bles pour vous; mais on ne vous donnera rien, car mon рёrе, malgre que je le lui prouvais, s’obstine a sontenir, que c’est pour Leon); а муж твой виноват: если бы написал прежде Пеньковскому, деньги были бы у него. Мама, лежа в постели, услышав, что говорят о деле в соседней комнате, перепугалась, опасаясь сцены, а сидевшая у матери Княжнина выходит к нам на цыпочках, со словами: «Бога ради потише! С вашей мама сделается дурно». Я сей же час пошла с братом к больной; Александр, полагая ее успокоить, сказал ей, что ничего особенного не случилось, а разговор касался денег, высланных из деревни. Затем Александр взялся за шляпу и был таков. Весь день мой отец дулся; за обедом и ужином не проронил ни слова (et ne me soufa pas le mot), но после ужина последовал за мной и, показывая мне бумажник, сказал: «Тут есть деньги и для тебя, как уверяет Александр; возьми по крайней мере часть» (И у a aussi de l’argent pour toi, a ce que dit Alexandre; prends au moins une partie). Первым моим словом было отказаться, и я отвечала: «Если вас это стесняет, ни за что на свете не приму, а попрошу только у вас, что мне должны». – «Но это меня нимало не стесняет, – отвечал отец. – Матвей Михайлович Сонцов мне прислал кое-что на днях…» Я опять просила его не беспокоиться, вследствие чего он и положил обратно бумажник в карман, а на другой день… ни слова. На третьи сутки, зарядившись храбростью и видя отца в хорошем расположении, я попросила должные мне сто двадцать пять. На это «дражайший»: «Возьми же пятьсот, прошу тебя»; После того я уже отцу не прекословила. Остальные пятьсот отец послал в Тифлис Леону, вместе с письмом довольно бесцеремонным, чтобы не сказать резким. Но храброму капитану – с гуся вода: подвергается не таким пулям. Как тебе это все кажется? Право, папа жалок, всегда нуждается. Александр уверяет, что «дражайший» опять хочет заключить заем. Со всех сторон отца обманывают, обворовывают, грабят, да еще подсмеиваются над ним. А челядь его – саранча сущая. Итак, не присылай теперь мне денег: у меня более четырехсот рублей: двухсот круглым счетом очень достаточно; если же весной поедем в деревню – и того слишком много. Не буду выезжать, помимо увещаний Александра, в свет, во избежание расходов».
«Только что возвратилась от Александра, – сообщает мать от 26 ноября, между прочим, – и провела у него целый день с моим Лелей. Брат, по-видимому, опять меня весьма полюбил (mon frere parait de no-uveau m’aimer beaucoup), а Лелю очень хвалит и ласкает. Леля большой говорун и особенно сошелся с своим двоюродным братом Сашей, но успел на него тут же дяде насплетничать: «Дядя, знаешь, Маша плачет? Сашка ее прибил!» Александр своим детям так же, как и я моему, спуску не дает – ни двухлетнему своему мальчику, ни девочке. Впрочем, нежный отец (il chatie bien son garcon, qui n’a que deux ans, et sa Macha de meme. Au reste il est tendre рёге). Знаешь ли, брат хотя человек и не деловой, но дела понимает, и дал мне много практических советов? Ругает на чем свет стоит журналистов, называя их ябедниками и жидами. Говорит, в деревне писал очень немного, но своей элегией (он мне ее прочел) остался доволен[195]. Написал и очерк «Клеопатра»[196]. Отыскалось у него до двадцати экземпляров твоего «Лирического альбома»[197]. Отдал мне пятнадцать для перемены на книги, советуя приобрести взамен, между прочим, сочинения Гоголя. Прочти ссору Ивана Ивановича с соседом – тоже Иваном. Я послушалась и купила, но не взамен альбома, а на чистые деньги. И действительно не раскаиваюсь: хохотала до упаду. Иван Иванович и Иван Никифорович – неподражаемы. (Ces deux Иван sont impayables, et le «поцелуйтесь с своей свиньею, а если не хотите, так с чертом» – c’est tout се qu’il у a de plus gentil.) Гораздо больше смеялась при чтении «Ивана Ивановича», чем при чтении «Героя Очаковских времен» Основьяненки, который, помнишь, меня так забавлял!..
Наташа и сестры ее, Азинька и Коко[198], прелюбезные и предобрые. Видят во мне родную и, конечно, чтобы сделать мне приятное, ласкают моего Лелю, в особенности Коко. Мальчишка (le petiot), кажется, уже в нее и влюбился…
К сожалению, не могу часто у них бывать. Всякий день проливной дождик, а грязь непроходимая, в особенности в части города, где живем. Маме теперь гораздо лучше, и если будет продолжать лепешки Маркелова, Бог даст поправится».
«Тебе кланяется, – пишет Ольга Сергеевна от 28 ноября, – Сергей Соболевский, без которого Александр жить не может. Все тот же на словах злой насмешник, а на деле добрейший человек. Брат посвящает Соболевского в семейные дела, ничего от него не скрывает. Читая твои письма, Александр часто терял терпение, и тогда Соболевский их ему дочитывал, советуя обращать серьезное внимание на то, о чем сообщаешь. Рассмешил меня этот mylord qu’importe своей сатирической выходкой, сказал мне по-русски: «Сестра незабвенного здесь присутствующего пиита и дочь знаменитого его родителя! Не соблаговолите ли осчастливить мой карман девятьюстами сребреников, ожидаемых вами от оного родителя? Когда-нибудь, честное слово, отдам, если не на этом, то, ей-Богу, на том свете»…
…Леон продолжает писать письма из Тифлиса старикам на имя Александра, который, по моему совету, более их по принадлежности и не пересылает (иначе с мама сделалось бы Бог знает что), и не стесняется их распечатывать. По этим письмам, Леон, прежде определения своего в линейный казачий полк, задавал будущим товарищам обеды. Как тебе нравится? К тому же Александр мне рассказал, что Леон, будучи в последний раз в Петербурге, нанял первый номер в доме Энгельгардта, за который платил двести рублей в неделю, и давал завтраки графу Самойлову! Александр говорит: «Это уже из рук вон, ни на что не похоже!»
