить это? Неужели ничто и никогда не образумит его?
Европейский политический барометр показывал бурю. Конференция по разоружению, по-видимому, терпела неудачу. Доктор Зауэрбрух обследовал президента, и, по его мнению, тому оставалось жить лишь несколько месяцев. Несколько недель спустя я снова был в Риме и сидел за одним столом с министром пропаганды Италии графом Чиано на премьере итальянской версии нашего фильма, который шел под названием «Uno di Tanti»[58]. Муссолини там не было. Он не получил ответа, и отношения между Германией и Италией продолжили ухудшаться.
Глава 13Приветствие убийцы
Интерлюдия во дворе с пальмами. – Замаскированное отбытие. – Шок в открытом море. – Гарвард, выпуск 1909 года. – Ликвидация Рема. – Убийца в заливе. – Безумное чаепитие. – Летучий голландец
Если Гитлер не хотел что-либо вам говорить, из него это клещами было не вытащить. Всю весну я пытался выяснить его намерения по поводу предполагаемого визита в Италию, но он всегда уходил от прямого разговора. Я даже не знаю, написал ли он письмо с благодарностью за фотографию. Никто не видел никаких признаков снижения враждебности и подозрительности в европейских странах – соседях Германии, да и в самой стране постоянно и неотвратимо накалялись страсти. Ревность и конфликты между партийными руководителями резко обострились, и внутри партии сформировалось два полюса: один вокруг Рема и Геббельса с их постоянными требованиями увеличить вознаграждение старым бойцам партии и СА, другой – вокруг Геринга и, в определенной степени, Гиммлера, которые представляли группу более удовлетворенных своей долей добычи.
Однажды днем я сидел в своем офисе, когда позвонил Отто Дитрих: «Ханфштангль, вы должны немедленно приехать в „Кайзерхоф“. „Ему“ не с кем пить чай. Все куда-то разъехались, а я просто не подхожу для этого». Я застонал.
Казалось, будто я дошел до положения своего рода пробки-затычки в рейхе. Я нашел Гитлера в его любимом дворе с пальмами, недалеко от наигрывающего что-то венгерское оркестра. Я понял, что он желал, чтобы его развлекали, поэтому мы сели и стали разговаривать о Вагнере и Людвиге II, вальсах Штрауса и о том, как жаль, что он так и не научился танцевать, а во время беседы Гитлер отстукивал ритм мелодий по столу. Тем временем холл наполнился людьми. Слухи о том, что Гитлер в отеле, всегда распространялись очень быстро, я думаю, не один официант заработал дополнительные чаевые за эту новость, вовремя сообщенную по телефону.
Не могу сказать, чтобы собравшаяся публика была первого класса. Там было несколько посетителей из провинции, которые, без сомнения, увозили домой чересчур красочные истории об этой встрече, но в основном общество состояло из сильно разряженных дам, не совсем из полусвета, но и не слишком респектабельных, укутанных в меха и в такое же количество французских духов. До прихода Гитлера к власти вокруг него не было столько женщин, часто из хороших семей, которые бы связывали себя с его партией из идеологических соображений, как это стало происходить в последние пару лет. Парад в «Кайзерхоф» состоял из того непостоянного и беспомощного слоя общества, который всегда находит удобным быть ближе к успеху. Я вспомнил его пропагандистские лозунги о спартанской жизни и о настоящей немецкой женщине, на которой держится весь дом, которая не курит, не пьет и не пользуется косметикой. В реальности все было наоборот. Гитлер смотрел на всех этих прогуливавшихся женщин взглядом, который можно было бы назвать развратным, если бы он был способен на разврат.
