– Я подберу газету и отдам ее маме.
И тут пришел мой час. Я сказал:
– Ты не обязана.
Это заставило ее мозги работать с бешеной скоростью. В конце концов она сказала:
– Я подниму газету. Я отдам ее маме. Я попрошу у мамы прощения.
А я сказал:
– Ты не обязана.
Шестеренки в ее голове закрутились еще быстрее.
– Я подниму газету. Я хочу ее поднять. Я хочу попросить у мамы прощения.
И я сказал:
– Хорошо.
Десять лет спустя две мои младшие девочки накричали на свою мать. Я позвал девочек и сказал:
– Встаньте на ковер. Я не думаю, что это хорошо – кричать на маму. Постойте здесь, подумайте и решите, согласны ли вы со мной.
Кристи сказала:
– Я простою тут хоть всю ночь.
Рокси сказала:
– Я не думаю, что кричать на маму – это хорошо. Я пойду и извинюсь перед ней.
Я, как ни в чем не бывало, продолжал работать над рукописью. Спустя час я повернулся к Кристи. Даже один час стояния – это очень утомительно. Я отвернулся и поработал еще один час.
Затем повернулся и сказал:
– Даже стрелки часов, кажется, едва движутся.
Полчаса спустя я повернулся и сказал:
– Я думаю, что та реплика, что ты бросила маме, была очень глупой. Я думаю, это очень глупо – кричать на свою маму.
Она обхватила мои колени:
– Я тоже, – и зарыдала.
Десять лет без наказаний – от двух до двенадцати. В пятнадцать лет я еще раз наказал ее, и все. Только три раза.
В своей статье «Идентификация безопасной реальности», опубликованной в журнале Family Process, Эриксон отмечал, что «Реальность, безопасность и определение границ и ограничений являются важными факторами в развитии понимания у ребенка…
Когда человек еще мал, слаб, уже наделен пониманием, но вынужден жить в неопределенном мире интеллектуальных и эмоциональных колебаний, он стремится узнать, что для него является действительно сильным, надежным и безопасным».
Эриксон мог бы закончить свой воспитательный процесс уже после того, как Кристи «сдалась», но он длил его до тех пор, пока она не смогла произнести: «Я хочу». Она изменила «должна» на «хочу». В этой истории Эриксон описал, как никогда кратко, процесс развития совести или суперэго.
Он также подчеркивает важность «определения границ и ограничений» с самого раннего возраста. Поскольку подобное «сильное, надежное» воспитание происходило в довольно раннем возрасте, в дальнейшем призывать Кристи к дисциплине пришлось всего дважды за пятнадцать лет благодаря хорошо усвоенному первому уроку.
Мусор
У детей короткая память, но я помню все за них.
В один прекрасный день Роберт объявил:
– Я уже достаточно взрослый, достаточно большой и достаточно сильный и могу сам каждый вечер выносить мусор.
Я выразил свое сомнение. Он стойко встал на свою защиту. Тогда я сказал:
– Хорошо, со следующего понедельника можешь начинать.
Он вынес мусор в понедельник и во вторник, а в среду забыл. В четверг, после моего напоминания, он вынес мусор, но забыл об этом в пятницу и субботу. И вот в субботу я дал ему возможность погрузиться с головой во множество активных игр, в которые он с удовольствием играл, но от которых потом очень устал. А потом, в качестве особого одолжения, я позволил ему не ложиться спать так долго, как ему заблагорассудится. В час ночи он сказал:
– Я думаю, что сейчас я уже хочу лечь спать.
Я отпустил его спать. По какой-то странной случайности я проснулся в три часа ночи. Я разбудил Роберта и рассыпался в извинениях за то, что вечером не напомнил ему про мусор. Не мог бы он одеться и вынести его? Роберт с большой неохотой натянул свою одежду. Я еще раз извинился за то, что не напомнил ему про мусор вечером, и он поплелся его выносить.
Он разделся, надел пижаму и вернулся в постель. Убедившись, что он крепко заснул, я снова разбудил его. На этот раз я извинялся еще больше. Я сказал ему, что не знаю, как мы не заметили еще один пакет с мусором на кухне. Не мог бы он еще раз одеться и вынести этот мусор? Он выбросил его в мусорный бак в проулке за домом. Возвращался он, напряженно размышляя. Дойдя до заднего крыльца, он вдруг развернулся, бросился обратно в проулок и проверил, плотно ли он закрыл крышку мусорного бака.
Войдя, он остановился и еще раз внимательно оглядел кухню и лишь затем вернулся в спальню. Я не переставал извиняться перед ним. Он вернулся в постель и после этого больше никогда не забывал выносить мусор.
На самом деле Роберт настолько крепко запомнил этот урок, что, когда я упомянул, что этот рассказ появится в моей книге, он застонал, сразу же его вспомнив.
