В четверг я пришла на работу и обнаружила, что начальница уже сидит за столом. Книги исчезли.
— О, хорошо, что ты пришла, — окликнула меня она.
— Я здесь, — с напускной веселостью ответила я, снимая пальто.
Мне так нравились эти полчаса одиночества, я всегда предвкушала их и в последнее время даже стала приходить все раньше и раньше, чтобы насладиться тишиной пустого офиса. Иногда я доделывала работу, иногда просто сидела за столом и читала, пила кофе и медленно разматывала улитку с корицей с итальянского рынка на Центральном вокзале, который на самом деле, конечно же, не был итальянским. Бывало, я сочиняла стихи и печатала их на машинке.
— А ты не хочешь что-нибудь почитать? — спросила начальница, направившись к моему столу. — У меня есть рукопись, которую нужно прочесть очень быстро. Сегодня.
— Я с удовольствием прочитаю, — ответила я ровным голосом, стараясь не улыбаться: я долго ждала этого момента.
— Знаешь Джуди Блум? — спросила начальница, нахмурив брови.
Почему меня все об этом спрашивали?
— Да, — ответила я, — кажется, что-то слышала.
— Это ее новый роман. Я не знаю, что и думать.
— Прекрасно, я прочитаю.
Меня не удивила такая реакция начальницы. Детей у нее не было, а сама она принадлежала к той породе людей, кого трудно представить ребенком, — кажется, что такие, как она, сразу рождаются взрослыми, в бежевых брючных костюмах и с сигаретой, зажатой в пальцах.
— Сможешь прочитать сегодня?
— Естественно.
Вечером я пришла домой засветло, сунув пальто под мышку. Дни становились длиннее и чуть теплее, хотя прохлада не отступала. На батарее в коридоре дома, через который мы проходили, чтобы попасть во внутренний двор, я увидела письмо. У меня перехватило дыхание: я узнала аккуратный мелкий почерк своего бойфренда из колледжа и синие чернила его перьевой ручки — я сама ее ему подарила год назад.
Я поспешно сунула письмо в сумку, где лежала рукопись, — большую черную кожаную, купленную в Лондоне, — и велела сердцу перестать биться так громко и часто. Мне хотелось скорее разорвать конверт — желательно прямо там, в коридоре, — и прочесть письмо, но я не могла, ведь в квартире, ссутулившись над ноутбуком, меня ждал Дон. Я не боялась, что он станет ревновать. Я просто не хотела рисковать — знала, что стоит мне прочесть первую строчку, и меня захлестнет волна эмоций.
Вечером мы с Доном должны были пойти на вечеринку вдвоем. Нас приглашали на вечеринки каждый день — в роскошные квартиры родителей моих друзей по колледжу или в убогие каморки, где жили те самые друзья; в громадный лофт Марка на Четыр надцатой улице, где также располагались его мебельная мастерская и контора, так что приходилось быть аккуратной, чтобы, напившись, не облокотиться ненароком на циркулярную пилу; в лофты у воды с громадными окнами, откуда открывался вид на панораму Манхэттена; в студии, где стояли незаконченные картины и разрозненные кухни, оставшиеся с фотосессий мебельных каталогов; в лофты в Дамбо, только что отреставрированном районе бывших складов, чистеньком, вылизанном, хозяева тамошних квартир всегда радовались, когда к ним в гости приходили настоящие художники или писатели. Приглашали нас и в многоквартирные дома в Ист-Виллидж, где полы на кухне были застелены рваным линолеумом, а в конце вечера все неизбежно вылезали на крышу и любовались Вильямсбургом на противоположном берегу, глядя поверх водонапорных башен. В старой квартире Дона тоже часто устраивали вечеринки Ли и ее новая соседка. Ходили мы и в Риверсайд к моей старой подруге Робин и ее громадной собаке, которая старательно вылизывала обувь всем гостям. Собирались мы и в банкетных залах ресторанов, и счет всегда кусался.
Я вышла во дворик и увидела, что свет в нашей квартире горит — Дон был дома. Он не писал, а лежал на диване в боксерских трусах и майке, слушал Арло Гатри[27] и читал третий том «В поисках утраченного времени». Дон часто цитировал большие отрывки из Пруста или описывал сцены, но когда я прямо спросила, читал ли он все семь томов — я не знала ни одного человека, кто бы читал, — он ответил: «Глупый вопрос». В его любимом отрывке рассказчик размышлял, почему Альбертина нравится ему больше всего, когда спит.
Сегодня мы планировали пойти на очередную вечеринку, проводившуюся в лофте в деловом районе, — презентацию нового журнала. Я до последнего не подозревала, как мне на самом деле не хочется идти туда, переодеваться, быстро восстанавливать силы и опять садиться в поезд; и вот я сказала Дону, что не пойду.
— Мне дали прочитать рукопись, — сообщила я и поставила воду для макарон, радуясь, что у меня есть срочная работа и можно провести день дома в пижаме. — К завтрашнему дню.
— Тогда я тоже не пойду, — Дон пожал плечами. — Мне работать надо.
