– Знаете ли, г. Пушкин, что ваш «Годунов» может показаться интересным в России?
Александр на это отвечал:
– Так же он может показаться интересным в России, как вы можете казаться красивой женщиной в доме вашей матушки. (Savez vous, monsieur Пушкин, que votre «Годунов» peut paraitre interessant en Russie? – Madame, – riposta Alexandre, – tout comme vous pouvez passer pour une jolie femme dans la maison de madame votre mere.)
Александр вообще в долгу не остается; на глупости отвечает метко и дерзко, тогда как, по моему мнению, следовало бы пожать на пошлые фразы плечами и отойти или же, на худой конец, забарабанить пальцами по столу, как будто невзначай, в ответ на подобные выходки: самое лучшее средство, и значило бы: «с пошляками не хочу тратить слов».
Александр же нервный. Принимая к сердцу то, что надо бы пропустить мимо ушей, и не ожидая выходок, на которые всегда надо быть готовым, он тогда или растеряется, а через полчаса отомстит колкой эпиграммой, которую напечатает, или же «огреет» (il ripostera) противника на месте, да так «огреет», что тот, будучи разбит двумя-тремя словами Александра наголову (etant battu a plate couture), сделается его тайным, следовательно, самым опасным врагом[199]… К – я с тех пор равнодушно на него смотреть не может…
Александр дал мне на днях читать стихи Бенедиктова; есть вещи прекрасные, но и безвкусные довольно. Показались ли они у вас? «Ледяной дом» – новый роман Лажечникова – вовсе не хорош. Пахнет литературным похищением (cela sent son plagiat); подражание и Гюго, и Вальтер Скотту, мочи нет, что, собственно, tres mauvais gout…[200] С этим согласен и Владимир Соломирский, мой ученик по френологии и хиромантии; был у меня на днях вместе с Александром. Говорю «у меня», так как отца не было дома, а мама принять, по болезни, никак не могла. Соломирский выдержал тоже большую и еще более опасную болезнь».
«…Тебе уже известно, – пишет Ольга Сергеевна мужу от 3 января следующего 1836 года, – что сделал мой брат Леон, но что мне сейчас рассказал Александр – это уже новость: Леон проиграл тридцать тысяч рублей! (mais ce que vient de me dire Alexandre – c’est quelque chose de nouveau: Leon vient de perdre au jeu trente mille roubles!) Александр хочет купить вексель, и напрасно; ему это удалось однажды. Лев проиграл Болтину десять тысяч, а помирился эдаким манером на две тысячи. Каков же Лев? Из рук вон! Соболевский говорит: «Придется же Александру Сергеевичу кормить; кормить-то еще не беда, а поить накладно»; я же с моей стороны не вижу никакой причины платить за долги Леона и полушки.
…Хочу тебя уже давно спросить, когда же выйдет роман нашего друга полковника Франковского[201]. А пора ему и другой печатать: кстати, здесь появился новый русский роман; мне его рекомендуют, но не имею храбрости прочесть, так как, признаюсь, имею очень дурное мнение о новых произведениях наших любезных соотечественников. Конечно, само собою разумеется, не говорю о пере моего брата, Жуковского, Вяземского и Гоголя, которого «Вечера в Малороссии»[202] – прелесть. Он и поэт, и живописец. Я его видела у Александра. Показался мне крайне печальным, неразговорчивым, задумчивым, так что я в шутку спросила брата: не влюбился ли он в одну из твоих жен? Большой фаворит Плетнева. Что касается Булгарина, то и его встретила на улице. Представь, узнал, остановил и очень много о тебе расспрашивал. Разумеется, о брате и не заикнулся. Просит тебя присылать ему для печати твои заметки о Варшаве, восхищался твоим талантом писать «положительные» статьи, бренчать на гитаре, восторгался твоим «Лирическим альбомом» – словом, что ни слово – любезность, что ни жест – утонченный комплимент. Об этой встрече я рассказала Александру, а брат отвечал: «Он хорошо с твоим мужем и с тобой, а со мной… Бог с ним!» Встретила я и Элькана. Такой же, как был; по-прежнему подражает Александру в костюме, бакенбардах, даже в походке. Этот тоже меня узнал, «грозился быть у Сергея Львовича, хотя бы для того, чтобы насладиться моей беседой». Пожалуйста, не ревнуй меня к нему. Он, правда, очень умен и любезен, но далеко не опасен».
