Позже вечером я встретился с Зеппом Дитрихом. Большая часть общества уехала на экскурсию куда-то на побережье, но он вернулся раньше остальных. Он был еще одним баварцем, бесцеремонный тип, но не так враждебно настроенный по отношению ко мне, как другие. «Ради бога, что случилось? – спросил я его. – Я провел в Берлине только день или два, а иностранные корреспонденты ужа вьются вокруг меня, как рой пчел. Разве нет хотя бы полного списка расстрелянных? Даже если опустить отсутствие судебных слушаний и доказательств, за этим должен стоять какой-то приказ и человек. Кто подписывал приговоры? Кто сообщил о небольшом числе убитых, и почему тогда пресса составляет свои собственные списки, и, если сравнить их, получается, что число погибших переваливает за тысячу. Кто-то должен обладать точными сведениями, и все эти волнения за границей никогда не утихнут, пока обо всем не напишут черным по белому». Дитрих в целом признал, что был в Висзее с Гитлером, но дальше говорить отказывался. Я действительно считаю, что даже он был потрясен тем, в чем принял участие. «Вы понятия не имеете, – пробормотал он. – Благодарите свои звезды, что вас не было рядом. Я получил подписанные приказы, но мне пришлось практически силой заставлять его подписать их». Я подумал, что вот мой шанс расколоть его, но прежде, чем я продолжил, откуда-то из темноты нарисовался Шауб и присоединился к нам, как всегда подозрительный и грубый. Заговор молчания опять был в силе.
Мне нечего было делать в Хайлигендамме, оставалось только уехать обратно в Берлин. Когда Гитлер вернулся в отель, я отделался какими-то извинениями о срочных встречах в столице и отбыл. В моем сознании прочно сформировался образ человека, чья энергия привела его к крайней точке, откуда не было пути назад, на которого нормальные доводы больше не оказывают никакого влияния. Его ограниченный провинциальный ум окончательно проглотил этот извращенный нордическо-нацистский миф а-ля Розенберг, который стал внутренним основанием для его бесконечного мира грез. Верования и одержимость, какими бы ложными они ни были, могут способствовать развитию сверхчеловеческой энергии, при этом убивая чувства и уничтожая возможность адекватно оценивать действительность. Как летчик в тумане, потерявший все ориентиры и чувство направления, так и Гитлер, ослепленный пропагандой и партийной доктриной, стремительно терял контакт с реальной жизнью.
Той ночью подул западный ветер. Небо укуталось облаками, и спокойное Балтийское море стало биться о галечный берег. Струи дождя хлестали по деревьям и стучали по окнам отеля. Сидя в своей погруженной во мрак комнате, я мысленно вернулся к Рихарду Вагнеру, который сто лет назад плыл в такую погоду из Риги в Лондон, и всего за несколько миль до конца пути ему пришла идея «Летучего голландца». В моей голове звучали слова баллады Сента:
Встречали ль вы в море корабль,
Паруса кроваво-красные, мачты черные?!
На высоком борту бледный Скиталец
Бодрствует вечно…
Как воет ветер!
Как он свистит в парусах!
Как стрела, он бесцельно летит.
Без отдыха, ему нет покоя.
Идеальная параллель. Именно в тот момент глубоко внутри себя я понял, что наши пути с Гитлером разошлись.
Глава 14Последний аккорд
Последствия чистки. – Что произошло в Висзее. – Несчастный случай в Австрии. – Короткая исповедь в Нойдеке. – Колесо делает полный оборот. – Прощание с похоронным маршем. – Анализ медиума. – Пророк и халиф. – Воинствующий возрожденец. – Поддельный Перикл. – Трагедия оратора
На следующее утро я встал рано, шторм уже закончился, и я спустился на пляж, чтобы глотнуть свежего воздуха перед тем, как ехать на поезд. На лодочном пирсе в ста метрах от отеля я встретил принцессу Викторию Луизу Брюнсвикскую, дочь кайзера и сестру Ауви. «Ваше высочество, я должен поговорить с вами», – сказал я. Так что мы прогулялись до конца пирса и присели там примерно на полчаса, пока я рассказывал ей о своем полном разочаровании и убежденности в том, что людям нашего консервативного склада единственное, что оставалось сделать, – это разорвать все отношения с бандой убийц.
Она совершенно не разделяла мои дурные предчувствия. «Все успокоится, – ответила она. – Возможно, это поворот в лучшую сторону. По крайней мере, мы избежали гражданской войны и избавились от этих опасных „коричневых рубашек“». Разумеется, именно поэтому Гитлеру и сошло с рук то, что он сделал. Очень многие люди поверили в объяснение, что ему удалось предотвратить гражданскую войну. Армия и правые движения готовы были смотреть сквозь пальцы на попрание законов и смерть Шляйхера и некоторых других ненацистов, потому что подавляющая часть жертв была из страшных и радикальных бригад СА.