Он достиг той стадии редактирования своего романа, когда просто переставлял запятые. «Пунктуация, знаешь ли, тоже важна», — часто говорил Дон. Я соглашалась, но также считала, что некоторые уделяют ей, пожалуй, чересчур большое значение; судя по единственному рассказу Дона, который я читала, он, должно быть, вконец замучил свой несчастный роман. Возможно, пора было оставить его в покое.
— Нет, нет! — возразила я. — Ты иди.
Я сняла свитер и достала свою старую пижаму из бордового атласа родом из 1960-х; купила ее еще в старших классах в «Юник», гигантском складе одежды на Бродвее, где мы с друзьями покупали армейские ботинки и штаны, поношенные джинсы и старомодные черные платья — гардероб девочки-подростка, которой хочется быть не такой, как все. Тот склад давно закрылся.
Дон снова пожал плечами.
— Можешь мне тоже макароны сварить? — спросил он.
Я села на кровати — точнее, на матрасе без каркаса, который мы называли кроватью, — с тарелкой спагетти, сняла резинку, которой была перетянута рукопись, и вытянула ноги. Дон улегся рядом и взял титульный лист.
— Джуди Блум? — Казалось, он искренне удивлен. — Она тоже ваша клиентка?
Я кивнула.
— Она отличная рассказчица, — сказал Дон. — Понимает детей. В детстве мне очень нравилась ее книжка «А может, и не стану». В одиннадцать лет.
— Серьезно?
Меня потрясло то, что Дон читал литературу для простых смертных, но еще больше удивило, что он признался в этом.
— Ну, разумеется. Я, знаешь ли, тоже когда-то был ребенком. Хотя в это трудно поверить. Это сейчас мне сто с лишним лет. — Дон улыбнулся. — А если серьезно, я очень любил эту книгу. Герой, Тони, он очень похож на меня. Мои родители тоже из рабочего класса, но мы переехали в более зажиточный квартал, и я чувствовал себя изгоем. Эта книга… она на самом деле про социальное расслоение.
Я кивнула; Дон продолжил анализировать книгу Джуди Блум с марксистской точки зрения, но я уже его не слушала. Я целиком сосредоточилась на рукописи, которую держала в руках, — я начала читать ее еще в метро по пути домой. В последние пять лет, если не больше, круг моего чтения определяли профессора и друзья-интеллектуалы, которыми я обзавелась в колледже, — друзья, закончившие частные школы, где целый семестр изучали «Бесплодную землю» Элиота и произведения Беккета. И я читала литературу с большой буквы Л, как любила говорить моя мать. Тут, само собой, не обошлось и без влияния Дона. Его поражали пробелы в моем образовании, он удивлялся, как мало я читала трудов по философии, политологии и переводных произведений. «Какие же буржуазные у тебя пристрастия, — любил повторять Дон, застав меня за перечитыванием „Доводов рассудка“, „Эпохи невинности“ или „Крэнфорда“. — Ты читаешь только про богатых аристократов, которые, женившись, заводят интрижки на стороне! А ведь кроме них есть целый мир, Буба».
Дон был прав, но мне не хотелось этого признавать. Я жалела, что выросла не в Нью-Йорке, как мои родители, а в бескультурном пригороде. Жалела, что в седьмом классе стала изучать испанский, а не французский. Жалела, что не читала более разнообразную литературу. Мне было больно вспоминать все эти годы, когда я просто проглатывала все, что попадалось под руку, приглянулось в библиотеке или на родительской книжной полке: бестселлеры 1930-х и 1940-х годов с забытыми названиями на корешках, писателей-сатириков, которых обожал мой отец, Агату Кристи и Стивена Кинга — все то, что у Дона наверняка проходило под грифом «бульварщина». Читала я и хорошую литературу, но скорее случайно, чем намеренно: Фланнери О’Коннора, Шекспира, чье собрание сочинений прочла как в сокращенной, так и в полной форме, Бронте, Чехова и современных писателей с полки новинок в библиотеке — этих я читала лишь потому, что мне нравились названия или дизайн обложки. Но, вспоминая часы, проведенные на кровати в своей комнате, на диване в гостиной, на лужайке, на заднем сиденье машины, когда мы всей семьей ехали в отпуск, я думала лишь о том, что могла бы все это время читать Диккенса, которого практически не открывала, или Троллопа, или Достоевского. Или Пруста. Этот список продолжался бесконечно — список всего, что я не читала, всего, чего я не знала.
Всю свою жизнь я пыталась нагнать упущенное. Поэтому я очень давно не брала в руки литературу, которую Макс называл коммерческой. Я открыла рукопись на первой странице с чувством, близким к тревоге. А если я переросла Джуди Блум и не смогу оценить ее по достоинству?
Но оказалось, Джуди Блум перерасти невозможно. Когда я была маленькой, ее книги, казалось, были написаны про меня — я была той растерянной и одинокой героиней ее повестей, тем вечным аутсайдером. Поэтому не знаю, почему я удивилась, обнаружив, что ее новая героиня, Викс, сидит в офисе в Мидтауне и ест на обед принесенный с собой салат из кулинарии за углом.
В конце романа, когда Викс призналась, что жалеет лишь о том, что ее самая старая подруга Кейтлин больше не может довериться ей и объяснить, почему поступила именно так, а не иначе, я чуть не заплакала.
Уже перевалило за полночь, Дон уснул, но, вздрогнув, проснулся.