Мы все сели обедать. Посередине обеда вошел ординарец СС и объявил: «Звонит государственный секретарь Мейсснер». Брукнер пошел ответить. Мейсснер был главой кабинета Гинденбурга, и мне было интересно, насколько плохи новости о здоровье его старого патрона. Все, казалось, происходило одновременно. Смерть президента вызвала бы еще один кризис, а монархисты, возможно, под руководством фон Папена предприняли бы последнюю попытку отхватить свой кусок пирога. Наверное, такие же мысли летали в голове Гитлера. «Разумеется, нет и речи о возвращении Рита в Вену в качестве представителя, – задумчиво проговорил он, а затем его внезапно озарило: – Я понял! Нужен Папен. Как вы его назвали пару лет назад, Ханфштангль?» – «Ein Luftikus». – «И католик в придачу. Он заговорит всех этих священников и монашек в Вене так, что у них голова кругом пойдет». «Отличная идея, – подхватил Геринг. – Кроме того, так мы сможем убрать его из Берлина. Он только под ногами путался со времен дела Рема». И пусть никто не воображает, что я придумал этот разговор.
Мейсснер сообщал, что здоровье президента ухудшилось окончательно и он вышел на финишную прямую. Предоставив события в Австрии самим себе, Гитлер и его команда улетели в Восточную Пруссию. Через неделю Гинденбург умер. Это стало последним значительным политическим событием в мою бытность советником по иностранной прессе у Гитлера, но я не могу добавить каких-либо подробностей. Не знаю, насколько Гитлер представлял дальнейшие действия в этой ситуации. Если у него и были какие-то планы, в моем присутствии он их не обсуждал, и я сильно подозреваю, что окончательное укрепление его власти стало результатом чисто прагматических решений. Вопрос преемника Гинденбурга находился под запретом во внутреннем круге. Некоторые нацисты видели президентом генерала фон Эппа, а консервативные монархистские круги ратовали за избрание одного из наследных принцев. Только по возвращении в Берлин до меня дошли слухи об идее объединить должности канцлера и президента.
Наш прием в Нойдеке, резиденции президента, в последних числах июля был холодным. В дом пригласили только Гитлера и Брукнера, как его адъютанта, я помню, мы с Отто Дитрихом сидели на скамейке рядом с флигелем, и по отношению к нам не было проявлено ни малейшего признака гостеприимства, в общем, как и по отношению к кому-либо еще. В восточнопрусской резиденции с тамошними феодальными традициями, по крайней мере формального приветствия и приглашения отдохнуть для путешественников и посетителей, это хорошо демонстрировало настроение в окружении президента. Когда Гитлер вышел, он был немногословен и замкнут и не дал никаких намеков на то, что произошло. Мы отправились переночевать в имение Финкенштейн графа Дона, где во время своего романа с графиней Валевской некоторое время жил Наполеон. Его спальня осталась нетронутой с тех пор, но Гитлер наотрез отказался там спать.
О неизбежном на следующее утро объявил обливающийся слезами Мейсснер. Его привязанность к старику была искренней. «Президент потерял сознание вскоре после вашего ухода, – всхлипывал он. – Его сердце может не выдержать в любой момент». Несмотря на это, Гитлер улетел обратно в Байройт, и известие о кончине президента настигло нас там. Мы вернулись в Нойдек, где в резиденции нас приветствовали молчаливые подозрительные люди из округи, а сам дом охранялся тройным кольцом людей из СС. Главное мое воспоминание связано с постыдным поведением Генриха Гоффмана, который непристойным образом до последнего использовал свое влияние, чтобы не пускать фотографов внутрь. А после этого он пытался продавать собственные фотографии иностранным журналистам по ценам черного рынка. Это вызвало ужасный скандал, и на этот раз меня поддержал даже Геббельс, хотя в своей обычной манере, когда жалобы утихли, он заявил Гитлеру, что это он изо всех сил старался успокоить иностранную прессу.
Другой моей проблемой были упорные слухи в мировой прессе о существовании политического завещания Гинденбурга и предполагаемого стремления Гитлера его уничтожить. Я сообщил об этом Гитлеру, Герингу и Геббельсу за вечерним чаем в саду канцелярии. Гитлер напрягся. «Скажите своим зарубежным друзьям подождать, пока документ не будет опубликован официально», – сказал он. «Они предполагают, что текст будет подделан», – ответил я. «Меня не волнует мнение своры лжецов», – закричал Гитлер. «Единственный способ успокоить их, – вмешался я, – сфотографировать завещание и распространить копии. Дайте мне его на полчаса, и я смогу это сделать в филиале нашей семейной фирмы в Берлине». Гитлер посмотрел на меня с сожалением. «Удивительные мысли приходят вам в голову, мистер Ханфштангль», – по его тону я понял, что что-то не так. Готов поклясться, что на лицах Геринга и Геббельса промелькнула ухмылка. Через день или два на обеде в канцелярии тема завещания была поднята снова. У меня было ощущение, что их планы реализуются не совсем гладко, но мои возражения были бесцеремонно пресечены Гитлером, который повернулся ко мне и резко сказал: «Дорогой мой Ханфштангль, это не шутки. Если тут что-то пойдет не так, они вздернут не только нас, но и вас за компанию». Им требовалось время, и, конечно, они его использовали эффективно. Приемлемая часть завещания была триумфально представлена прямо перед референдумом, который подтвердил передачу Гитлеру высшей власти, а по радио крутили выступление Оскара Гинденбурга, где он говорил, что это было желанием его отца. С Геббельсом на посту руководителя министерства непрерывной революции ничто не стояло на пути Гитлера к реализации его параноидальных кошмаров.
