Он зашептал, очень взволнованный:
– Выйдите на минутку, надо кое-что сказать.
Я вышел, прикрыв на ключ двери комнаты, чтобы туда никто не забрался во время моего отсутствия. Кожевников отвел меня в сторонку. Таким взбудораженным я его еще не знал.
– Сергей Александрович, я должен вам прежде всего сказать, что ваша подруга... В общем, это не мое дело, она вам нравится. Но просто я обязан сообщить, чтобы потом не корить себя. Эта Адель Войцеховская тайно ходит в лагерную поликлинику.
– Я тоже хожу в поликлинику, когда одолевает хворь. Что из того?
Он все больше терялся.
– Нет, я подумал... Она скрывает свою болезнь... Я бы на вашем месте узнал... Все-таки лагерь, всякое случается.
Я рассердился. Он явился не вовремя.
– На моем месте вы никогда не сможете быть, как и я на вашем. И допытываться о характере женских хворей не считаю тактичным. Если болезнь может помешать нашим отношениям, она сама о ней скажет. Вы о чем-то еще хотели меня информировать, Андрей Виссарионович?
Вторую новость он выложил спокойней и ясней.
– В нашей производственной зоне с вечерним разводом появился Руда. Вы знаете этого человека? Он ищет вас. Он спрашивал, где находится ваша комната, только ему не показали. Всем известно, что он давно ухаживает за Аделью. Наверно, разузнал, что вы уединились, и собирается помешать вашей встрече.
– Спасибо за важную весть. Больше ничего нет?
– Больше ничего. Я буду в электролизной. Если понадобится, кликните меня погромче.
Я воротился к себе, но перед дверью остановился, чтобы успокоиться. Во мне клокотала ярость. Дело было не в сообщении об Адели, а в появлении Руды. Я хорошо знал эту двуногую тварь, хотя ни разу с ним не общался. Мой новый знакомый, а в дальнейшем друг на всю жизнь, Слава Никитин в первые дни войны по доносу Руды был вторично посажен в тюрьму, когда уже истекал его первый пятилетний срок за болтовню. И недавно вышел из тюрьмы уже со вторым, на этот раз десятилетним сроком. Руда тоже побывал в тюрьме, тоже получил повторный срок, но поменьше – вознаградили мягкостью наказания за то, что оклеветал с десяток знакомых, одного, кажется, расстреляли. После страшного Кордубайло, придумавшего Повстанческую организацию в Норильске и потянувшего за собой в могилу больше десяти человек, Руда считался самым крупным из местных стукачей. Я ненавидел его уже задолго до того, как увидел в лицо. И этот человек появился у нас в зоне, чтобы отыскать меня и помешать моей встрече с Аделью. Мои мускулы вздувались от жажды схватиться с ним.
Адель удивленно взглянула на меня – я, наверно, весь побагровел от подавляемого бешенства.
– Что-нибудь случилось важное?
Пришлось сделать большое усилие, чтобы не выдать себя.
– Небольшие неполадки в электролизном. Давайте пить и есть.
Она быстро хмелела. Она не лгала, признаваясь, что почти не знала водки, а только узбекский кагор. Она вдруг вспомнила прежнюю жизнь. Я уже знал и еще больше убедился впоследствии в том, что женщины, сходясь душой с новыми друзьями, охотно вдаются в повести о прежних увлечениях, любовных радостях и обидах. Потребность в исповеди неистребима в человеке – а у женщины она много сильней, чем у мужчины. Мне всегда казалось, что подобная исповедь необходима женщине как своеобразное очищение души перед новым увлечением. И хотя близкий мужчина решительно не годится на роль исповедника и откровенность его подруги почти всегда идет ей лишь во вред, женщина не способна его предвидеть. Налаженная служба исповедания в церкви, у нас отвергнутая, спасала прежде тысячи влюбленных пар, которые ныне распадаются под влиянием неосторожных признаний.
И я ожидал, что Адель заговорит со мной о прежних своих любовных драмах – откроет душу, как самой ей будет казаться. Но она заговорила о трудной жизни своих родителей, о всяческих лишениях, ставших не только фоном, но и содержанием ее детства. Социальные муки были у нее пока сильней любовных.
Во время ее излияний кто-то тихо постучал в дверь. Кожевников так не стучал, своих товарищей я не ждал. Это мог быть только Руда. Я попросил извинения у Адели и пошел открывать двери. В углу стояли термопары – стальные трубы с вмонтированными в них двумя проволоками – платиновой и платинородиевой, при нагревании которых появлялось электричество – мера температуры, измеряемой драгоценными проволочками. Я схватил одну термопару и шагнул наружу.
Перед дверью стоял Руда.
– Мне надо срочно поговорить с Войцехович, – заявил он, делая шаг вперед.
– А мне надо срочно изуродовать тебя, – ответил я и ударил его термопарой по голове.
Он завопил и отшатнулся. Удар пришелся по плечу. Силы наши были неравны, он пришел с голыми руками, это неэффективно. Стальная же труба всегда оружие действенное, особенно, если ею орудуют с ожесточением. На крик Руды из электролизной выскочил Кожевников. Я нанес второй удар. Руда, закричав еще громче, бросился наутек.
– Нажили злого врага, – сокрушенно прокомментировал Кожевников.
– Проучил злого врага, – отпарировал я.
– Он теперь напишет на вас телегу. Вы еще с ним встретитесь.