Такая же атмосфера встретила меня по приезде в Берлин. «Пришло время, когда явно назрела необходимость убраться в доме – вся верхушка СА прогнила насквозь» – примерно такие отзывы я слышал от разных людей, не только от нацистов. Я был убежден, что этот режим никогда не сможет восстановить свой престиж и международные позиции, которые он потерял из-за абсолютного неуважения к законным процедурам, какие бы преступления ни приписывали жертвам. Я определенно намеревался оставить свой пост, но Шахт, Нейрат, его секретарь Бюлов и другие уговорили меня остаться и продолжать быть рядом с Гитлером в роли голоса разума. Они говорили, что политика очень похожа на морскую регату. Ветер может меняться время от времени, но если вы спрыгнули с лодки, то уже не сможете повлиять на ее ход. Даже Гюртнер, министр юстиции, остался, так как боялся, что, если он уйдет, на его место придет какой-нибудь дикарь и тогда рухнет вся судебная система страны. «Это нехорошо, Ханфштангль, мы должны быть терпеливы, – сказал он мне. – Когда все это закончится, мы должны попытаться собрать осколки воедино».
Я настойчиво надоедал всем вокруг, пытаясь составить полный список жертв, для того чтобы разделить их на тех, чья смерть была связана с занимаемой должностью, и тех, кого убили из-за личной ненависти или мести. Я донимал людей из отдела Гесса, говорил с Корнером, секретарем Геринга, и пытался донести свое беспокойство до всех старых членов партии, которых знал. В ответ я получал лишь равнодушное пожимание плечами и нахальные усмешки. Выжившие нисколько не стыдились того, что произошло. Я слышал, как Аманн хвалился за столом в канцелярии: «Ну, мы там устроили основательную чистку» – и заявил, что Хюнляйну, главе моторизованного корпуса, повезло, что ему удалось бежать. Такая была обстановка.
Я даже попытался заручиться поддержкой Франсуа-Понсе. Мы пообедали с ним и с сэром Эриком Фиппсом в британском посольстве, и я составил ему компанию в послеобеденной прогулке по Унтер-ден-Линден. «Ваше превосходительство, – сказал я, – с этой проблемой нужно разобраться. В своей речи по радио Гитлер вполне ясно дал понять о вашей связи с Ремом. Почему вы не попросите свое правительство потребовать объяснений? Тогда Гитлеру придется открыть свои карты, и мы узнаем, что правда, а что – ложь». Он был слишком стар и опытен и потому немедленно ободрил меня и заверил, что сделает все, что в его силах; вероятно, он все-таки что-то предпринял, хотя единственным результатом стало заявление немецкого правительства, согласно которому проведенное расследование показало, что в той истории Гитлер говорил не о нем.
Я несколько раз разговаривал с фон Райхенау и его коллегами из рейхсвера, полагая, что под впечатлением от смерти Шляйхера они потребуют проведения полного расследования. Но даже они готовы были уйти в сторону или отодвинуть в сторону меня, уверяя, что все незаконные действия в ходе чистки будут рассмотрены в суде. Мы ждали недели и даже месяцы, но, конечно, ничего из этого не было реализовано. Я думал, что моим возможным союзником станет Хеллдорф, и как-то затащил его из коридора к себе в кабинет, чтобы спросить, что он знает. Я рассказал ему, как в Америке в первых репортажах увидел его имя в списке жертв. Хеллдорф был моим хорошим другом и одним из наиболее здравомыслящих людей в партии, что позже наглядно доказала его трагическая роль в заговоре 20 июля. Тогда же он предпочел соблюсти осторожность и осмотрительность и предостерег меня. «Позвольте мне дать вам совет, Ханфштангль, – сказал он. – Перестаньте так настойчиво искать ответы на вопросы. Людей это начинает раздражать. Я скажу вам больше. Я видел один из составленных ими списков. В нем было ваше имя!»
Насколько я помню, в июле я видел Гитлера в Берлине только однажды. Он ехал напрямую из Хайлигендамма в Берхтесгаден и держался подальше от столицы, ожидая, пока не улягутся страсти. Однажды вечером он незаметно приехал в город, и мне удалось встретиться с ним на следующий день после обеда. «Ну, Ханфштангль, – сказал он с поддельным весельем, – весь шум в иностранной прессе, кажется, понемногу сходит на нет». «Может быть, и так, – ответил я, – но могу вам сказать, что все эти корреспонденты день и ночь донимают меня. Если вы не расскажете им правду и не представите должные обоснования того, что произошло, протесты будут продолжаться. Вы не должны забывать, что многие из них уже долго живут здесь. Они знали многих замешанных в деле людей и будут продолжать строить собственные догадки».
«Мне надо приказать всей этой своре собирать чемоданы, – взорвался Гитлер. – Им мало навозных куч, которые можно разрывать в их собственных странах, так они и в Германии только тем и занимаются, что делают из мухи слона. Они представляют для нас только опасность». Я не собирался позволить ему уйти от темы так просто и продолжил наступление: «А что в действительности было с международными связями Рема? Что за посол, с которым он имел какие-то дела?» Гитлер потерял терпение. «Die Akten über den Fall Roehm, mein lieber Hanfstaengl, sind längst geschlossen – Дело Рема, мой дорогой Ханфштангль, давно закрыто», – закричал он. Так что, за исключением сомнительных обвинений в том, что Рем и Штрассер участвовали в заговоре с Шляйхером и австрийским принцем Штарембергом, это было все, чего я добился от него.