— Н… нет, не один.
— Часто?
— Всегда, когда надо рисовать. Опыты по ботанике. Контурные карты Алексею Ивановичу. И вот эту… древнюю Грецию…
Я внимательно смотрю на него. Он низко опускает голову.
— Не стану объяснять тебе, как это скверно. Ты и сам прекрасно понимаешь. Неужели тебе не стыдно было перед товарищами, когда тебя хвалили, а они знали, что ты тут ни при чём?
— Никто не знал. Только Горюнов и Гай. И Кирсанов, наверно, догадался.
— А Горюнов откуда знал?
— Он научил Выручку писать нормальным шрифтом. И ещё научил раскрашивать карты так, чтоб получался ровный цвет. Выручка и себе и мне так делал. Горюнов увидел и говорит: «Это ты не сам рисовал». А какое ему дело?
— Почему ты тогда не сознался? Разве ты не знаешь, что у нас ребята всегда сами говорят? Помнишь, когда Селиванов разбил аквариум, он сам пришёл и сказал. А ты что же, боялся наказания?
Снова долгое молчание.
— Совестно было, — говорит он наконец.
На следующий день первых двух уроков у меня по расписанию не было.
Со звонком на большую перемену я пошла в свой класс, откуда только что вышел Алексей Иванович, и… остановилась на пороге. У ребят чуть ли не драка: все кричат, машут руками. Первое, что мне бросается в глаза, — встрёпанный, злой и красный Борис, побледневшее, но тоже злое лицо Соловьёва и полное решимости лицо Толи.
— Что у вас тут происходит? — спрашиваю я. — Что случилось?
— Соловьёв назвал Горюнова ябедой, и Соловьёва за это стукнули как следует, — отвечает Борис.
— Кто стукнул?
— Я, — без малейшего смущения говорит Саша Гай.
— Поздравляю тебя. Это, конечно, лучший способ доказать свою правоту. А за что ты назвал Толю ябедой, Игорь?
— А зачем он нафискалил вам про карту?
Чувствуя, что бледнею, я спрашиваю Игоря:
— Ты мне веришь?
— Верю, — отвечает он не сразу и не глядя на меня.
— Так вот, я повторяю тебе, что Толи мне ничего не сказал. Больше того: я спрашивала его, и он сказал, что ответить не может. Я тебе вчера объяснила, что всё поняла сама, без Толиной помощи.
— Если бы я сказал Марине Николаевне, я был бы фискалом. Но я ничего никому не говорил. Только Гаю. Даже Кирсанову не говорил, он сам догадался, — негромко произнёс Толя.
— А если хочешь знать, я бы на твоём месте именно сказал, — вставляет Николай. — Не потихоньку, понятно, а именно в классе при всех. Громко. Обязательно бы сказал!
— Да почему это «ябеда»? — кричит Левин. — Ябеда — это если из-за угла наговаривает.
— Я так Толе и говорил, — поддерживает Саша. — По-моему, тоже сперва надо было с Соловьёвым поговорить, но уж раз он не понимает, тогда сказать при всём классе, вот и всё.
— Нехорошо вышло, — задумчиво говорит Лёша. — Его Елена Михайловна так хвалила… Говорит: «У тебя все опыты прекрасно зарисованы». Вот тебе и прекрасно!
И вдруг вмешивается Ваня Выручка: он до сих пор не проронил ни слова, я даже не сразу увидела его позади остальных.
— Игорь не виноват, — говорит он громко. — Это я сам ему рисовал. Он не просил.
— Брось ты! — резко обрывает Николай. — Тоже, хорош: ходишь за ним, как маленький.
— Он мой товарищ! — вспыхивает Ваня.
— Ну и что ж, что товарищ? Вот Горюнов с Гаем и Левиным товарищи. И я с Гаем дружу. Так разве он за меня задачки решает? Разве Кирсанов рисует за Воробейку карты? Да и какие вы товарищи, просто он тебя гоняет, как маленького: сделай да принеси, а ты и слушаешься.
Ваня опустил голову. Во внезапно наступившей тишине раздаётся спокойный голос Димы:
— Соловьёв все смеялся над Лавровым, дразнил его. А вот я один раз помог Вале оформить задание по ботанике, так он прямо и сказал Елене Михайловне: «Это я не сам, мне Кирсанов помогал». Хотя его никто не спрашивал и я там очень мало сделал.
Все взгляды снова обращаются на Игоря Соловьёва. Он медленно поднимает голову и говорит не громко, но твёрдо:
— Я все карты перерисую сам.
— Вот и у нас получился диспут, — вдруг с удовлетворением заявил Воробейко. — Поговорили, и всё понятно стало.
Сбор звена
У доски отвечал Володя Румянцев.
Урок был не выучен, и он маялся. Вздыхал, переминался с ноги на ногу, теребил пуговицу на рубашке и даже не находил утешения в обращённых на него сочувственных взглядах товарищей.
— Почему же ты не выучил? — спросила я наконец.
— Я… Вы меня в прошлый раз спрашивали… и я думал…
— Я понимаю, что ты думал. А вот скоро ли вы поймёте, что уроки надо учить для себя, а не для учителя?
— Да, Марина Николаевна, ведь я понимаю! — с отчаянием сказал Володя. — А только вы меня в прошлый раз спросили, вот я и подумал…
— Садись. Морозов, к доске.
Андрюша вышел и ответил, как всегда, чётко и толково.
— Отлично. Садись.
Стуча каблуками, он пошёл на место. На секунду подняв глаза от журнала, я уже не увидела его лица, а только слегка покрасневшие уши и затылок; он держался очень прямо.
