По английскому радио мы слышали извинения Гитлера, принесенные им перед рейхстагом, за свои действия. Будучи, возможно, единственным человеком на борту, знавшим ситуацию изнутри, я был совершенно сбит с толку и зол как никогда. Самым необычным стало заявление Гитлера, что его крайне удивило и вызвало у него отвращение свидетельство гомосексуальности Рема. Я знал, что это была откровенная ложь. Летом 1932 года в середине предвыборной кампании в рейхстаг один журналист по имени Белл, снискавший расположение Рема, написал весьма подробный рассказ о том, какую жизнь вел шеф СА, который растиражировали все оппозиционные газеты. Помню, как Гитлер сидел на складном стуле в какой-то пивной на открытом воздухе и с каменным лицом читал эти репортажи и кусал свой ноготь, что было верным знаком приближающейся бури.
Мы все направились в Коричневый дом, где нас ждал Рем, и они вдвоем исчезли в кабинете Гитлера. Последовавший скандал не поддавался описанию. Он продолжался несколько часов. Гитлер кричал во весь голос, об этом говорило то, что все оконные рамы в здании гудели от шума. Когда я в раздражении отправился домой, он все еще был там. Звучало это как небольшое непрекращающееся землетрясение. На следующий день Рем попытался возбудить дело о клевете, которое, конечно, так и не дошло до суда. Вскоре после прихода нацистов к власти Белла нашли застреленным в австрийском Тироле, где он скрывался. Убийц не нашли. Еще более невероятным в речи Гитлера было предположение, что Рем втянул в свой заговор представителя иностранной державы. Это было очевидное указание на Франсуа-Понсе, французского посла, утверждение настолько неправдоподобное в свете последнего разговора Рема со мной, что я даже прокомментировал его вслух в кают-компании. Как только я вернулся в Германию, я стал осаждать людей с расспросами. Больше всего меня ужаснуло, что эти люди, каким бы неприятным ни был характер Рема и некоторых его сторонников в СА, были расстреляны без суда и следствия. Я обнаружил своего старого друга генерала фон Эппа в отчаянии. Он серьезно раздумывал бросить все и уехать из страны, и единственное, что удерживало его от отъезда, была мысль о том, что его должность представителя канцлера в этом случае занял бы невыносимый баварский гауляйтер Вагнер. В департаменте по связям Гесса, где располагались мои кабинеты, люди вели себя так, будто надышались хлороформом. От них невозможно было добиться никаких сведений. «Благодарите звезды, что вас там не было. Вопрос лишь в том, кто первый выстрелил» – единственный ответ, который я получил.
Я узнал, что Гитлер с Геббельсом были в Хайлигендамме, на самом первом и до сих пор самом лучшем морском курорте на немецком побережье Балтийского моря. Я позвонил и предупредил о своем приезде. Я оказался в настоящей сказочной стране, расположившейся между плотным поясом сосен со стороны суши и огромным галечным пляжем, который защищал ее со стороны моря. Приехав, я обнаружил, что отель, где остановился Гитлер с компанией, практически пустует. «Фюрер еще не приехал, – сказал мне адъютант, – но герр и фрау Геббельс на пляже с детьми». Сцена напоминала благочестивую театральную комедию из жизни высшего общества. Я забронировал себе номер на ночь и спустился к рядам чистеньких пляжных домиков. «Магда, смотри, кто пришел», – сказал слишком хорошо знакомый голос. Это был маленький калека во фланелевых брюках, черт возьми, настоящий отец семейства, приветствующий старого друга семьи. Я подумал, что должен увидеть Гитлера, иначе сойду с ума.
«Если вы сейчас пойдете, фюрер вас примет, герр доктор», – сказал мне управляющий по возвращении в отель. Приватного разговора не получилось. Как обычно, нас постоянно прерывали входившие и уходившие люди из его вездесущего непосредственного окружения. Но встретились мы наедине. Он сидел у окна, машинально перелистывая страницы ежедневного отчета по прессе, подготовленного для него Геббельсом. Он посмотрел на меня враждебно и сказал, психологи, заметьте: «Da sind Sie ja, Mister Hanfstaengl! Hat man Sie denn noch nicht totgeschlagen? – А, вот и вы, мистер Ханфстангль. Они вас еще не погубили?» Он произнес мое имя на верхненемецком, выговаривая букву «s» как «с». Это был признак бури. Если бы он использовал обычный немецкий звук «ш», я бы знал, что дела более или менее в порядке.
Мне и правда показалось, что в глазах у меня потемнело. Он еще сказал «мистер», специально оскорбительная ссылка на мою англосаксонскую внешность. Этот был один из тех моментов, когда вся жизнь пролетает перед внутренним взглядом, как при ускоренной перемотке пленки. Передо мной внезапно предстала картина неприбранной комнатки на Тирштрассе и изможденный гениальный оратор, который стоял там в холле, жаждущий всех успехов и красот жизни. Прошедшие с тех пор годы воплотились в живое лицо человека, стоящего напротив меня. Я понял, что вижу лицо убийцы, патологического убийцы, который отведал крови и теперь жаждал ее еще больше. Из окна доносились смутные и знакомые звуки морского курорта. Я собрался. Что нужно отвечать в таких обстоятельствах? Я решил надеть на себя маску смелости.
«Нет, герр Гитлер, коммунисты в Нью-Йорке мне ничего не сделали», – ответил я, протягивая ему стопку газетных фотографий и вырезок из новостей. Гитлеру, казалось, потребовалось некоторое время, чтобы изменить линию поведения.
«А, это, – сказал он. – Не могу поверить, что все было настолько опасно. Мы покончили с подобными демонстрациями в Берлине некоторое время назад». Он лениво просматривал фотографии и остановился на одной, где был изображен я с еврейским судьей из Гарварда. «Хорошенькие у вас друзья, – заметил он. – Что это за пропаганда для партии, когда ее советник по иностранной прессе братается с евреями?» Я попытался объяснить, что еврейское население в Америке очень многочисленно и что они уважаемые члены общества, но он быстро оборвал меня.
Возникла пауза. «Ханфштангль (это уже прозвучало немногим лучше), вы должны были быть здесь». Что он пытался сказать? Он произнес мое имя более привычным образом, но к чему он клонил? Что я должен был быть в списке 30 июля? «Быть где…» – неуверенно проговорил я. «В Венеции, конечно. Муссолини был бы рад снова вас увидеть». Нечистая совесть заставила его на ходу сочинить грубую ложь, хотя его старая фраза выдавала, что встреча была полным провалом. «Ну, в этом моей вины нет, – возбужденно ответил я. – Я говорил с вами на эту тему перед самым моим отъездом…» «Я знаю, я знаю, – сказал Гитлер, – но все это произошло в спешке в последний момент, и к тому времени вы уже уехали». Кого, черт возьми, он пытался обмануть, подумал я.
Было совершенно очевидно, что он не собирается продолжать эту тему. Дверь стала открываться и закрываться, его люди входили и уходили, и вскоре мы всей компанией перешли в гостиную. Это на самом деле походило на сюжет из Льюиса Кэрролла, какое-то безумное чаепитие. Когда вся Германия стонала в атмосфере смерти, страха и подозрения, там была Магда Геббельс, раскланивавшаяся с гостями в легком летнем платье, и еще несколько молодых женщин за столом, одна или две даже из аристократических семей, для которых Хайлигендамм был обычным летним курортом.
Гитлер же радикально переменился. Он стал жизнерадостным, беспечным очаровательным денди, деловым человеком, отдыхающим от забот окружающего мира. Я все еще содрогался от его приветствия и вяло отвечал на его болтовню по поводу «а, вот и снова наш Ханфштангль», как будто годы вернулись назад и я снова был его персональным другом, который открыл ему двери в мир искусства и высшее общество. Я смотрел на других гостей в комнате и думал, как они будут писать домой: «Наш столик был совсем недалеко от канцлера. Его гости всегда были в хорошем расположении духа, а все эти разговоры о кризисе в партии на самом деле полная ерунда. Даже доктор Геббельс наслаждается отдыхом и каждый день ходит на пляж со своей женой и детьми».
Геббельс сидел за столом напротив меня, и, когда кто-то поднял тему моего визита в Соединенные Штаты, он был готов. «Да, Ханфштангль. Вы должны рассказать нам, как храбро избежали той коммунистической демонстрации на пирсе», – сказал он со своей ехидной усмешкой. Я так и знал, сказал я сам себе, он говорил об этом с Гитлером. Я был не в настроении для праздных разговоров. «Герр доктор, – сказал я, – как вы себе представляете, я бы пробрался сквозь ту толпу один? В любом случае, я был гостем в стране и должен был следовать мерам безопасности, которые предложили мне власти». Однако он так просто не сдавался. «Да уж, никто не скажет, что ваше прибытие в Иерусалим Нового Света произвело особо героическое впечатление», – продолжил он. «Вы, кажется, забыли, с какой тщательностью во время избирательных кампаний ездили по подворотням, чтобы избежать встреч с коммунистами», – резко возразил я. Кто-то предупредил надвигавшуюся ссору. В любом случае я лишь впустую тратил свои силы. К тому моменту я был окончательно классифицирован как расходный материал, нежеланный голос совести, и Гитлера следовало систематически настраивать против меня. Я узнал потом, что после обеда он вернулся к этой теме в разговоре с Гитлером и представил мой приезд в Нью-Йорк как демонстрацию отсутствия партийного духа и смелости перед лицом врага. Он даже предположил, что я должен был принять вызов и с боем прорваться сквозь ряды демонстрантов. Гитлер просто пожал плечами. Таковы были представления о международных отношениях у лидеров нацистов, с помощью которых они собирались утверждать свое положение в мире.
В обед я безутешно бродил вокруг. Совершенно точно я достиг точки невозвращения. Мои последние иллюзии были разрушены. Вместо воссоздания Германии мы привели к власти кучку опасных бандитов, которые теперь могли выжить, только продолжая свою бесконечную радикальную пропаганду. А что оставалось делать людям вроде меня? Я был немцем. Моя семья и огромная часть жизни были связаны с этой страной. Стало ли бы изгнание верным решением, или мне следовало оставаться рядом с ними и следить, есть ли способы как-то включить тормоза? В то время самое худшее в гитлеровской Германии все еще было в будущем: концентрационные лагеря, в том смысле, в котором мы знаем о них теперь, систематическое уничтожение евреев и планы вооруженной агрессии. В конечном счете все сдерживающие факторы были устранены силами небольшой внутренней группы преступных ограниченных фанатиков. Ни одному человеку не дано предвидеть будущее во всех его измерениях, и я, также несший свою долю ответственности за произошедшее, ошибочно полагал, что должны быть какие-то возможности направить развитие событий в более приемлемое русло.