…Александр намерен ехать в Москву на два месяца, а может быть, останется и долее. Будет рыться в архивах для своей истории Петра Великого. Он очень рассеян, и не решаюсь поэтому подробно говорить ему о наших денежных делах. К тому же слишком озабочен хозяйством, ребятишками и нарядами жены. Вчера был, по обыкновению, ненадолго, к тому ж с тремя женами и в дистракции. Все, чего от него могла добиться, ограничивается тем, что, как ты полагал, на нашу долю придется пока, за вычетом процентов в ломбард, 1600 рублей, которые управляющий должен выслать тебе во что бы ни стало, и будто бы Александр письменно приказал ему это сделать. Повтори, однако, это господину Пеньковскому. Но во всяком случае было бы еще лучше, если бы ты приехал сюда, пока Александр еще здесь, или же немедленно по его возвращении переговорить с ним лично. Полагаю, брат не уедет раньше января, а в марте будет назад. Ничего положительного об этом не говорит даже и Наташе.
…Был у нас Плетнев, был и Жуковский, были и Талызины, но мать к ним не выходила, а принимал «дражайший». Мама поправляется, но очень медленно, и перебирается с помощью палки из спальни в гостиную, посидит в кресле и опять уходит».
«…Пишу тебе в знаменитый день моего рожденья, – иронизирует Ольга Сергеевна в письме от 20 декабря. – Удивительное, нечего сказать, счастие, что лишний год сел мне на плечи! Если бы знаменитый день принес мне какое-либо особенное благополучие – можно было бы его еще отпраздновать. Александр совершенно согласен с моими мыслями, потому и не счел нужным находиться в числе поздравивших, а их было много. Бог знает каким образом все они проведали о «достославной годовщине». Показались даже такие господа, которых я до «сих пор» и в глаза не видала. Все это звонило без памяти, так что и звонок никуда больше не годится, злословило, сплетничало, ело, да закусывало, да радовалось, и, по-видимому, всякий воображал, что восторгается не моим, а собственным днем своего рождения. Боже мой, как все это смешно, и как достойно самых колких насмешек Александра. Утром мама настояла, чтобы я пошла к обедне, что я и сделала, зная, как это будет ей приятно, хотя дома помолилась бы с большим усердием, не соблазняясь на пение дьячка в скороговорку, которое более чем неблаголепно, не располагая к теплой молитве. Принимая же затем знакомых и незнакомых, в качестве «новорожденной» – в тридцать-то восемь лет я устала так, что и сказать не могу. Отец не в духе, мать тоже не в своей тарелке и, как полагаю, единственно вследствие моих слов, что день моего рожденья терпеть не могу.
…Мама чувствует себя, по-видимому, лучше. Раух и Спасский являются всякий день и говорят между собою по-латыни, что меня, однако, далеко не успокаивает.
…Мама не покидаю днем. Занимаю ее чтением Вальтер Скотта, Бальзака и Поль де Кока, чем и заставляю смеяться. Мать, кажется, полюбила тебя не на шутку, очень желает тебя увидеть, спрашивает, привезешь ли свою гитару, прошел ли твой кашель, даже прослезилась, сказав: «Я много, много была виновата перед ним». (J’ai eu tort, bien tort a son egard.) Леля ее любимец и баловень. По вечерам выезжаю очень редко, и то, чтобы сделать удовольствие Александру. Была с ним у Вяземских, Талызиных, но не пускаюсь в большой свет… что я там забыла? Правда, ездила в собрание, но не танцевала, а была на хорах. Наташа, разумеется, танцевала, а брат нашел своего Соболевского, который тоже не танцевал, а прогуливался, задрав кверху нос, руки в карманы, и, кажется, был намерен сказать: «Смеюсь над всеми!» (il se promenait le nez au vent, les deux mains dans ses poches, et semblait dire a toute la societe: je ne me moque pas mal de vous!) – На днях посетила я Анет Керн вместе с Александром. Был там Глинка. Он ставит свою оперу «Сусанин». Кроме Глинки встретила я многих приятных собеседников и собеседниц, нравственно отдохнула, и прежняя веселость, хотя на пару часов, ко мне возвратилась. Кстати или некстати (a propos ou mal a propos). Очень хорошо делаешь, что не кажешь носа к К – м, после того, как глава этого семейства не заблагорассудил отвечать тебе визитом. Александр говорит, что он очень глуп, доказательством чего, между прочим, служит следующая выходка этого вельможного пана: вообрази, заставил французских актеров играть свой глупый водевиль, и вышел просто срам. Употребляю выражение Александра. Что касается жены этого господина, то она Александра терпеть не может. Она когда-то вздумала говорить ему о его стихах, а так как брат ей отвечал довольно сухо, то и отнеслась к нему с насмешливым тоном: