Следующим утром я театрально надел солнцезащитные очки, поднял воротник плаща и улетел в Кельн, где планировал сесть на немецкий почтовый самолет, доставляющий последнюю партию почты на лайнер «Европа» в Шербург, его последний европейский порт захода на пути через океан. Я мог не беспокоиться обо всем этом. Хотя я взбежал по сходням в последний момент, через пару часов все на борту знали о моем присутствии. Меня видели лорд Фермой и его брат-близнец Морис Роуч, мои соседи по комнате в Гарварде. Даже пресса узнала об этом.
Это оказалось не очень важно. Катастрофой стало экстренное сообщение, которое принес мне стюард вместе с завтраком посередине Атлантического океана. «Венеция, 14 июля. Этим утром личный самолет Адольфа Гитлера приземлился в аэропорте Венеции. Он был встречен Муссолини, который проводил своего гостя и т. д.». Свинья, подумал я, лживая свинья. Он дурачит меня неделями, ждет, пока я повернусь спиной, а потом принимает мое предложение, когда знает, что меня не будет рядом, чтобы направлять беседу в нужное русло. Разумеется, там официально присутствовали Нейрат и Гассель, но их держали в стороне, и не оказывалось никого, кто бы мог вмешаться, чтобы как-то скорректировать линию партии. Гитлер даже не взял с собой Геринга, который мог привнести в разговор хоть немного здравого смысла. С ним были только его закадычные дружки Шауб, Брукнер, Отто и Зепп Дитрихи. Теперь мы знаем, что он разговаривал с Муссолини, как на публичном собрании, и этот первый контакт закончился практически полным фиаско. Даже если Муссолини и смог высказать свое мнение о необходимости удалить непримиримых нацистов из властных структур, не прошло и месяца, как оно произвело совсем другой эффект, нежели я предполагал.
Мое прибытие в Нью-Йорк было более чем красочным. Улицы сразу за доками оказались заполнены тысячами людей, выкрикивающими лозунги, которые едва можно было разобрать. Тем не менее они не полагались на слова, потому что несли флаги и плакаты с фразами типа: «Нацист Ханфштангль, вон из страны», «Отправьте гитлеровского агента назад», «Освободите Эрнста Тельмана». Это была демонстрация левых и притом весьма значительных размеров.
Капитан «Европы», командор Шарф, вызвал меня на мостик, дал мне свой бинокль и сказал, что для меня не может идти и речи о том, чтобы выйти через главные ворота. Я оказался в довольно затруднительном положении. Он был там, чтобы охранять корабль, а не меня. Проблема разрешилась с появлением шести исключительно изящных молодых джентльменов в новеньких гарвардских пиджаках и галстуках, старший из которых представился: «Добрый день, сэр, меня зовут Бенджамин Гудман, департамент полиции Нью-Йорка, а это мои коллеги». Он показал мне свое удостоверение и добавил: «Президент Рузвельт просил передать вам, что надеется, что ваш визит к нам будет приятным. Мы здесь для того, чтобы не допустить каких-либо инцидентов». Мне пришлось вместе с ними покинуть корабль на шлюпке, и мы высадились на берег в верхней части города у могилы Гранта.
Все это означало, что мне придется сократить свою программу и отменить запланированные визиты в музеи и другие места, но я добрался до Бостона без неприятностей, и шум по поводу моего приезда понемногу стих. Я остановился неофициально, встречался со старыми друзьями и пытался держаться уверенно, когда речь заходила о событиях в Германии. Однажды утром в дом Катлеров, где я остановился, заехал профессор Лоуренс Лоуэл, президент Гарварда в мое время, и попросил меня объяснить ему сущность национал-социализма.
«Вы должны понимать, как он зародился, – сказал я. – Мы проиграли войну, коммунисты хозяйничали на улицах, нам нужно было все заново отстраивать. В конце концов в республике образовалось тридцать две партии, все слишком слабые, чтобы сделать что-либо значительное, наконец стало жизненно необходимо объединить их в одну партию национального масштаба, и Гитлер сделал это. Когда машина застревает в грязи и начинает утопать все глубже и глубже, двигатель останавливается, тогда приходит человек и добавляет что-то, что снова его заводит. Не спрашивайте, что именно добавил он. Вы вступаете в борьбу и побеждаете. Возможно, это был просто Begeisterungsschnapps, смесь дешевого шнапса и вдохновения, но тогда этого было достаточно». И мудрый старый Лоуэл посмотрел на меня и сказал: «То, о чем вы говорите, подходит для начала, но что произойдет, когда водитель от него опьянеет?» Именно так, конечно, он был прав. Я также получил отказ от нынешнего президента Гарварда, профессора Джеймса Конанта, на мое предложение внести 1000 долларов на программу обучения американских студентов, приезжающих в Германию. Я даже договорился с несколькими мэрами немецких городов о дальнейшей материальной помощи по прибытии учеников в страну. Но Конант заподозрил, что деньги эти идут от Гитлера, хотя это было не так, и отверг предложение.
