у кого что находилось, и все приносил ему, ограничиваясь одной, двумя затяжками. Потому что великий человек Пеликан вершил беспримерный подвиг, за одну ночь выполняя задание целого семестра. Мне начертить одну, как ее звать-то, проекцию — не то что лист — было так же не по зубам, как отрубить, скажем, голову живой курице. Я сочинял стихи и рассказы, и на спор умел зарифмовать страницу из учебника. Слова во мне бурлили, Ниагарский водопад слов, и всегда отыскивалось нужное, нанизываемое на обостренные мои впечатления. Но чертить…
С нескрываемым нетерпением Антонина разговаривала со мной, будто на одной ноге, побыстрей желая распрощаться до завтра, дело сделано, чего еще?
Вот так Антонина, я сам не знал, чего мне от нее, наверное, Пеликан, и тесная связь между ними.
Не мог я повиснуть в пустоте один с внезапным этим грузом, который она переложила на мои плечи и куда-то спешила, точно я навязывался ей.
3
Хочу остановиться на мгновенье и подумать.
Вместе с тобой, благосклонный читатель.
Если мы и дальше так поплывем по волнам, то запрыгивая далеко назад, то возвращаясь в сегодня или шмякаясь в середину времен, подобно некоторым, выдавая на гора чего ни взбредет на память без сюжета, без строго осмысленной композиции, а так, неизвестно почему, потому что взбрендило в авторскую голову, неприученную к творческому напряжению, — что же это у нас получится? Авангард. Или, прости меня, Господи, постмодернизм какой-нибудь? «Очень гениально», так они не чинясь поносят друг друга, — и на поверку занудно и непроходимо скучно. Мелко, плоско. Беспомощно.
Нет, мне так подавайте хронологическую последовательность, характеры, живые образы в действии, в столкновении — друг с другом ли, с Природой, с самим собой — но чтобы это двигалось, дышало, пульсировало. Чтобы жизнь развивалась сама по законам жизни. А идеи, чувства — разжевывать и описывать мне их не надо, ни-ни, сбивает, я люблю сам добраться, ощутить, унюхать — если, разумеется, автор так сумел показать поступки и мысли своих героев, что я прожил с ними эти их поступки и желания, и разочарования, и мыслил их мыслями, и болел их болезнями, и любил и умирал вместе с ними!
Мне подавайте простое повествование.
С сложнейшими проблемами и перипетиями и откровениями — но простое, безыскусное. Без выкрутасов. Кажущееся и в отношении работы автора простым и легким, почти без усилий. Неискушенный человек не подозревает, как безумно тяжко такое сочинительство. Напротив, эдакая какая-нибудь одна фраза размером с полторы страницы, особенно ежели без знаков препинания, да еще часть текста поперек страницы или тем более кверх ногами, с мешаниной из разноречивых наблюдений, соображений, глубокомысленных замечаний, перемежающихся анализом одного, второго, десятого сотню лет назад выеденных яиц, — представляется ему плодом безусловно труднейшей, титанической, самоуничижительной — там, конечно, все больше о себе, о своем прошлом, ничтоже сумняшеся начиная от пеленки загаженной и детского горшка, о чем еще-то писать-то? — работы автора.
За некоторым исключением, терпеть не могу автобиографическую прозу. Всякие воспоминания, топорные или залихватские — неважно. Все они для меня на одно лицо.
Одно дело, когда великий Гончаров или Тургенев на склоне дней вспоминают былое, людей тогдашних, интересные встречи и впечатления от них, — и другое, когда современный Петя или Володя лет тридцати-сорока-пятидесяти, не умея выстроить сюжет, высмотреть в нашей реальной жизни и осмыслить типические характеры и обстоятельства, увековечивающие нашу эпоху, принимаются размазывать скучнейшие словеса о том, на какой улице, в каком доме и в каком городе они жили, да как выглядел их дом, какая была загородка у соседей и каким пальцем они, авторы, чесали себе левую пятку, если нечаянно случалось им наступить в каплю куриного помета, словом, за неимением других способностей, пытаются таким простейшим способом заявить перед всем миром о своем неповторимом, несравненном, драгоценном «я» и о том, что с этим их «я» происходило до малейших чрезвычайно увлекательных — для них самих — подробностей, питая безмерную любовь к микроскопическим, зауряднейшим фактикам своей биографии, а что при этом будет испытывать читатель, их не заботит.
Кому случалось, придя в гости, попасть в плен толстенного хозяйского фотоальбома, и если к тому же хозяин заядлый фотолюбитель, да к тому еще самовлюбленный злодей, — испытать муки покорного рассматривания каждой, без пропусков, фотокарточки, увековечивающей чужие и неинтересные физиономии, позы, ситуации, памятные для хозяина и, конечно же, очень и очень для него самого интересные, тот, без сомнения, согласится, что заурядные фактики чужой биографии очень похожи на этот скучный и чужой альбом.
Почему тогда я, испытывая подобные настроения, начинаю этот рассказ не с художественно отстраненного «он», а с болтливого, сугубо личного «я», способного обузить, размазать и разменять повествование на тягучие биографические подробности, никому не надобные соседские загородки и куриные капли?
