…Бедная Кюхюльбекер, расставшись с своей дочерью Глинкой, совершенно одинока. Сын ее Вильгельм в сухотке и совершенно гаснет (et s’eteint tout a fait); другая же дочь Юлия поступила в компаньонки к графине Полье, которая, наконец, выходит замуж за богатого итальянца, Бутера. Теперь новость за новостью: твой и мой друг, композитор Михаил Глинка, женился на Ивановой, молодой девице, бедной и без образования (jeune personne sans fortune et sans education) – далеко не красивой и которая музыки терпеть не может, что не помешало, однако, Глинке посвятить ей великолепное свое произведение (un morceau de musique de toute beaute), исполнение которого вчера слышала. Играл молодой Даргомыжский. Теперь Даргомыжский гений, но так обижен природой, что кто обладает мало-мальски веселым характером, тот не будет в состоянии видеть, в особенности же слышать его, без желания рассмеяться. Даргомыжский мне и сообщил о знаменитой женитьбе своего друга».
«…Пожалуйста, не присылай мне больше твоих статей для передачи редакторам журналов, – пишет Ольга Сергеевна от 13 октября, – я еще в Павловске, и даже если бы была в Петербурге, то ни за что на свете не хочу водить знакомства с журнальной ракальей (avec toute cette racaille litteraire, ne vous en deplaise). От этой шайки я подальше. Бог только один знает, что от нее терпел бедный Александр, и предсказываю, что эта ракалья подпольными пакостями исподтишка не оставит его в покое in saecula saeculorum (во веки веков (лат.)), говоря по-латыни. А потому эту шайку терпеть не могу, и можешь посылать твои палинодии (vos palinodies) прямо к означенным господам…
…Я в Павловске теперь одна: мои старики поехали в Петербург выбрать квартиру; мать пробудет пока у Княжниной, а отец – у графа Толстого. Они получили письмо от Леона, которое их ужаснуло. Полагаю, Леон говорит опять о своих долгах; лучше бы молчал, не расстраивая надломленное здоровье мама. Брата Александра здесь нет, а он имеет иногда талант ее успокаивать (il a au moins ce talent quelquefois). Уехал он в Тригорское, где и пробудет, вероятно, весь ноябрь[193]. Отец переслал тебе копию письма брата; по его словам, Александр совершенно согласен предоставить тебе самые широкие полномочия (de vous donner les pleins pouvoirs), за исключением, разумеется, продажи имения, но не решается дать доверенности, не зная, в чем она должна состоять. Александр уверен, что мы в Москву не поедем, и не ошибается: мама по болезни не может тронуться, в особенности зимой, а денег оказалось в этом месяце так мало, что мама заняла у меня 150 рублей, кроме того, я для родителей покупаю на мои деньги дрова, свечи и прочее. Между тем Александр, как тебе, впрочем, уже писала, получил 30 000 рублей от его величества. Стало быть, дела его слава Богу…»
«Шестнадцатого числа я приехала из Павловска, – пишет мать от 20 октября. – У Княжниной нашла мама очень ослабевшей, в постели. У нее сидели доктора Спасский и Раух. Спасский тотчас мне объявил, что за жизнь мама не ручается, и прибавил: «Болезнь вашей маменьки длится с 1807 года, потому что именно тогда желчь у нее разлилась в первый раз». Заявление Спасского показалось мне донельзя смешным. Раух немного утешительнее: говорит, болезнь матери хроническая, но пока опасности не представляет, хотя на радикальное исцеление рассчитывать нельзя. Доктора стали ей давать лекарства, которые сама желает, а я и Новосильцева послали Толстого переговорить с изобретателем целебных лепешек Маркеловым; граф Толстой привез их.
