Потом, в воскресенье утром, отец внезапно пришел в сознание и будничным тоном сообщил мне, что умрет днем. Не знаю, то ли меня потрясла прямота и уверенность его утверждения — он всегда был точным и рациональным, всегда суховатым, — или то, что его смерть больше не была абстрактной мыслью, — она стала реальностью, — или за неделю, что я провела возле него, мы привязались друг к другу, и я даже этого не заметила. В общем, внезапно я поняла, что любила его и теперь вот-вот потеряю. Я зарыдала.
— Со мной все будет нормально, — сказал мне отец. Я встала на колени и уткнулась лицом в его несвежее синее одеяло. Мне хотелось, чтобы он погладил меня по голове. Мне хотелось, чтобы он меня утешил. Он смотрел в потолок, когда я умоляла его не оставлять меня одну с матерью. Я вкладывала всю страсть в свои мольбы.
— Обещай, что пришлешь мне знак, — умоляла я, сжав его странно огромную руку. Он выдернул ее. — Понятный знак, много раз, что ты есть, что там, по ту сторону, есть жизнь. Ладно? Обещай мне, что как-нибудь пробьешься ко мне. Пришли мне знак, что-то, чего я не ожидаю увидеть. Что-нибудь, чтобы я поняла: ты смотришь на меня. Что-нибудь огромное. Ладно? Пожалуйста! Ты обещаешь?
— Приведите мою жену, — сказал он сиделке.
Когда вошла мать, он нажал кнопку на капельнице с морфием.
— Что? Прощальные слова? — спросила мать.
— Я надеюсь, что все было не зря, — ответил он. Остаток его жизни — около четырех часов — я сидела в кресле и рыдала, а мать пила на кухне и время от времени заглядывала в кабинет, чтобы посмотреть, умер он или нет.
Наконец, он умер.
— Все, верно? — спросила мать.
Сиделка проверила пульс, потом одеялом накрыла отца с головой.
Воспоминание должно было бы разворошить во мне ощущение грусти. Должно было разжечь угли горя. Но этого не произошло. Вспоминая все это на кровати Ривы, я почти ничего не чувствовала. Лишь легкое раздражение из-за неровного матраса и громкого свиста синтетической ткани спальника, когда я ворочалась. Наверху родственники Ривы включили на полную громкость телевизор. Звуки, сопровождавшие остросюжетную программу «Закон и порядок», проникали сквозь пол.
Я не была на похоронах почти семь лет. Похороны матери были быстрыми и предельно простыми. Они проходили в часовне зала ритуальных услуг. Гости едва заполнили первые ряды — пришли несколько соседей, сестра моего отца, я и наша экономка. В адресной книге матери были только доктора — ее и отца. Был на похоронах и мой школьный учитель, который вел у нас уроки по искусству. «Не поддавайся унынию, милая, — сказал он. — Звони мне, если тебе понадобится поддержка взрослого. Звони в любое время». Но я так никогда и не звонила ему.
С другой стороны, похороны моего отца прошли на высоком уровне. Там были и напечатанные программки, и длинные речи. Люди прилетели из всех штатов, чтобы отдать дать уважения. Скамьи в университетской церкви были жесткие, и кости моей задницы стучали о твердую древесину. Я сидела на первом ряду рядом с матерью и старалась не обращать внимания на ее вздохи и покашливание. Ее перламутровая помада была наложена таким толстым слоем, что начала таять и стекать. Когда ректор университета объявил, что отдел науки установит исследовательскую стипендию имени моего отца, мать застонала. Я взяла ее руку и держала так. С моей стороны было смелостью решиться на это, но я думала, что теперь мы, возможно, сблизимся, что у нас есть нечто общее, огромное общее — умерший человек, чью фамилию мы обе носили. Ее рука была ледяная и костлявая, как у моего отца на смертном одре несколько дней назад. Теперь я вижу в этом явное предзнаменование, но тогда я об этом не подумала. Меньше чем через минуту она высвободила свою руку и стала искать в сумочке маленькую коробочку для таблеток. Я не знала точно, что она принимала в тот день, вероятно, что-то стимулирующее. Во время церемонии она сидела в пальто, возилась с чулками, волосами, злобно оглядывалась назад, на заполненные людьми скамьи позади нас каждый раз, когда слышала, что кто-то вздыхал, шмыгал носом или шептался. Часы тянулись бесконечно. Сначала все кого-то ждали, потом сидели на официальной церемонии. Мать недовольно хмурилась.
— Это все равно что ждать поезд в ад, — прошептала она в какой-то момент, причем не мне на ухо, а куда-то в потолок церкви. — Я устала.
Скоростная магистраль в ад. Медленная дорога в ад. Автобус-экспресс. Такси. Шлюпка. Билет первого класса. Ад был единственным местом назначения, которое она всегда использовала в своих метафорах.
Когда пришло время и люди стали подходить и говорить теплые слова о моем отце, она сердито посмотрела на очередь, выстроившуюся в центральном проходе.
— Они сейчас думают, что стали особенными, поскольку знают человека, который умер. — Мать закатила красные, бегающие глаза. — Это позволяет им чувствовать себя важными. Повернутые на себе кретины. — Друзья, коллеги, сослуживцы, студенты эмоционально выступали с кафедры. Люди рыдали. Моя мать ежилась. Я видела наши отражения на полированной поверхности гроба перед нами. Две бледные, нервные, плавающие головы.
Я не могла спать на кровати Ривы. Дохлый номер.