Я угрюмо продолжал посещать дневные заседания в канцелярии, но уже наступил тот момент, когда Гитлер часто даже не здоровался со мной. Та наша последняя ссора с ним была несерьезной по поводу, но фундаментальной по существу. Корнями она уходит в тот самый вечер, когда я впервые увидел его и сразу же невзлюбил одного из членов его окружения. То был нерешительный человек, который позже назначал руководителей на многие незначительные посты в партии. Наши пути пересекались несколько раз, но, когда после прихода Гитлера к власти он попытался добиться для себе более влиятельного положения, я получил доступ к его полицейскому досье и показал его Герингу, который не просто отклонил назначение, но и арестовал его. В конечном счете этот человек сбежал за границу, и как-то за обедом в канцелярии речь зашла об сфере его деятельности.
Гитлер сидел через два человека от меня. К тому времени чаша моего терпения была полна. «Вот видите, герр Гитлер, – сказал я, – я предупреждал вас последние одиннадцать лет о людях такого типа вокруг вас». Потом я остановился на некоторых деталях из полицейского досье, которое я изучил очень хорошо. «Получая слишком большую свободу, такие люди бросают тень на все движение. Как вы думаете, почему о нас сложилось плохое мнение?» Гитлер побагровел от ярости. «Это все ваша вина, Ханфштангль, – отрезал он. – Вам следовало обращаться с ним гораздо более дипломатично». Я вышел из себя. «Как, по-вашему, с людьми такого рода можно дипломатично обращаться?» – спросил я. Обстановка становилась очень неловкой и неприятной. Гитлер попытался выкрутиться, предположив, что в полицейское досье попали данные о другом человеке. «Я еще раз возьму эти записи и покажу их вам, – возразил я. – Эти факты касаются его одного, и все об этом знают». Обед был испорчен, и все стали гадать, что произойдет дальше. Я занимался тем, что снова собирал вместе все материалы, и некоторое время эта тема не поднималась. Через два или три дня я обедал в канцелярии, и, когда мы расселись вокруг Гитлера, он внезапно сказал: «Ханфштангль, spielen Sie das Ding da von Ihnen – Сыграйте эту вашу вещь». «Какую именно?» – спросил я в замешательстве. «Ваш похоронный марш», – ответил он. Не так давно его играли многочисленные оркестры на съезде партии в Нюрнберге. Это странно, подумал я с плохими предчувствиями. Я сыграл его, и он довольно сдержанно поблагодарил меня. Как бы мелодраматично это ни звучало, это был последний раз, когда я его видел.
Через день или два я принес документы из полиции и положил их на стол Брукнера. Он прокашлялся и сказал мне несколько смущенно: «Это дело расследуется. Фюрер хочет, чтобы вы не приходили сюда в следующую неделю или две, пока не будет принято решение». Позже я узнал, что, когда эти материалы попали на стол Гитлеру и ему сообщили, что это за документы, он смахнул их со стола в ярости и закричал: «Я больше никогда не желаю слышать об этом деле». Те две недели обернулись двумя годами, после чего мне пришлось бежать, чтобы спасти свою жизнь.
Многие люди в своих суждениях о характере Гитлера забывают, что он совершенно не втискивался в четырехэлементную классификацию личностных типов Альбрехта Дюрера: сангвиник, меланхолик, холерик и флегматик. У него были свойства медиума, который впитывал и, пропуская сквозь себя, давал выражение страхам, амбициям и чувствам всего немецкого народа. Ни одна сторона его темперамента не была развита настолько, чтобы ее можно было использовать в качестве канала для влияния на его разум. Он мог часами ползать, как крокодил, дремлющий в нильском иле, или сидеть, как паук, неподвижно в центре своей паутины. Он грыз ногти, скучающе смотрел в пустоту и иногда что-то насвистывал. Как только к его компании присоединялся какой-либо интересный человек, а какое-то время он никого заранее не считал неинтересным, можно было наблюдать, как его внутренние механизмы мобилизуются. Непродолжительное время он испускал и принимал локационные волны, которые позволяли ему составить четкую картину желаний и чувств своего собеседника. Маятник общения начинал качаться быстрее, человек словно оказывался под гипнозом и начинал ощущать безграничную симпатию и понимание со стороны Гитлера. Гитлер обладал самым выдающимся умением убеждать любого мужчину или женщину, какое я когда-либо видел, и было практически невозможно не попасться в его сети.
Принято считать, что Гитлер со всеми общался, как будто был на массовом собрании. Это правда только о