Напряжение последующих событий прекрасно изложено в романе Джона Франклина Картера под названием «Разговор в Катоктине», написанном под именем Джея Франклина. Там в гипотетическом разговоре с Рузвельтом и Черчиллем на пике войны в охотничьей усадьбе в Катоктинских горах я излагаю краткое содержание всех отчетов, которые написал в следующие два года.
На самом деле я был первым государственным заключенным в истории Соединенных Штатов. Моим укрытием стала старинная вилла в парке Буш-Хилл, примерно в двадцати пяти милях от Вашингтона за Александрией по пути к полю битвы у Булл-Ран, произошедшей в ходе Гражданской войны. Раньше это был симпатичный кирпичный дом с широкой верандой, с развалинами конюшни и построек для рабов, сомневаюсь, чтобы его ремонтировали с 1850-х годов. Он стоял в стороне от главной дороги посреди 150 акров дубового, кленового и букового леса. Его выбрал доктор Генри Филд, один из основных моих собеседников, который, приехав, обнаружил там двух старых дев, владевших этим домом, которые спрятались за кустами от пьяного дворецкого. Они были рады отдать дом в аренду правительству на необходимое время. В главной гостиной со стен свисали полусгнившие парчовые драпировки, наползая на портреты прежних американских владельцев.
Остальными жильцами были Георг Баэр, еврейский художник, которого я когда-то встречал в мюнхенском артистическом пригороде Швабинг до того, как он бежал от нацистов, и его американская жена, дочь известного тенора Патнэма Грисуолда. Единственной проблемой было то, что они считали выполнение всяких обязанностей по дому ниже своего достоинства. Часто случались разнообразные домашние кризисы, и несмотря на то, что мы выработали сложный график умываний по очереди, в конечном счете они уехали. С нашим питанием были проблемы: периоды, когда мы практически умирали с голоду из-за пьяного повара, сменялись затяжным обжорством, когда все приходило в порядок. Жизнь совсем не была скучной. Лучшая часть состояла в том, что Эгону разрешили присоединиться ко мне.
У меня был удобный кабинет и огромная и мощная радиола, по которой я слушал немецкие передачи, помогавшие мне писать отчеты. Каждую неделю шесть или семь печатных страниц по вопросам текущих событий ложились на стол президента. Ко мне не затихал поток посетителей из вооруженных сил и Госдепартамента, желавших услышать мои объяснения по поводу внутренних проблем нацистского режима. Единственной ложкой дегтя в бочке меда стал доктор Филд, с которым, боюсь, отношения у меня не сложились. Он заезжал не реже двух раз в неделю и, несмотря на то что совсем не принадлежал к тому типу людей, которые всегда считают, что они знают лучше, получал странное удовольствие, доставляя мне мелкие пакости. Он возражал против присутствия Эгона, и я слышал от Картера, что лорд Галифакс даже заявил президенту о своих сомнениях по поводу эффективности моего охранника. Мне сказали, что Рузвельт отверг эти сомнения: «Он, может быть, и сын Ханфштангля, но он еще и мой сержант». Президент был настолько любезен, что распорядился установить на вилле «Стейнвей». Филду потребовалось девять месяцев, чтобы организовать визит настройщика, после чего выяснилось, что бедный джентльмен уже настраивает арфы ангелам на небесах.
Мои отчеты касались самых различных областей. Я мог представить всю историю нацистской иерархии и детали биографий ее членов. Читая между строк речи Гитлера и Геббельса, я мог догадаться, какие вопросы вызывали недовольство и критику в современной Германии, чтобы использовать это в союзнической пропаганде. Мои личные знания внутренних проблем гитлеровского рейха позволили мне опровергнуть довольно много совершенно диких гипотез союзников. Например, в феврале 1943 года некоторое время не было никаких сообщений о публичной деятельности Гитлера, и после того, как на 23-й годовщине основания нацистской партии воззвание к старой гвардии прочел Герман Эссер, это породило множество слухов о том, что Гитлера ликвидировали. Я заметил, что он, должно быть, жив, потому что, насколько я знал, его кончина стала бы сигналом к революции в Германии, возглавляемой рейхсвером, а этому не было никаких свидетельств. В мае того же года я, наверное, был одним из первых людей, кто понял, что в немецких заявлениях о том, что резню польских офицеров в лесу под Катынью устроили русские, была доля правды, но, конечно же, об этом было нежелательно говорить в то время.
Одно из моих предположений на фронте психологической войны – нужно понимать, что я пишу все по памяти и мне практически не удалось сохранить каких-либо документов, – касалось взаимоотношений между Германией и Италией. Из переписки Франческо Криспи с Бисмарком я знал, что одним из догматов, которые установил этот основатель итальянской независимости, было то, что Италия никогда не должна вступать в конфликт с Англией.