Решила принять душ. Встала, разделась и со скрипом включила воду. Ванная наполнилась паром. С тех пор как я начала постоянно спать, мое тело сделалось очень худым. Мышцы ослабли. В одежде я смотрелась хорошо, но голая выглядела тощей и жуткой. Ребра и ключицы торчали, на бедрах появились морщины, на животе обвисла кожа. Колени казались огромными. Я вся состояла из острых углов. Локти, лопатки, тазобедренные суставы, шишки позвоночника на спине. Мое тело было словно деревянная скульптура, нуждавшаяся в обработке. Рива ужаснулась бы, увидев меня такой. «Ты похожа на скелет. Совсем как Кейт Мосс. Нет, правда», — сказала бы она.
Рива видела меня совершенно голой только один раз, в русской бане на Десятой улице. Но это было полтора года назад, до того как я села на «сонную диету». Рива продолжала ходить в баню. Она тогда хотела «сбросить вес», чтобы пойти Четвертого июля на вечеринку в бассейн в Хэмптонс.
— Я понимаю, что это просто вес воды, которую я выделю с потом, — говорила Рива. — Но зато быстро и хорошо.
Мы с ней пошли в баню в такой день недели, когда там были только женщины. Большинство девушек были в бикини. Рива пришла в цельном купальнике и обертывала полотенце вокруг бедер каждый раз, когда вставала. Мне это показалось глупым. Я разделась совсем.
— Рива, что ты такая зажатая? — спросила я, когда мы отдыхали возле бассейна с ледяной водой. — Тут нет парней. Никто на тебя не пялится.
— Дело не в парнях, — ответила она. — Женщины такие вредные. Они всегда сравнивают себя с кем-то.
— Какая тебе разница? Тут не конкурс красоты.
— Да, верно. Ты этого просто не видишь, потому что всегда была хорошенькая.
— Это смешно, — возразила я. Но я знала, что Рива права. Я была яркой. Мне всегда говорили, что я похожа на Валлетту Эмбер. Конечно, Рива тоже была хорошенькой. Она выглядела как Дженнифер Энистон и Кортни Кокс, вместе взятые. Тогда я ей этого не говорила. Она выглядела бы еще лучше, если бы умела расслабиться. — Остынь, — сказала я. — Все это не так важно. Ты думаешь, кто-то станет осуждать тебя за то, что ты не выглядишь как супермодель?
— Обычно это самое первое, что многие в этом городе делают.
— Какое тебе дело, что люди думают о тебе? Все ньюйоркцы — жопы.
— Мне есть дело, ясно тебе? Я хочу вписаться. Я хочу жить хорошо.
— Господи, Рива. Это смешно.
Она встала и скрылась в эвкалиптовом тумане парной. Это была мягкая перепалка, одна из сотен, когда она утверждала, что я самонадеянная, раз не ценю свое везение. Ох, Рива.
Душевая кабинка в ванной была маленькая, с дверью из матового, серого стекла. Мыла не было, только шампунь «Прелл». Я вымыла голову и стояла под душем, пока не потекла холодная вода. Тогда я вышла. Сквозь потолок гремели новости. Полотенца, которые Рива оставила мне на раковине, розовое и зеленое, еле уловимо пахли плесенью. Я вытерла запотевшее стекло и опять посмотрелась в зеркало. Мои волосы прилипли к шее. Может, следует подстричь их еще короче, подумала я. Не исключаю, что мне это понравится. Стрижка под мальчика. Гамин, озорная девчонка. Буду как Эди Седжвик. «Ты похожа на Шарлиз Терон», — скажет Рива. Я обернула вокруг себя полотенце и легла на кровать.
Существовало и многое другое, от чего мне становилось грустно. Например, фильмы «На пляже», «Стальные магнолии», убийство Мартина Лютера Кинга-младшего, смерть Ривера Феникса, который расстался с жизнью в 23 года на тротуаре перед ночным клубом «Гадюшник», роман Стайрона «Выбор Софи», «Привидение», «Инопланетянин», «Ребята с улицы», СПИД, Анна Франк. «Бэмби» тоже грустный. «Американская история» и «Земля до начала времен» были грустные. Мне вспомнился фильм «Цветы лиловые полей», когда Нэтти выгоняют из дома и она вынуждена оставить в этом аду беременную сестру Силию. «Только смерть разлучит меня с ней!» В общем, там все очень трагично. Казалось бы, такой длинный перечень должен был настроить меня на траурный лад, но плакать я не могла. Ни одно из этих грустных воспоминаний не проникло в меня настолько глубоко, чтобы нажать на какую-то кнопку, отвечающую за «выплеск скорби».
Но я не оставляла попыток.
Я вызвала в памяти день отцовских похорон: я в черном платье расчесывала волосы перед зеркалом, обрезала кутикулы, пока не потекла кровь; у меня все расплылось перед глазами из-за слез; когда я шла вниз по лестнице, я чуть не споткнулась; осенняя листва сливалась в сплошные полосы, когда я везла мать в университетский храм в ее «Транс Аме»; пространство между нами наполнялось извилистыми ленточками бледно-голубого дыма от сигарет «Виргиния слим», но она не разрешила опустить стекло, чтобы ветер не растрепал ее волосы.
Увы, никакой печали я так и не испытывала.
— Мне ужасно жалко, — вновь и вновь повторяла Пегги на похоронах моего отца. Пегги была единственной подругой матери, оставшейся к тому времени, наверняка она была такого же типа, как Рива. О