Звонивший что-то недоговаривал. В этот момент я поняла, что он преследовал свои цели.
— Я вас прекрасно понимаю. Но мистер Сэлинджер сейчас не принимает такие приглашения. Без исключений.
— Но не могли бы вы хотя бы дать мне его контакты, чтобы я лично его пригласил? Уверен, если я объясню ему ситуацию, он будет рад приехать к нам. Всех гостей мы размещаем в прекрасной гостинице…
— Боюсь, я не смогу дать контакты мистера Сэлинджера. Он дал нам четкие указания не раскрывать его адрес и телефон.
— А если я пришлю приглашение в письменном виде, вы перешлете?
Я набрала воздуха. Проще было бы солгать: «Конечно же, перешлем», — а потом выбросить приглашение в мусорку, и пусть винит Сэлинджера за то, что тот так ему и не ответил. Но я продолжала говорить так, как мне велели. Было в этом даже какое-то извращенное удовольствие.
— Увы, не могу. Мистер Сэлинджер просил не пересылать ему почту.
— А если пришлю приглашение, что вы с ним сделаете? — Я буквально чувствовала, как наливаются кровью глаза моего собеседника. Тогда я поняла, что он воспринимает это дело как личное. Речь не о приглашении почетного гостя в маленький колледж; звонивший возомнил, что у него с Сэлинджером есть некие отношения, какая-то только ему известная связь. — Отправите обратно? Что вы с ним сделаете?
Должна ли я была сказать, что его приглашение отправят обратно по адресу, выкинут в круглую мусорную корзину под столом моей начальницы (если оно, конечно, дойдет до нее), или же оно затеряется в груде бумаг на столе Хью?
Да, должна.
— Но разве это не незаконно? Вы разве не обязаны передавать мистеру Сэлинджеру его корреспонденцию, если письмо отправлено Почтой США? — Этот аргумент мне предъявляли часто.
— Мистер Сэлинджер нанял нас как своих агентов. Он нанял нас представлять его интересы. Наша работа — делать все так, как он хочет.
— Но откуда вы знаете, чего он хочет? — Декан уже орал, а у меня под мышками расплывались темные круги. — Откуда вы знаете, чего он хочет? Да кто вы такие?
— Мистер Сэлинджер дал нам подробные указания, а мы просто исполняем их, — спокойно отвечала я. Но в словах декана была доля правды. Откуда нам — и мне особенно — знать, чего хочет Сэлинджер? Что, если он на самом деле хочет отправиться в эти Сосновые Пустыри, куда его зовут, выступить на мероприятии перед ветеранами и остановиться в хорошей гостинице? Вдруг он именно в этот раз решил бы передумать? — Простите, декан… — Я назвала его имя, так как давно обнаружила, что если запомнить имена звонивших и называть их по имени, то это может помочь утихомирить их гнев. — Мистер Сэлинджер недвусмысленно велел нам отвечать «нет» на все подобные предложения. Было приятно пообщаться, уверена, вы найдете другого почетного гостя, который с удовольствием выступит на церемонии.
Я повесила трубку. Свитер под мышками промок насквозь, хоть отжимай, хотя начальница решила проветрить свой кабинет, и ледяной ветер ворвался в ее окно и теперь кружил вокруг моего стола. Сквозняк просочился мне под свитер, и я задрожала. И тут меня осенило: я не разнервничалась из-за звонка декана, я заболела. У меня поднялась температура. В детстве я тоже заболевала на ровном месте, раз — и голова становилась как ватой набитая.
Я встала со стула, и ноги предательски подкосились. Я прошла половину офиса и поняла, что бегу, подгоняемая адреналином. «Тише», велела я себе. Под бледным светом флуоресцентных светильников в ванной я умылась, заметив, что лоб у меня холодный, и взглянула на свое отражение в кривом зеркале с отслаивающейся амальгамой. Мои щеки раскраснелись, глаза блестели. Я была не больна. И не нервничала.
Я была рада!
Наконец в моей жизни начало происходить что-то интересное. Я не становилась частью чего-то большого. Я уже стала его частью.
Дженни, с которой мы были лучшими подругами в школе, работала в паре кварталов от нашего офиса в здании «Макгроу-Хилл»: редактировала учебники по обществознанию. Точнее, один учебник: весь срок своего пребывания в должности она работала над одним громадным проектом — учебником для пятых классов, который адаптировали для общеобразовательных школ Техаса. Очевидно, Техас был настолько влиятельным штатом — протяженным, богатым, с большим количеством школ и учеников, — что мог потребовать, чтобы учебники переделывали специально для него; например, там была целая глава о битве за Аламо[17] и еще одна — об истории штата, а главу о гражданских правах — о ужас! — просто вырезали. Обо всем этом мне рассказала Дженни, которую крайне тревожило такое положение вещей; вместе с тем она очень любила свою работу, а также совещания, где требовалось ее присутствие. В колледже она училась кое-как, дважды переходила с факультета на факультет и приобрела несколько психических расстройств, зато теперь в ее жизни была цель. Теперь у нее был Техас.
— Так здорово вести нормальную жизнь, — призналась подруга несколько месяцев назад, когда я только вернулась из Лондона.
В школе нам меньше всего хотелось вести нормальную жизнь. Мы высмеивали нормальных людей. Презирали всякую нормальность.