Кульминацией таких больших встреч бывает парад на футбольном стадионе, который вмещает 80 тысяч человек. Все это мероприятие представляет собой чистый цирк: конфетти, транспаранты, духовые оркестры и всеобщий беспорядок. Мы маршировали беспорядочными рядами, и рядом со мной шел толстый невысокий человек, которого я тогда ни за что в жизни не мог бы вспомнить. Он вел себя очень дружелюбно, а на полпути к середине стадиона посреди шума и аплодисментов напоказ пожал мне руку. Я только позже узнал, что звали его Макс Пинански, он был евреем, судьей в штате Мэн. Этот жест привел толпу в настоящее неистовство, его фотографировали корреспонденты, и на следующий день снимок появился на первых полосах всех дневных газет. Я оказался, не предприняв никакой инициативы вообще, практически героем дня. «Ханфштангль зарывает топор войны» – такой был общий настрой комментариев, и, разумеется, это стало прекрасной прогерманской пропагандой, которая стоила сотни интервью с Гитлером. По крайней мере, мне так казалось. Позже я за это поплатился.
Когда я уехал из Бостона, то провел пару дней в Ньюпорте на Род-Айленде, где присутствовал на свадьбе Астора и Френч, которая стала событием всего лета. Церемония происходила в церкви Св. Троицы в субботу 30 июня 1934 года. Я сидел на скамье Астора рядом с нефом, наслаждался происходящим и думал, какую завидную жизнь ведут эти действительно богатые американские семьи. В этот момент какой-то неряшливый тип тронул меня за локоть. Он незаметно пробрался в церковь на четвереньках. «Доктор, вы можете прокомментировать это?» – спросил он, протягивая мне скомканную сводку от Associated Press: «Этим утром капитан Рем и его соратники были арестованы Адольфом Гитлером. Они были переправлены из Висзее в Штадельхайм, где капитан Рем, обвиненный вместе со своими последователями в заговоре против режима, был расстрелян…» Далее следовал длинный список имен людей, которых я знал, включая графа Хеллдорфа, берлинского шефа полиции, что доказывало, что это ошибка. «Не здесь, позже, снаружи», – пробормотал я и почти почувствовал, как подкашиваются мои колени. Перед глазами проплыли орхидеи, рододендроны и розы. Я смутно слышал слова священника: «Согласен ли ты, Джон Джейкоб Астор… Согласна ли ты, Элен Так Френч…» и глухой звук органа.
В моем мозгу было пусто. Годами наши контакты с Ремом были минимальными и чисто формальными, хотя он всегда был вежлив, даже дружелюбен, и, по-видимому, рассматривал меня как возможный канал в рейхсканцелярию. Он даже пытался убедить меня, что обвинения в его гомосексуальности были придуманы врагами, однако ему не слишком удалось обмануть меня. Я ощущал нарастающее напряжение в партии, знал об отвращении Райхенау и армии к СА и что Рем с его «коричневыми рубашками» полагали, что их лишают их честной доли трофеев после прихода к власти. На партийном съезде в Нюрнберге осенью 1933 года случился жуткий скандал между Штрайхером и Ремом, когда последний отказался выполнять поручения Штрайхера на церемонии.
«Никто не может приказывать СА», – кричал Рем и составил свой собственный план марша.
Вечером накануне своего отъезда в Штаты я получил приглашение на светский раут и представление кабаре в штаб-квартире СА на Штандартенштрассе в Берлине. Я решил, что просто заскочу на пару минут, и прибыл в фойе очень поздно, обнаружив праздник в самом разгаре. Я собирался извиниться и исчезнуть, поэтому отправил позвать Рема и стал ждать. Я стоял и смотрел на роскошно обставленное помещение: гобелены, дорогие картины, восхитительные хрустальные зеркала, ковры толстого ворса и сверкающую антикварную фурнитуру. Выглядело это как публичный дом для миллионеров. Из большого зала внутри донеслись звон бокалов и гул аплодисментов и разговоров, среди которых фальцетом выбивался чей-то неприятный скрипучий голос.
Главная дверь распахнулась, и оттуда, шатаясь, появился Рем со своими сверкающими пухлыми щеками, с толстой сигарой в одной руке, он был явно пьян. Едва поприветствовав меня, он тут же разразился самой необычной речью, которую я от него когда-либо слышал, проклиная, крича и угрожая, – насколько я понял из потока слов, главным объектом его ярости был генерал Райхенау. «Скажите этому своему дружку, что он свинья, – примерно таков был тон его речи. – Гитлер на его стороне, и он не делает ничего, только угрожает мне и СА». «Возможно, он опасается эффекта такого количества демонстраций СА на международное и в особенности на французское общественное мнение», – попытался возразить я. Это привело его в ярость: «Но что это значит? Время указать французам их место», – прокричал он. Он бредил как умалишенный. «Ради Бога, Рем, следите за своими словами», – взмолился я и в конце концов смог высвободиться и уехать. Я не мог понять ничего из того, что он говорил, и гадал, какие темные игры ведутся за кулисами.
Теперь Рем был мертв. Мне удалось избавиться от того газетчика и его коллег, объявив со всей честностью, что я не имею ни малейшего представления, что случилось. Сведения о планировавшемся мятеже не имели никакого смысла и стали выглядеть еще более абсурдными, когда в тот список попали новые имена. Шляйхер, Штрассер, Бозе из кабинета Папена. Детали совершенно не складывались в понятную картину. Какое-то время я подумал, стоит ли мне возвращаться, но моя семья была все еще там, поэтому я предусмотрительно отправил послание Нейрату через немецкого генерального консула в Нью-Йорке, и он сообщил, что я должен вернуться любой ценой. Я снова оказался на борту «Европы».