Ухудшению здоровья мама содействовало отчаянное письмо Леона, уверяющего, что находится в самом бедственном положении: занял будто бы деньги, чтобы опустить письмо на почту, что почти унизительно, и прочее (que pour remettre sa lettre a la poste, il a eu recours a une demarche presque humiliante, et cetera). Ни во что считает двадцать тысяч, уплаченных за него братом и стариками, а, между тем, Леон живет в Тифлисе как всякий, у кого в распоряжении десять тысяч рублей на расходы, что подтвердил жене Александра и приехавший оттуда Россет. Мама, прочитав письмо сына, подверглась ужасному лихорадочному припадку. Третьего дня переехали на новую квартиру, у Шестилавочной, на углу Графского переулка, в доме Кокушкина. Квартира незавидна, в деревянном доме, и мала, по милости множества слуг, с которыми отец не решается расстаться; из себя выходит, когда всю челядь не видит налицо: «Да где этот, да где тот, да кто его послал?» Мама не могла квартиру даже и осмотреть, а знает только свою комнату, где и я поместилась с ребенком…
…Александр возвратился вчера из Тригорского и привез нам только одни поклоны от Осиповой, которая все больна, и дочери ее Вревской. Александр, верующий в Спасского, как жиды в пришествие Мессии, повторяет все, что тот ни говорит, уверяя, будто бы мать очень плоха. Но это неправда: Александр только один это проповедует, а другие поздравляют ее с улучшением, и в самом деле: последние дни она заметно поправилась с тех пор, как стала принимать лепешки Маркелова, так что сегодня Спасский разинул рот. Приписывает улучшение не лепешкам Маркелова, а единственно крепкому телосложению больной. Можешь себе, между тем, представить положение моего отца! Его преследуют черные мысли, а к тому же денег нет. Сделался хуже женщины, и вместо того, чтобы действовать, плачет, а я право не знаю, что делать. Отдала все, что могла, и без толку, по милости домашних порядков и плутовства лакеев, в сравнении с которыми сахар медович Пронька ходячая добродетель. Получено из деревни тысяча рублей, за квартиру уплачено 400, а остальные куда девались? Ни я, ни маленький Леля, ни мои люди родителям не стоят ни копейки, занимаю только у них комнату. За стол же и моим двум прислугам плачу я из присылаемого жалованья и из денег, вырученных Александром от продажи фермуара; данные мной старикам 150 рублей так и пропали. Отец просит у меня еще 225 рублей, так что у меня, до высылки тобой денег, ничего и не останется (je serai tout a fait a sec). Просить же возвращения уже данных мною финансов у меня недостанет духу – слишком на этот счет совестлива и деликатна…»
«…9 ноября. Жена Александра опять беременна. Александр объявил мне об этом сегодня. Вообрази, на нее, бедняжку, напали – отчего и почему мать у нее не остановилась по приезде из Павловска? А дело просто: мама не думала тогда, что еще больше захворает, рассчитывая и прежде того остаться у Княжниной до переезда на новую квартиру. На месте моей невестки и я бы не пригласила свекровь, подвергая ее неудобствам. Правда, квартира Александра большая, но в ней проживают уже две сестры да трое ребят; брата же тогда и не было, а без его разрешения Наташа не предложила бы мама к ней переселиться. Бескостные языки пошли далее: вознегодовали (on est venu a se recrier), зачем у невестки ложа в театре, зачем на туалеты тратит бешеные деньги, между тем как родители ее мужа бедствуют, словом, нашли очень остроумным ее бранить (en un mot, on a trouve tres piquant de la grander)[194]. Бранят и нас, само собою разумеется: Александр – дескать, чудовище, а я – жестокосердая дочь! (Alexandre est un monstre, et moi – une flle denaturee!) Впрочем, Александр, я и Наташа не лишены и защитников. Знаешь, что еще говорят? – будто бы ты управляешь имением, отец нас будто бы отделил, а брат Александр подарил, сверх того, мне двести душ, полученных им от отца к своей свадьбе. Дай Бог их устами мед пить. Но это никогда не будет: не говорю об Александре – было бы глупо и несправедливо с его стороны: он отец семейства, и жена ему ближе меня.
Всем, однако, сплетням отец сам виноват: он то и дело жалуется, плачет и вздыхает при встречном и поперечном (il ne fait que se plaindre, pleurer et soupirer a tout venant et a tout passant). Когда у него просят денег на дрова или сахар, бьет себя по лбу и кричит: что вы ко мне приступаете? я несчастный человек. Пустил он это восклицание и при мне, что, признаюсь, меня позабавило, так как подумала о его тысяче двухстах душах в Нижнем… Постарайся приехать сюда зимой! Ручаюсь, примут с распростертыми объятиями! Даже моя мать, по-видимому, тебя полюбила; часто говорит о тебе, спрашивая, что мне пишешь, и всегда поручает тебе очень кланяться. Твою палинодию напечатают в «Северной пчеле», куда ее отослал Вяземский, а статья против Сенковского, по словам Вяземского и брата Веневитинова, запоздала: бумаги Брамбеуса уже так упали, что о нем больше и не говорят; это подтвердил и Александр.
Кстати: отгадай, чем занимается Анет Керн? – Переводит Жорж Занда, и не ради удовольствия, а ради денег! Просила она Александра замолвить слово в ее пользу Смирдину; но Александр всегда действует без церемонии, когда дело идет об отказе (mais Alexandre est toujours sans facons, quand il s’agit de refuser). Брат отвечал, что он Смирдина совсем не знает, но Анета не печалится, рассчитывая получить за перевод романа «Andree» ни более ни менее как пятьсот рублей».
В письме от 22 ноября Ольга Сергеевна рассказывает довольно юмористическое происшествие:
«Твое письмо, а лучше сказать, вложенный туда кредитив на имя банкира, произвело не совсем плохой эффект: надо заметить, что в тот же день мой отец должен был получить 1400 рублей, высланных управляющим, и преподнес мне с сияющим видом сто рублей – часть его долга. Затем получается и твое письмо; я его отцу читаю. «Дражайший» вытянул физиономию и вознегодовал, зачем высылаешь мне деньги чрез банкира? Приходит тогда Александр; «дражайший» отводить его в сторону, показывает письмо управляющего и, топая ногою, спрашивает: «Что это такое? что это значит? не понимаю» (qu’est се que c’est que cela, qu’est се que cela veut dire? je ne comprends pas). Я удалилась в другую комнату, дать отцу и брату объясняться на свободе. Однако слышала их прение. Александр говорил с большим жаром, и, когда спор кончился, пришел ко мне и сказал: «Для тебя есть девятьсот рублей, но тебе не дадут ничего, потому что мой отец, несмотря на мои доказательства, упорно утверждает, что деньги для Льва (II у a neuf cents rou