— Да, — задумчиво кивнула я, но внутренне не согласилась.
Я все еще не желала быть нормальной. Мне хотелось быть экстраординарной: писать романы, снимать кино, говорить на десяти языках и путешествовать по миру. Я хотела иметь все. И мне казалось, что Дженни раньше хотела того же.
Впрочем, в работе ей нравилась не только ее нормальность, но и деньги, заработанные своим трудом. У нее были плохие отношения с родителями — хуже, чем у большинства наших друзей, — и она раньше всех начала жить отдельно. А редактируя учебники, как выяснилось, можно было заработать намного больше, чем согласившись на любую другую литературную вакансию из тех, что предлагали выпускникам Суортмора[18] со специализацией «поэзия», а у Дженни была как раз такая специализация. Поэтому она приняла взвешенное решение и пошла трудиться в куда менее престижной сфере учебной литературы. Тогда я подругу совсем не понимала, как и ее взвешенное решение переехать в новостройку на Стейтен-Айленде, в скучном, далеком от центра событий и культурной жизни пригороде с одинаковыми квартирками с фанерными стенами. Дорога в центр Нью-Йорка отнимала у Дженни целых полтора часа, и это только в одну сторону, теперь с ней нельзя было встретиться после работы и сходить в «Анжелику» на новый фильм Хэла Хартли, или опрокинуть по рюмочке в «Вон», или сходить на концерт в «Меркьюри Лаунж». Каждый вечер они с Бреттом, ее женихом, встречались на платформе и начинали свой утомительный путь домой.
Но жизнь на Стейтен-Айленде была дешевле, чем в любом из кварталов, куда переезжали мои друзья, в основном в Бруклине: в Кэрролл-Гарденз, Коббл-Хилл, Парк-Слоуп со стороны Пятой авеню, Форт-Грин и Клинтон-Хилл, на туманной площади рядом с Флэтбушем, которую мы в итоге приучились называть Проспект-Хайтс. Но больше всего наших друзей жили в моем районе, Вильямсбурге, и в соседнем Гринпойнте, что тянулся к северу. Их было так много — друзей, друзей друзей, шапочных знакомых и бывших выпускников Оберлина, Барда и Вассара, — что невозможно было купить чашку кофе в «Эль», не наткнувшись на нескольких знакомых. В воскресенье утром я часто ходила завтракать в средиземноморскую кафешку на углу; к столику меня провожала танцовщица, которая училась в моей школе на класс старше, а обслуживал художник, тоже из моей школы, но на два класса старше. По вечерам мы с Доном встречались с Лорен в тайской забегаловке или с Ли и Эллисон — в баре времен «Крысиной стаи» в Бедфорде выпить джин-тоника; там выступал альтернативный цирк с участием всех моих друзей по колледжу — один глотал огонь, другой демонстрировал клоунаду в стиле Жака Лекока, третий катался на уницикле и играл на тромбоне. Я считала свой район раем, но в раю не хватало одного — Дженни на соседней улице.
Дженни все это, напротив, казалось адом. Она считала ребячеством подобные развлечения. Рай для нее, призналась она, и глаза ее засияли — приехать в огромный супермаркет, купить еды на неделю, а потом выгрузить кучу пакетов у дома, припарковавшись на собственном парковочном месте. Как и я, Дженни была ребенком 1970-х; ее мать носила прическу афро, была феминисткой, публиковала свои стихи в «Лилит» и заведовала приютом для женщин. Но сама Дженни, кажется, решила стать домохозяйкой 1950-х, причем добровольно, и она уже планировала роскошную свадьбу в ресторане на воде в Центральном парке.
В один не по сезону теплый день ближе к концу марта, когда понимаешь, что весна, возможно, когда-нибудь наступит, и зима не будет длиться вечно, я пересекла Сорок девятую улицу и очутилась на Шестой авеню, зарегистрировалась у охраны, поднялась на лифте на очень высокий этаж и встретилась с Дженни в ее просторном, белом, новеньком офисе, отделенном перегородкой от десятков таких же мини-офисов в гигантском помещении открытой планировки. Перегородки эти были увешаны фотографиями бойфрендов, мужей и улыбающихся детей и открытками из далеких стран. У Дженни висело фото Бретта и ее сестры Натали; та глупо улыбалась. Но все же рабочего в ее офисе было гораздо больше, чем личного: рядом с фотографиями висели распечатанные электронные письма.
Подруга показала на них, скорчила гримасу и простонала:
— Блин!
— Что? — смеясь, спросила я.
— Начальница решила, что у нас будет безбумажный офис, — пояснила Дженни.
— Но как это возможно?
В наше время этот вопрос звучит абсурдно. Но в 1996-м действительно казалось, что удалить всю бумагу из офиса нереально. Особенно из офиса компании, занимающейся производством книг.
— Будем переписываться по электронной почте. Никаких больше меморандумов. — Дженни указала на свой стол. — Меня это сводит с ума. Теперь я каждые две секунды получаю письмо ни о чем. Я работаю, а начальница присылает документы, которые нужно просмотреть, — новые таблицы стилей, например, — и мне приходится их распечатывать. А на этом этаже нет принтера, и я посылаю документы на печать, а кто-то другой их забирает; приходится возвращаться и печатать снова, потом спускаться и… а-а-а… как же меня это бесит!