«Очень благодарю, – сообщает Ольга Сергеевна от 18 января, – за присылку денег, но чрезвычайно недовольна твоим письмом Александру. Твое письмо взволновало лишь его желчь. Не помню, видела ли я когда-нибудь брата в таком скверном расположении духа!! Он раскричался до хрипоты, что лучше отдаст все, чем владеет, нежели опять иметь дело с Болдином, управляющим, ломбардом и пр. Сказал, что вместо того, чтобы писать ему, можешь адресоваться прямо к Пеньковскому, который и должен следить за делами, так как за это получает деньги. Александр письма твоего не читал и, распечатав, возвратил его тотчас. Впрочем, гнев Александра показался мне довольно забавным: казалось, он передразнивал отца (il avait tout l’air de, contrefaire mon рёrе). Из его слов (cependant j’ai pu tirer de lui) я вынесла, во-первых, что Пеньковский простофиля, которому брат уже приказал внести деньги в ломбард и затем выслать тебе по расчету что следует; во-вторых, что имение заложено за сорок тысяч, шесть процентов следует внести, а так как дохода приблизительно лишь четыре тысячи, то мы можем получить только от 1500 до 1600 рублей, и, наконец, в-третьих, что так как нам в ноябре доставлено девятьсот, а теперь столько же, то мы и получили двумястами рублями больше, чем следовало. Правда, в ноябре я получила четыреста рублей, но тем не менее деньги, высланные брату Льву, были наши. Напиши Пеньковскому, без лишних церемоний, что с его стороны довольно глупо причинять тебе хлопоты уплачивать проценты из Варшавы в московский ломбард, следовательно avec un argent rogne (из урезанных денег (фр.)). Сообщи ему, ради Бога, чтобы он больше не писал ни Александру, ни моему отцу, а ведался бы с тобой, согласно приказанию моего брата; если же Пеньковский считать не умеет, то может узнать каким-либо другим образом, сколько он должен уплачивать из имения Александра. Ясно ли? Просрочка же ничего не значит. – Александр тем и заключил. Разбери сам все хорошенько, если кое-что покажется тебе неясным. Ничего более не в состоянии узнать от Александра, и, как тебе угодно, говорить с ним об этом уже не стану. Твои же письма он бросит в печку и бросит нераспечатанными. Верь мне. Брату же не до того теперь: он издает на днях журнал, который ему приносить будет не меньше шестидесяти тысяч рублей. Хорошо и завидно[203]. Кстати: Соболевский на днях выиграл процесс в сто четыре тысячи рублей, а вчера эту всю сумму получил сполна. Собирается опять съездить за границу и посетить Испанию – единственный край, в котором еще не бывал. Его стихотворение под названием «Моя поездка в Италию» презабавно. Подсмеивается он и над затеей Анеты Керн переводить Занда. Опять кстати (encore un a propos): здесь в Петербурге ожидают приезда Бальзака; уверяют, будто бы он уже в Киеве».
«…Журнал Александра, – пишет Ольга Сергеевна от 31 января, – будет вроде английского «Quarterly Review», выходя только в количестве четырех томов в год. Александр будет помещать большею частию не свои прелестные произведения, но плоды вдохновения сотрудников, а потому, право, не знаю, сделаюсь ли я усердной читательницей? Не жалую, более нежели когда-либо, нынешнюю литературу, в особенности после того, как прочла хваленый роман Лажечникова «Ледяной дом». Хвалят еще один новый роман пера фрейлины (!) Шишковой, «Скопин-Шуйский». Воображаю, какая прелесть! Что же касается стихотворений, все-таки не говорю о творениях Александра – они неподражаемы, – то все прочие наводят на меня несносную скуку; не могу решиться прочитать и двенадцати строк. Зато читаю и перечитываю все с большим наслаждением «Евгения Онегина», в котором открываю всякий раз новые красоты. Нет, никогда подобного, как говорят французы (comme disent les Fran9ais), chef d’oeuvre, у нас не появится. Говорю не как сестра Александра, а как женщина, вполне понимающая изящное и изучившая поэзию, хотя и не обладаю творческим талантом. Советую и тебе углубиться на досуге в поэму Александра и уверена, с моим мнением согласишься. Брат мне прочел и новое свое стихотворение «Полководец», в память и честь Барклая, которое напечатается в журнале брата. Александр прочел «Полководца» с таким увлечением, с таким чувством, что не могла удержаться от слез. В этой пьесе всякий стих – алмаз. Вот как надо творить! Не думай, впрочем, что ничего, кроме «Онегина» и «Годунова» не читаю. Александр снабдил меня, по моей просьбе, многими французскими и даже английскими авторами, а маму развлекаю нашим приятелем Поль-де-Коком, которого и читаю вслух. Она смеется и забывает на пару часов свои страдания… Говорит, что наш Лель ей самый лучший доктор, и будто она никогда не встречала такого милого и хорошенького ребенка, – заблуждение и пристрастие, свойственные всем бабушкам. Напротив того: он порядочный горлан, плакса и далеко не красив, да и не в кого. Александр, когда приходит, всегда берет мальчишку к себе на колени, душит его конфектами (et le bourre de bonbons), а сегодня увез к себе на целый день играть с своими ребятишками (pour qu’il joue avec ses poupons a lui). Брат находит его печальным и беспокоится, что мальчик худ и бледен, забывая, что после пиявок иначе и быть не может».
«…Сегодня день святого Льва папы римского, – пишет Ольга Сергеевна 18 февраля, – значит именины и нашего ребенка, и его дяди храброго капитана, которого здесь нет, к большому огорчению бедной мама.
…Сегодня маленький Леон – мужчина самый счастливый на свете (le petit Lolo est aujourd’hui Гпоптте le plus heureux du monde). Александр, его жена и обе свояченицы навезли ему с три короба игрушек. Александр, пока пишу тебе, сидит у мама и останется у нас весь день, чем заставит ее забыть отсутствие другого именинника – большого Леона. Завтра Александр едет на пятнадцать дней в Москву по литературным делам, и отправляется не один, а с шурином Иваном Гончаровым.