– Он будет теперь избегать со мной встречаться. Постараюсь довести до его сведения, что превращу его в калеку, если захочет стучать на меня. После первого же вызова в хитрый дом пойду подводить сальдо с бульдой. И опять явлюсь не с голыми руками. Он подлец, но не дурак. Не захочет слишком рисковать.
– Я проведаю, куда он подался, – сказал Кожевников. – Если пойдет собирать на вас стрелков, дежурящих в соседних объектах, предупрежу.
Я воротился к себе. Адель крепко спала. Она положила голову на стенд, красивые волосы разметались, она тихонько посапывала, лицо порозовело – то ли со сна, то ли от водки. Я смотрел на нее, любовался ею, печалился о ней. Надо было ее разбудить, я не сделал этого – она очень красиво спала. В дверь снова просунулся Кожевников. Я вышел наружу.
– Я Руду не нашел, – сказал он. – Но один из соседней бригады видел его в зернохранилище. Он подобрался к телефону, позвонил на вахту.
– Стучал на нас?
– Сообщил, что в бригаде опытного завода будут двое пьяных, надо их поймать и изолировать. Что будете делать?
– Что я могу? Постараюсь держаться покрепче на ногах. С Аделью хуже, она совсем опьянела.
Время подошло к разводу. Я разбудил Адель. Она таращила на меня «недоспанные» глаза, попросила воды. Воды я ей не дал, могло сильней развезти. Бригаду вел второй наш стрелок, помоложе и похуже нравом конвоира. Адель нетвердо двигалась между мной и Кожевниковым. К счастью, ночной стрелок не заметил ее состояния. У вахты лагеря нас остановили. Главный вахтер, из самых придирчивых вохровцев, это мы все знали о нем, вышел и возгласил:
– Бригада, стой. Имею сигнал, что в бригаде нарушители. Буду проверять, кто напился.
Он шел от ряда к ряду, всматриваясь в каждого заключенного. Вахтенная люстра светила беспощадно ярко. Адель покачивалась, хватаясь то за меня, то за Кожевникова. Я заметил, что в зоне притаился за столбом Руда – хотел поглядеть, как на его глазах нас с Аделью потащат в карцер. Вахтер, добравшись до нашего ряда, безошибочно ткнул в меня пальцем:
– Ты! Выходи из ряда. Дыхни покрепче. Я вышел и дохнул. Вахтер с наслаждением втянул ноздрями винный дух из моего рта.
– Еще крепче дыхни!
Я дохнул изо всей силы. Вахтер объявил:
– Трезвый, как стеклышко. Ступай в ряд. Бригада, шагай в зону.
Войдя в зону, я прежде всего поискал глазами Руду. Руда скрылся сразу же, как только вахтер объявил меня трезвым. Мы с Кожевниковым под руки отвели Адель к женскому бараку.
Утром я посетил Адель в ее конторе. От вчерашнего опьянения и следа не осталось. Она весело смеялась и заверяла, что надолго запомнит прекрасный вечерок вдвоем. О том, чтобы устроить повторную встречу, она не заикнулась, я тоже не предложил. Быстро завязавшаяся дружба ни во что серьезное не перешла.
Скажу еще несколько слов об этой женщине с красивыми волосами, удивительными глазами и великолепной фигурой. Дальнейшая ее жизнь была печальной. Лагерное существование даже для привычных к нему лбов и духариков не схоже с отдыхом в санаториях. Все лучшее оставалось при Адели – и волосы, и глаза, и фигура. Но та болезнь, о какой узнал Кожевников и природы какой не понял, нашла в лагерной скудости отличную почву для расцвета. К тому же Адель не разобралась в перспективах грядущего. Она верила – настанет свобода, придут и радости, неведомые в лагере. Она с убежденностью доказывала нашей доброй сослуживице, инженеру-металлургу Евгении Семеновне Бабушкиной, не строившей себе никаких иллюзий касательно будущего:
– На воле немедленно выйду замуж. Мужа возьму с хорошим положением. Меньше, чем на второй литере по снабжению, не помирюсь.
Но выйдя на волю, она потеряла все преимущества, какими пользовалась в зоне, приобретя взамен слишком мало новых благ. В лагере ее окружало внимание мужчин, за ней ухаживали, ее добивались. Ничего похожего не ждало ее на воле. Она вышла на свободу сразу после окончания войны. Молодые мужчины приемлемого возраста, женихи ее поколения, были выбиты на войне – от парней, родившихся в 1920-24 гг., сохранилось в живых меньше пяти процентов. Двадцать миллионов женщин, оставшихся без женихов и мужей, составили непреодолимую конкуренцию для подобных ей – недавно выбравшихся из заключения. К тому же Адель была тяжко больна и уже не могла этого скрывать. Муж с положением и литером ей не повстречался. Еды стало больше, еда стала вкусней, но это не компенсировало поразившего ее ледяного одиночества. Жизнь ее была парадоксальна. Лагерь был тяжким наказанием за несуществующую вину, но ей было лучше в лагере, чем на воле. Она до самой смерти отчаянно боролась с одолевшей ее несправедливостью вольной жизни.
Адель Войцехович умерла от туберкулеза, не дожив до тридцати лет.
4
Мне удалось перебраться из опытного цеха на недавно пущенный Большой металлургический завод. И ежедневные беседы с Кожевниковым оборвались. Мы жили в одном бараке, каждый день встречались, но в стоголосой сутолоке стало не до мирных разговоров, тем более, что чая вскипятить здесь не было возможности – пили бурду, приносимую дневальным из единственной в зоне кипятилки.