«Die blonde Front[59]неплохо представлен сегодня», – кисло заметил я. Место выглядело как Венерина гора в метрополии. Гитлер резко вернулся к своей трагической роли Тангейзера. «Mein lieber Ханфштангль, с моей личной жизнью покончено», – сказал он. Тем хуже, подумал я. Не было никаких очевидных свидетельств, что его вкусы стали менее дикими. Примерно в это время или, может быть, чуть позже близкие к партии люди стали говорить о двух маленьких девочках из балета, которых привел отвратительный Геббельс, их время от времени видели выходящими из задних ворот рейхсканцелярии рано утром. Они были сестрами и всегда ходили вместе, так что истории, связанные с ними, никак не указывали, что Гитлер стал нормальным, наоборот. Позднее, уже во время моего бегства, ему начало нравиться наблюдать за танцовщицами из кабаре и акробатками в мюзик-холле «Скала», и чем меньше на них было одежды, тем это больше нравилось Гитлеру. Я встретился с одной из них в моем изгнании в Лондоне, и больше всего ей бы подошла характеристика – опытный циник. «Вы знаете, мистер Гитлер – просто старый вуайерист», – сказал она, скорчив гримаску.
Мое замечание, по-видимому, привело его обратно в состояние публичного человека. Мне показалась удачной возможность снова поднять вопрос о Венеции. Внятного ответа я не получил. «Я не вижу, что хорошего может вылиться из этой идеи, Ханфштангль. У меня слишком много дел здесь, и я, скорее всего, не смогу уехать. То, как развиваются события…» Он прервался на середине предложения. Интересно, о чем он собирался сказать, подумал я. Он своим видом ничего не показывал и стал рассеянно листать страницы какого-то иллюстрированного журнала. Тогда я решил обсудить другую, свою собственную проблему: «Если так, герр Гитлер, то я вам здесь не понадоблюсь. Вы не возражаете, если я совершу короткую поездку в Соединенные Штаты?» Гитлер посмотрел на меня подозрительно: «Что вы собираетесь там делать? Продавать свой фильм?» «Нет, – ответил я, – в этом году состоится встреча, посвященная двадцатипятилетию выпуска моего курса в Гарварде, и присутствовать там вопрос чести. Это хорошая возможность пообщаться со старыми друзьями, некоторые из них сейчас весьма влиятельные люди. Я могу даже увидеть президента Рузвельта». Гитлер изобразил на своем лице сонливость и начал тереть глаза костяшками пальцев. «Да, да, что касается меня, у меня нет возражений». Никаких сообщений, никаких инструкций, только притворное равнодушие.
То, что я принял приглашение, стало известно прессе в Соединенных Штатах, и многие газеты начали что-то вроде кампании против моего визита. Я сидел дома в Мюнхене и упражнялся в исполнении одного этюда Шопена, который всегда давался мне с трудом, когда наш не слишком деликатный баварский повар постучал в дверь студии и объявил: «Герр докта, Ботсдам на линии». Я был разозлен тем, что меня прервали, тем более я подозревал, что звонили не мне. У нас несколько дней жил принц Ауви и как раз только что ушел, поэтому я думал, что это был один из его знакомых, который немного опоздал. Вместо этого сквозь помехи раздался женский голос: «Это Бостон. Доктор Ханфштангль у телефона?» Телефонистка соединила меня с Элиотом Катлером, президентом нашего курса, который звонил любезно предупредить меня о кампании в прессе. Когда я сказал, что, возможно, будет лучше, если я вообще не приеду, он заявил, что и слышать об этом не желает, и предложил мне приехать как частное лицо, без лишнего шума.
Чтобы замаскировать свой отъезд, я устроил вечеринку в саду в моем доме на Паризерплац в Берлине. Все, кто имел хоть какой-то вес в столице, были там, за исключением Гитлера, Геринга и Геббельса, хотя жены последних двух нанесли формальный визит. Большое нацистское трио нарочито сожалело о невозможности приехать, Гитлер придумал какое-то абсолютно нелепое объяснение, что он боится скомпрометировать себя, если столкнется с каким-либо иностранным дипломатом, который потом сможет отправить домой совершенно ложный отчет об их разговоре. Он особенно боялся Черрути, что я принял за плохой признак.