— И рад, и рад! — раздался язвительный голос Левина.
— Конечно, рад, — вступилась я. — Почему же не радоваться хорошей отметке?
— Да он не потому рад, а потому, что у Румянцева двойка!
— Что за чушь!
Я посмотрела на Андрея. Он сидел нахмуренный, плотно сжав губы, и я уловила несколько направленных на него испытующих, насмешливых взглядов.
— Саша, к доске!
Гай вышел, толково рассказал биографию Некрасова, прочёл наизусть отрывок из поэмы «Орина — мать солдатская» и, получив пятёрку, прошёл на место, провожаемый дружелюбными, улыбающимися глазами ребят.
Это был последний урок. После звонка ребята, по обыкновению, столпились у моего стола, и мы стали толковать о разных разностях. Но тут я заметила, что Андрей сосредоточенно возится со своим портфелем, то так, то эдак перекладывая книги и тетради. Я поняла, что это неспроста. Обычно Морозов собирался раньше других и выходил из класса первым, а тут он так озабоченно копается в своём портфеле, точно думает найти какое-то пропавшее сокровище…
Я поторопила ребят. Они разошлись, и мы с Андреем остались вдвоём в пустом классе. Он всё продолжал возиться с портфелем.
— Почему ребята думают, будто ты обрадовался Володиной двойке? — спросила я.
— Неправда, я совсем не радовался. Просто мы с Румянцевым перестали дружить. И, конечно, он с тех пор хуже учится. Раньше я ему помогал, а теперь он готовит уроки один.
— Разве один? По-моему, Володя занимается с Толей, с Сашей. А почему вы больше не дружите?
— Это он виноват. Он всё время говорил, что я задаюсь, что я из кожи вон лезу, чтобы быть первым. А я вовсе не лезу. Я не виноват, что я первый. Это зависит от способностей.
— Послушай, — сказала я. — Помнишь, мы писали сочинение на тему «Мои товарищи»? Ты знаешь: никто, ни один человек не написал о тебе. Почему так? Ведь раньше ты дружил и с Володей и с Борисом, а теперь с обоими поссорился. Прежде ребята относились к тебе гораздо лучше.
— Они мне завидуют.
— Как тебе не стыдно! Что ты говоришь! Подумай сам: ведь Горюнов очень способный и учится прекрасно, Гай — тоже, и ещё многие у нас хорошо учатся. Почему же им никто не завидует? Плохо ты думаешь о своих товарищах.
— И потом, — не отвечая, сказал Андрей, — ребята хотят выбрать другого вожатого. Говорят, я плохой. А я работаю не хуже других.
«Ах, вот почему ты остался!» подумала я и сказала:
— Что ж, послушаем на сборе, что скажут ребята.
Странный это был сбор. Послушав немного, я спросила:
— О чём же у вас всё-таки сегодня разговор?
И Саша Воробейко ответил исчерпывающе:
— У кого что болит, тот о том и говорит.
В самом деле, сбор начался шумно и беспорядочно.
— Наше звено хуже всех, — заявил Чесноков. — Дневник у меня совсем пустой, даже записывать нечего.
— У кого больше всего двоек? У нас! — подхватил Ваня Выручка.
— В сборную волейбольную команду из нашего звена ни один человек не попал! — сердито крикнул Лукарев.
— Погодите, — вмешался Лёва. — Андрей, веди сбор, иначе ничего не получится.
— Прошу высказываться по порядку, — хмуро сказал Морозов. — Просите слово.
— Я прошу слова и сейчас всё скажу по порядку. — Ваня Выручка встал и, тоже хмурый и сердитый, с минуту молча собирался с мыслями. Непривычно было видеть нахмуренным веснушчатое, безбровое лицо, словно созданное для простодушной улыбки. — Лабутин прав: наше звено хуже всех. Мы ничего не делаем, ничем интересным не занимаемся. Намечали план, а что вышло? Ничего? Звено Гая какой альбом к восьмисотлетию Москвы сделало! Потом они ходили все вместе в Музей Ленина. Ходили в театр. На сборах у них всегда игры. А у звена Рябинина какой поход на лыжах был! Вон Лабутин, и Лукарев, и Воробейко с ними ходили, пусть скажут! («Ещё какой поход!» отозвался Саша.) А у нас? Мы и не собираемся вовсе. И ничего не делаем.
Ваня сел.
— А всё почему? — заговорил Саша. — Всё потому, что Морозову до звена никакого дела нет. Ему только до себя дело: ему на товарищей наплевать.
— Погодите, я скажу! — вскочил Лабутин. — Вот все говорят: Морозов в прошлом году хорошо работал. А знаете почему? Он тогда был председатель совета отряда, вот в чём дело! Это ему нравилось, тут он на виду, тут ему почёт! А вожатый звена — это ему мало. Он любит быть первым. Это ещё ладно: будь первый, пожалуйста! Не жалко! Но почему он не любит, когда другой тоже первый? Вот он никогда, никогда никому не подскажет… Марина Николаевна, ну что вы на меня так смотрите! Я сам знаю, что подсказывать нельзя, и у нас почти никто не подсказывает, я не к тому говорю. Но Морозов… он не так, как все. Он не просто сидит и не подсказывает. Ну ведь бывает: стоишь у доски и не знаешь… а он только путает. Тянется изо всех сил, чтобы его спросили, усмехается, плечами пожимает. Дескать, ты дурак, ничего не знаешь, а вот я знаю. Когда другой хорошо отвечает, ему не нравится.