Криспи до сих пор был национальным героем даже для фашистов, и эту максиму можно было использовать для дискредитации политики, которая разрушала страну. До конца 1943 года я правильно предсказывал, что в Германии не наблюдалось признаков внутренней политической слабости, и поэтому следовало предполагать, что военный фронт должен был продолжать держаться. Геббельс организовал очень умелую прохристианскую пропаганду – возможности этого человека были поистине безграничны – как противовес заявлениям о присутствии Вышинского в качестве русского представителя в Алжире и об объединенной поддержке Тито в Югославии.
Вскоре я почувствовал настоящую опасность. Гитлер пожинал последствия урагана, который он породил. Никто не мог отнять у союзников их праведного гнева. Что меня пугало, так это то, что будущее Европы представляло собой атмосферу ненависти и мести, с которой союзники планировали полное уничтожение Германии. Для меня в 1943–1944 годах формула о безоговорочной капитуляции означала уничтожение последнего европейского оплота борьбы с коммунизмом. А мне это казалось несчастьем похуже Гитлера. «Вы играете в игру Геббельса, – говорил я своим посетителям. – Кажется, вы предпочтете сровнять Германию с землей, чем дать ей шанс капитулировать. Если вы полагаете, что ваши ковровые бомбардировки заставят Германию безоговорочно капитулировать, это говорит о том, что вы ничего не знаете о народе и его нынешних лидерах».
В сентябре 1943 года я писал в одном из своих донесений президенту: «Затягивать эту войну означает проиграть ее. Полная военная победа не будет иметь никакой ценности, если она закончится политическим фиаско… Есть только две возможности – объединение с христианско-демократическими силами или коммунистическая Германия со Сталиным в Страсбурге. Если предпочтительней христианско-демократическая Германия, то каждый потерянный день – это риск. Если союзники не предоставят Германии возможность устроить революцию против Гитлера, то война только истощит обе стороны, а в Берлине воцарится Советская республика. От свастики до серпа и молота лишь маленький шаг. В Германии есть только одна группа, способная осуществить то, что Бадольо сделал в Италии, это группа, которая с 1935 года пытается обуздать Гитлера и отобрать у него власть. Они уже понесли достаточно потерь в борьбе против атеистический философии нацизма. Старый прусский рейхсвер, представленный Гинденбургом, Тренером и Зеектом, никогда не принимал этого австрийского капрала. Гитлер никогда не доверял этим генералам и освободил от должности всех, кто пытался внушить ему осторожность. Абсолютно ложным будет считать, что они поддерживают Гитлера. Верно ровно противоположное… Поэтому крайне важно убедить их в том, что их не будут стричь под одну гребенку с нацистами…»
Нет радости быть пророком без уважения. «Если вы настаиваете, что сначала нужно победить Германию, а уже потом заняться японцами, – говорил я своим посетителям, – вы увидите, как Сталин будет шантажировать вас в Европе. Нужно не только смотреть на врагов сегодняшних, но и видеть врагов завтрашнего дня. Установите контакт с Редером, Рундштедтом или Кессельрингом. Они не нацисты. Создайте возможности для успешного переворота, как у Бадольо, если хотите оставить Европу в неприкосновенности. Шахта можно сделать канцлером до установления конституционной монархии. На роль регента подойдет принцесса Виктория». Это было неправильным ходом. Моим советам не доверяли. У меня сложилось сильное впечатление, что британцы, видевшие мои отчеты, возражали на мои аргументы. Я не сдавался. В конце августа 1944 года, после вторжения во Францию, я все еще стоял на тех же позициях. «Германию будут защищать до последнего метра, – снова писал я Рузвельту, – до тех пор пока будет в силе требование о полной сдаче. Заговор 20 июля провалился, потому что у его потенциальных участников не было достаточной мотивации, отсутствовала альтернатива их судьбе. Германия не увидит мира в этом году. Безоговорочная капитуляция – это последняя соломинка, которая позволяет Гитлеру и Геббельсу держаться на плаву…»
Моя миссия, которую я сам себе выбрал, провалилась, она не приносила успеха многие месяцы. В сентябре 1944 года Картер пришел повидать меня и сообщил неизбежные новости: «Президентские выборы всего через шесть недель. Его противники в Вашингтоне угрожают, что если вас не вернуть британским властям, то они раскроют ваше присутствие и миссию здесь. Вы понимаете, что это будет значить. Это даст прессе именно то оружие, которое им нужно, чтобы изменить баланс сил». В тот вечер настроение у меня было глубоко подавленным. Эгон исполнял свой воинский долг на море и сейчас был в Новой Гвинее, и, если бы одно из его милых писем совершенно случайно не дошло до меня, я бы подумал, что мои дела кончены. Тем не менее суицидальное настроение прошло. Я разобрал свои бумаги и был готов к приходу конвоиров, когда те пришли забрать меня. Следующей моей остановкой был остров Мэн.
Спустя год, после войны, которая закончилась так, как я в отчаянии и предсказывал, 14 сентября 1945 года лондонская Daily Mail на первой странице опубликовала список, обнаруженный одним из ее корреспондентов в штаб-квартире гестапо, в котором перечислялись имена тех, кого следовало немедленно уничтожить в случае