Во-первых, дорогой читатель, если ты знаком с моими предыдущими писаниями, ты знаешь, что твое самочувствие для меня превыше доброго куска торта на моей тарелке, а о куриных каплях я не пишу, разве что попадется в полный рост курица, не только несущая золотые яйца, но и сама золотая; «я» моего рассказа совсем не обо мне. Во-вторых, в-третьих и в-десятых — внимание! в этом-то самая штука: не будет отныне никакого «я». Нет, не будет.
И баста!
4
Как странно у человека получается та или иная судьба.
Вот он стремился в эту комнату на втором этаже над кубовой, где жил Пеликан, и попал в эту комнату.
И жизнь его пошла так, а не иначе.
Впрочем, Володя Литов на трезвую голову понимал, что его жизнь в любом случае пошла бы не как у всех.
В любом случае.
Он был чокнутый. Белая ворона. Прóклятый — так в сердцах говорила мама. Она была родом из дореволюционной украинской провинции, из тех евреек, которые умеют делать тяжелую работу наравне с мужчинами. Широкой мужицкой кости, она обладала недюжинной физической силой, и в то же время в ней, наряду с острым, подвижным, ироничным умом, была степенная, неспешная мудрость, свойственная вдумчивым, памятливым мужикам, умеющим не только смотреть, но и видеть, и сравнивать.
Володя, в отличие от матери, был с ленцой, несколько нервный и худощавый, если не сказать тщедушный. В детстве родители баловали его.
Но занявшись физическими упражнениями, он быстро нарастил мышцы и показывал чудеса ловкости и выносливости на брусьях, на перекладине, на канате. На короткое время стал всесильным. Полным господином своего тела. Мог встать на голову, пройтись на руках по голицынскому спортзалу на глазах темноволосой Маришки, гордой полячки, занимающейся гимнастикой тут же в своей группе.
Собственно, для нее он и старался. И с легкостью, к своему удивлению, достиг многого. В своем развитии. А что касается Маришки — задолго до наступления зимы Малинин Юрка поздравил его с восхитительной победой, после того как случайно встретил их, поздно вечером возвращающихся с прогулки.
Но что такое у студентов вечер или ночь, или утро? Временные понятия стерты, размыты. С тем же основанием можно было заметить, что они возвратились в общежитие среди ночи. Дверь женского корпуса оказалась закрытой. Пришлось стучать, будить вахтершу. Маришка нервничала, отстранялась от Володи, становясь чужой и недоступной. Будто не ее он ласкал только что на холодном ветру, под моросящим дождем, и не целовал полуоткрытый для поцелуя рот. И смешивались запахи двух дыханий, мокрые щеки и носы касались, а по волосам текла дождевая вода, заползая за воротник.
И как податлива была высокомерная полячка…
Володя Литов, придерживая левую руку, пошел по тропинке к своему дому. Рука ныла под повязкой: началось какое-то противное нытье с поддергиваньем до самого плеча. Врачиха в Перхушкове, та, что забинтовала ему кисть три дня тому назад, посоветовала не разбинтовывать как можно дольше. Пусть, сказала она, мясо прирастет на свое место.
Она просто приложила и не стала пришивать отрезанный кусок, болтающийся на малюсеньком клочке кожи. Все было оставлено так, как еще раньше в общежитии сделала Фаина, эта полузнакомая, полуздешняя сестра милосердия. Володя взмахнул ракеткой, неловко оступился, его качнуло влево, к окну, и левая рука пробила насквозь оба стекла. Кровь полилась обильно. Он испытал минутное головокружение, похожее на потерю сознания. Если бы Фаина не подхватила его под мышки, он бы скорей всего упал на пол. Она потащила его по коридору за угол холла, он плюхнулся на диван, ничего не видя, испытывая щекочущий, унизительный стыд. Фаина достала чистый, довольно большой платок, замотала руку, крепко стянула, и так и осталось потом.
Он не хотел, чтобы серые посредственности, эта посредственная серятина Леондрев и прочие зубрилы, скучнейшие, кислые мудаки — жалели его! Он ждал Маришку, из-за нее торчал и торчал у теннисного стола и бесконечно долго ждал; комната ее была на этом этаже. Не явилась, видно, не знала о его присутствии, а может, проигнорировала, занявшись уроками: променяла встречу с ним на занятия и зубрежку.
Более всего тревожило Володю, как бы минутная его слабость, когда он побледнел и зашатался на бесчувственных ногах, не была поднесена ей в чьем-либо издевательском изложении.
Он вдруг увидел, как слева и справа от тропинки в деревьях и кустах сгущается непроницаемая тьма, но если посмотреть выше наискось между линией горизонта и небом, отчетливо было видно, что воздух окрашен, он и ночью имеет цвет. Слабо-фиолетовое, сиреневатое наполнение, даже чуть-чуть с кровавинкой.
Фантастика! сейчас приду надо записать.
Впереди послышались шаги. Две фигуры подвигались ему навстречу. Володя вгляделся. Сегодня после танцев, пока Маришка одевалась в своей комнате, он спустился вниз к выходу, и тут к нему подошел незнакомый человек.