Если бы не презирались между ними сентименты, если бы не была принята сдержанная, «мужественная» форма общения, — Володя без лишних слов обнял бы Пеликана за шею и расцеловал. Он спросил:
— Тебе Александра?.. Нет у тебя к ней?.. Ну, ты понимаешь.
— Почему ты спрашиваешь, Цес?
— Она к тебе неравнодушна. И она тоже умная. Она хорошая.
Пеликан молчал и смотрел, казалось, с грустью перед собой, в стол, сжимая в руке неопорожненный стакан. Володя тоже умолк и украдкой наблюдал за ним, отпивая мелкими глотками горьковатое пиво, ставшее к этому времени на вкус совсем негорьким, даже пожалуй немного сладковатым.
Вдруг Пеликан расхохотался громко и залпом допил свой стакан.
— Цес! Я обещал намекнуть тебе, почему ты не принцесса на горошине. Вот эти все чучела, они из ваты. А ты спишь на матраце, и ничего не замечаешь. Ха-ха-ха! Цес!.. Все равно скоро уезжаем. Открываю тебе роковую тайну!..
Володя не понимая посмотрел на него, потом повернулся к своей кровати, не заметив, как ловко Пеликан захлопнул предыдущую тему.
— Стоп! — Он что-то припомнил. — Рожа пеликанская!.. А я чувствую давно уже, что когда сплю, лежать как-то не так… Так ты таскал из моего матраца вату?
Пеликан хохотал и наслаждался сделанным впечатлением.
— Аккуратную дырочку в углу проделал, и на каждое чучело такой примерно ком. Цесарка, спасибо, милостивец!..
— Ах, ты!.. Истоньшил мой матрац!.. Ты с сегодняшнего дня на нем будешь спать! Ты!.. Позвольте вам выйти вон! поменять, то бишь, матрацы!..
И, недолго думая, он схватил свой матрац, сбросив с него все, что было сверху, на голую кровать. Перетащил его над столом и кинул на кровать Пеликана. И таким же рывком выдернул его толстый матрац и перебросил на свою кровать.
— Цесарка, какой ты крохобор, оказывается. Разве так друзья поступают?
— Ты мне брось, Пеликанище! Дохлые номера не пройдут!..
— Какие-то недели остаются: не мог ты потерпеть. Ай-я-яй…
— Вот ты и терпи! — сказал Володя, тупо и упрямо повторил: — Вот и терпи!..
— Цесарка, — снисходительно улыбаясь, сказал Пеликан, — ты замечательный, удивительный, мстительный и недобрый завистник. А это нехорошо.
Володя засопел, как будто всерьез обижаясь и совсем не улавливая причины своего упрямства и угрюмости: какая-то плотная завеса не отключила, а затупила сознание, и он не хотел, ему сделалось лень шевелить губами и языком и произносить слова.
И его раздражало то, что Пеликан снисходительно улыбается и тоже смотрит на него, казалось, не по-доброму.
Одна бутылка пива от ящика осталась нетронутая.
Они ее не допили, не стали открывать.
32
На следующее утро они полностью ничего не помнили.
Пеликан сидел на постели поставив ноги на пол, локти на колени, и щупал руками голову.
С первого этажа ребята рассказывали фантастические подробности драки: о разбитой, к счастью пустой, бутылке о голову Пеликана, который, как явствовало из рассказа, еще куда-то заходил, пил водку, а Володя с помощью Старика и Райнхарда связал его и, уложив на кровать, запер в двадцать второй комнате, но Валя Ревенко, обиженный на каких-то друзей, и тоже под хорошей мухой, явился и стал его развязывать, тут же мелькнул криво усмехающийся корявый профиль Джона, — Пеликан кричал с надрывом: «Я ни перед кем!.. не снимал туфли!.. и не сниму! нет, не сниму!.. На, бей меня! ну, бей!.. На, гад, бей!.. Ну! ну!.. Свободы хочу! Освободите меня! Развяжи! ты!.. Дайте свободу!..» — Валя уговаривал: «Я тебя развязываю… Борька, ты что? Без понятия?.. Пойдем уделаем их: плебеи… Зверски на меня тянут…» Володя не мог помешать ему, хотя было ясно, что обезумевший Пеликан способен на все, но Володя к тому времени остался один, Старик ушел, единственный разумный человек, и Володя с отвращением наблюдал, как Валя Ревенко из подлой выгоды, давая свободу, губит Пеликана, затем последовала противная сцена драки, по-видимому, Пеликан не видел ни противников, ни их кулаков, мечась в полусогнутом виде, мыча и изрыгая ругательства, похожий на животное, бросался из стороны в сторону, падал, ноги не держали его…
— Голова трещит… Сколько мы вчера выпили, Цес?..
— А здесь на макушке не больно?
— Где? Здесь?.. Нет, изнутри как будто мозги переколотились и… скулят и давят на глаза изнутри… Ох, противно — но надо опохмелиться.
— Я никогда не опохмеляюсь. Я смотреть не могу на спиртное.
— Надо, так велит бродяжий закон. О-ох, тошно мне!..
В дверь постучали:
— Можно? — Женский голос в приоткрытую дверь.
Пеликан мгновенно схватил брюки со стула и начал влезать в них:
— Еще нельзя!..
— Модест в этой комнате живет? Я к нему приехала. Меня зовут Таня. — Незнакомая девушка, симпатичная, пухленькая, с ясным, приветливым взглядом, без смущения ступила к ним и, увидев Пеликана, встала боком к нему, давая ему возможность застегнуть ширинку. — Он на работе? Вечером вернется?