Хайди-Хо, шестилетняя клептоманка
Одна супружеская пара пришла ко мне и в отчаянии спросила:
– Что нам делать с нашей шестилетней дочкой? Она ворует у нас. Она ворует у наших друзей и у своих подруг. Когда мать берет ее с собой по магазинам, она крадет в магазине. Мы отправили ее в однодневный лагерь для девочек, и она вернулась домой с вещами других девочек, на которых даже были написаны их имена. Она лжет, что ее мать купила ей эти вещи. Она настаивает, что они ее. Можно ли что-нибудь сделать с клептоманией в таком возрасте? С магазинной воровкой в таком возрасте? С вруньей, которой всего шесть лет?
Я сказал им, что возьмусь за это, и написал девочке письмо:
«Дорогая Хайди-Хо, я – твоя фея. Я фея, которая следит за тем, как растут шестилетние дети. У каждого ребенка есть такая фея, которая следит за тем, как он растет. Нас, фей, никто не видит. И ты меня никогда не видела. Но тебе наверняка любопытно, как я выгляжу. У меня глаза на макушке, на лбу и под подбородком. Это для того, чтобы я могла видеть все, что делает ребенок, за ростом которого я должна следить.
Я наблюдала, как ты потихоньку учишься различным вещам. Я очень радуюсь, когда вижу, как многому ты уже научилась. Одним вещам научиться труднее, чем другим.
А еще у меня есть уши. Но они не на макушке, потому что тогда они помешали бы моим глазам все видеть. У меня уши на щеках. Они на шарнирах, и я могу поворачивать их в любом направлении, чтобы слышать все, во всех направлениях. У меня много ушей – они растут вдоль шеи, на задних ногах, на хвосте. А ухо на конце моего хвоста очень большое – оно тоже на шарнире. (Попроси отца показать тебе, что такое шарнир.) Так что я могу повернуть это ухо в любом направлении, в каком пожелаю, и услышать все, что ты говоришь, или любой шум, когда ты что-то делаешь.
У меня одна правая передняя нога и три левые передние. Для ходьбы я использую две левых передних ноги, которые внешние. А на внутренней ноге у меня тридцать два пальца. Вот почему у меня такой плохой почерк, потому что я не могу вспомнить, между какими пальцами ног лучше всего держать ручку. И конечно, левыми ногами я должна двигать в два раза быстрее, чем правой ногой. Только так я могу двигаться по прямой. У меня семь задних ног – три левых и три правых, так что я могу передвигать и правыми, и левыми задними ногами с одинаковой скоростью. А еще я люблю ходить босиком, ты же знаешь, как жарко летом в Финиксе. Поэтому я ношу обувь только на двух из семи моих задних ног. Остальные остаются босыми».
Я получил приглашение на ее семилетие, но мне пришлось отказаться, потому что я был феей шестилетних детей.
Я не занимался семилетними детьми, я был феей, которая следит за тем, как растут шестилетние дети и которая наблюдала за ней и слушала ее в этом возрасте. И это мое письмо помогло ей исправиться.
Очевидно, что, давая материал, позволяющий на его основе развить у ребенка здоровую совесть, Эриксон избегает каких-либо запретов, «долженствований» и правил. Он, как всегда, подчеркивает ценность обучения. Как видно из предыдущей истории, обучающий человек не гневается, а преподносит свой урок в игровой форме.
Во всех своих рассказах о дисциплине Эриксон проявляет твердость, но не наказывает, хотя некоторые читатели могут усмотреть в его подходе наказующий элемент или борьбу воль.
На самом деле его истинная цель – помочь ребенку развить в себе чувство воли и автономности.
В описанном выше случае с маленькой девочкой, на которую уже навесили ярлык клептоманки, Эриксон не начинает работать непосредственно с клептоманией.
Вместо этого он решает, что ребенку необходимо интернализованное суперэго, и через письмо, написанное непосредственно ребенку, он дает ей внутреннего опекуна и обеспечивает развитие внутреннего контроля.
Письма пасхального кролика
Одна мать привела свою семилетнюю дочку и сказала:
– Ее старшие сестры поколебали ее веру в Санта-Клауса, и теперь она отчаянно цепляется за свою веру в пасхального кролика. И мне бы хотелось, чтобы ее вера в пасхального кролика продлилась хотя бы еще этот год, потому что к восьми годам она, скорее всего, уже не будет верить. Но сейчас ей так хочется верить в него.
Я написал этой девочке письмо от лица пасхального кролика, рассказав ей обо всех своих трудностях: как трудно прыгать по лесам и полям, пытаясь найти самое круто сваренное пасхальное яйцо в мире, и как от этого болят мои лапы. И что я думал, что она заслужила это яйцо. Я написал: «И я не рассчитал, когда прыгал через кактус. В меня вонзились несколько колючек, и там теперь больно. Меня чуть не укусила гремучая змея. Но зато меня подвез дикий ослик. Это был добрый ослик, но ужасно глупый. Он завез меня не в ту сторону, и мне пришлось прыгать весь путь обратно. А потом у меня хватило ума оседлать дикого зайца, мчавшегося на полном скаку, который тоже завез меня не туда, и мне опять пришлось прыгать всю дорогу назад!»
И я закончил письмо словами: «Думаю, что никогда больше не буду путешествовать автостопом. До добра это не доводит!»
И она понесла это письмо пасхального кролика в школу, чтобы показать и почитать его там, а на Пасху она получила самое круто сваренное яйцо в мире – из оникса!