— А, Таня!.. Мы про вас знаем!.. Здравствуйте, — в один голос произнесли оба.
— Цесарка, стели свою постель, быстро!.. Надо прибрать…
— Да ничего не беспокойтесь. Если позволите, я у вас уберу. Для меня пустяки. — Они только сейчас заметили, что в руках у нее чемодан и большая сумка, она поставила их у двери и, подойдя к столу, проворно принялась наводить порядок, составлять грязные тарелки и стаканы, сгребать мусор. — Тряпка найдется? А где у вас веник? — с таким выражением, словно долгое время и много раз занималась уборкой у них в комнате, привычно и обыденно.
— Вот кого он ждал!.. Вот кого он ждал все время, — прошептал Володя на ухо Пеликану, когда они выкатились за дверь, предоставив Тане хозяйничать на свободе и прихватив с собой полотенца и мыло. — Ну, молодец! Ну, я рад за него! А то знаешь, — он продолжал высказываться в умывальнике, где они оказались вдвоем, поскольку был довольно поздний час, — всегда он одинокий и грустный… Жалко его и как-то даже при нем неловко радоваться.
— Они из одного детдома. Выросли вместе, он смолоду любит ее.
— Да? Я ничего этого не знал.
— Модест: он только мне рассказал… Она вышла замуж, а сейчас развелась с мужем. — Пеликан обтерся полотенцем по пояс и полез головой в рубашку. — Цесарка, готовься! вечером опять пьянка.
— Значит, он будет на седьмом небе от счастья, — задумчиво произнес Володя.
…Лицо Модеста сияло как начищенная медная бляха. Вечером обитатели комнаты сидели за столом, ломящимся от яств: тяжелая сумка Тани целиком оказалась наполнена cъестными припасами и бутылками, и все это изобилие переместилось на стол. Присутствовал Пикапаре — Сорокин Славка, и Валя Ревенко явился на стук ножей и вилок. Пригласили Джона с его Ленкой — Пеликану потребовалось загладить некий конфуз прошедшей ночи, о котором он мог лишь смутно догадываться; Модест, разумеется, не имел ничего против, а Таня, хозяйка бала, приветливая и слегка растерянная благодаря неожиданному наплыву гостей, скромно помалкивала и сама, кажется, ощущала себя гостьей. Казалось, она была не в своей тарелке, а может быть, ей было немного обидно наблюдать, как лихо уничтожается запас продуктов, которые неизвестно какого труда ей стоило собрать: им с Модестом хватило бы этой пищи на добрую неделю, а то и полторы.
Разговор шел сумбурный и бесхребетный, как часто бывает в случайной компании, если нет никого, кто бы направлял его. Говорили об экзаменах, о Жераре Филипе, сыгравшем в двух увиденных ими фильмах — «Фанфане Тюльпане» и «Красном и черном», о механике с первого курса, прыгнувшем во всей одежде с ветки дерева в пруд за бутылку, о малых и великих народах — Володя утверждал, что так именно в эту эпоху, на каком-то отрезке времени, а потом меняется, и Пеликан поддержал его — о службе в армии, о поездке на Север.
Ленка сидела молча подле Джона и, даже когда она не поворачивала головы к нему и не смотрела на него, отчетливо проглядывало, как она нацелена только на него. Джон держался с большим достоинством, преимущественно отмалчивался.
Валя Ревенко разглагольствовал о патриотизме и долге каждого мужика отслужить в армии.
— У самого белый билет, — шепнул Славка на ухо Володе.
— Из-за чего? — спросил Володя.
— Точно не знаю, но, думаю, парашютист.
— Что это?
— Симулянт. Может быть, откупился.
Пеликан стал говорить об Александре Грине, которого впервые издали после десятилетий запрета; никто из них ранее не слышал о нем.
— А Багрицкий? А? — Пеликан обвел присутствующих, и глаза его увлажнились. ―
Поглядишь за окуляры:
Холодно и пусто…
Чертов Багрицкий!.. «В дым, в жестянку, в Бога!..» Таня, ты любишь стихи?
— Не знаю, — она неуверенно взглянула на него.
— Сейчас я тебе почитаю, — сказал Пеликан довольно твердым голосом, и полез в тумбочку за своей тетрадью.
Володя дернул его за рукав:
— Пелик… Пелик, позовем Александру? Я могу сбегать.
— Знаю, Цесарка, ты в силах сбегать. Спрыгать. Слетать… — Он замолк и больше ничего не добавил. Лоб его нахмурился. В глазах проступило жесткое выражение.
— Неизвестно еще, согласится ли она, — буркнул Володя, в сердцах отворачиваясь от него. Он положил себе на тарелку колбасы и кислой капусты и опрокинул в себя полстакана водки. — Дурак рыжий…
Пеликан пересел к Тане и ничего не расслышал.
Модест подливал Джону и остальным, не забывая о себе.
Было шумно, глупо, неинтересно. Вот если бы была Александра… Володя не понимал, зачем отбрасывать такого человека, — любовь для него, по существу, была всего лишь словом, но дружба — равно с мужчиной или женщиной — рисовалась равноправной и безусловно священной. Пеликан, сумевший найти нового внимательного слушателя, наслаждающийся самовыражением и как павлин самолюбованием, — вызывал раздражение.
Они все надоели ему.
Поздно ночью разошлись, предоставив в распоряжение Модеста и Тани комнату двадцать два.