Поскольку “вербовка” не удалась, Гайслер, огорченно заметив, что “в Праге ты была совсем другая, такая боевая”, попросил рассказать о войне, о блокаде Ленинграда — “они же ни о чем понятия не имеют”.
С каким облегчением я вернулась вечером в отель! Но когда в гостинице во Франкфурте-на-Майне, куда в завершение семинара нас повезли на книжную ярмарку, я обнаружила ожидавший меня толстый пакет с документами о деятельности RAF, манифестами, “отчетами” о проделанной работе, об их “героических деяниях”, — я думала только о том, как бы не засорилась в отеле канализация, куда я долго спускала разрываемую в мелкие клочья бумагу.
Время от времени я еще получала, все с большими паузами, из различных мест приветы в виде книг, коротких писем, открыток. Последнюю — из Парижа, с картинкой, без текста, просто подписанную буквой С, что я расшифровала, как Christian.
Еще о пребывании в Гёттингене. Все участники семинара проживали в одном отеле, жили как студенческое сообщество, ели вместе, вместе в свободное время развлекались — весело и дружно. Пока однажды утром состоявшая из восьми участников группа польских переводчиков (кстати, самая большая) полностью от всех не отделилась: ночью стало известно, что Папой Римским избран поляк Карол Войтыла. Все мы внезапно оказались недостойным обществом для его соотечественников.
“Знамя”, Австрия
К концу восьмидесятых мне стало в “Вопросах литературы” совсем неуютно, хотя особых претензий к Урнову у меня и не было. Я все чаще стала подумывать о том, чтобы освободиться от редакционной суматошливости и спокойно, без дергания и спешки полностью сосредоточиться на своем “личном военном трофее”.
Ведь как было дело с тех пор, как я стала “Self-made”-германисткой? Придя домой после долгого дня в редакции, где я десятилетия служила ответственным секретарем, то есть “девушкой за всё”, не позволяя себе воспользоваться даже т.н. творческим днем (воспитание моей единственной дочери осуществлялось главным образом по телефону), с разбухшей головой, я, чтобы расслабиться, принимала теплую ванну, выпивала чашку кофе, уже после этого что-нибудь ела и несколько часов, до глубокой ночи, проводила с кем-нибудь из “мужчин моей жизни”; им же посвящались выходные (если не было журнальных версток-сверок), само собой — отпуска: берешь с собой не очень толстую книгу, само переключение на другую работу создает ощущение отдыха; возвращаешься, довольная, домой и отправляешься в издательство или в какой-нибудь журнал (главным образом, естественно, в “Иностранную литературу”), — в твердой уверенности, что раз произведение тебе понравилось, ты найдешь аргументы, чтобы убедить других. Говаривала же мама, преувеличивая по-матерински мои пропагандистские способности: “Ты можешь вговорить человеку ребенка в живот”. Особенно подходил для отпускного времени поздний Макс Фриш с его нетолстыми романами-повестями.
Но в декабре 1988 года позвонил мне Григорий Яковлевич Бакланов, главный редактор “Знамени”, и предложил сменить “Вопросы литературы” на “Знамя” — в той же должности.
Баклановское “Знамя”… Это вам не заскорузлый официоз, три десятилетия возглавлявшийся человеком, безусловно оставившим глубокий след в истории советской литературы, — но не столько своими произведениями, хотя главное из них, “Щит и меч”, было излюбленным юношеским чтением самого Президента, сколько своей позорной ролью в судьбе одной из самых замечательных книг прошедшего века — романа “Жизнь и судьба” Василия Гроссмана.
Новое “Знамя”, как известно, сразу же стало знаменем перестройки — это слово тогда не было ругательством, а несло в себе предвестие чаемых перемен. Оно первым открыло шлюзы для запретных до той поры, но уже знаменитых рукописей, — вспомним хотя бы годами мыкавшиеся “Новое назначение” А. Бека, “Верный Руслан” Г. Владимова, “Собачье сердце” М. Булгакова, — Бакланов сумел сделать его “журналом № 1”, явно оттеснив на второе место “Новый мир”. Кстати, позднее (в 1991 году) “Знамя” было тоже первым, кто в судебном порядке освободился (в чем немалую роль сыграл и тогдашний второй заместитель главного редактора Виталий Гербачевский) от опеки Союза писателей, чьим органом, как и все остальные журналы, он являлся. С тех пор ежегодно 7 июня редакция празднует свой День независимости. Вскоре и другие журналы пошли по этому пути, но их судебные процессы были уже не столь изнурительны и многоступенчаты.
И вот туда мне открывается доступ… Естественно, мои забродившие было в голове смутные планы об еще так и не оформленной пенсии были тотчас забыты.
— Но Вы знаете, сколько мне лет?
— Догадываюсь.
— А пятый пункт?
— А у меня какой?
Не слишком ли часто я вспоминаю о своей национальной принадлежности? Ох уж эта проклятая самоцензура, эта вечная память о процентной норме. При этом должна сказать, что за исключением рассказанной мною истории ухода из “Нового мира” — ухода, который в конечном счете обозначил если и не путь “от терний к звездам”, то уж во всяком случае сыграл роль и в моем дальнейшем долголетии как журнального работника, и в утверждении себя в другой профессии — германистике, — на себе антисемитизма я не ощущала. Это, конечно, скорее гротескно, чем смешно, но главный редактор “Советской литературы” на иностранных языках, который в черные дни февраля 1953 года взял меня на работу, похвастывал: “Почему это меня считают антисемитом? Взял же я на работу во времена “дела врачей” еврейку Кацеву! Вы можете привести другие примеры?”.
Возможно, это действительно было беспримерно. Но когда позднее Генрих Бёлль хотел увидеть в моем довольно высоком посту в “Вопросах литературы” доказательство отсутствия в Советском Союзе антисемитизма, пришлось его разочаровать.
Сейчас трудно себе это представить, но было время — перед войной, — когда о таких вещах, как “кто есть who” по национальности, никто и не думал. Лишь в загсе, при регистрации моего первого брака, я узнала из паспорта, что мой муж русский. За два года его ухаживания мы ни разу не коснулись этой темы. Хотя во всех документах национальность четко обозначалась. Немцы, создавшие недавно выставку к шестидесятилетию начала войны, где мне уделено аж два стенда, выставили мою краснофлотскую книжку, раскрыв ее на той странице, где, к их удивлению, крупными буквами написано: “Еврейка”. В 41-м году, получая ее, я и не заметила этого.
Во время первого визита Гюнтера Грасса в Советский Союз мы в “Воплях” — на квартире Николая Анастасьева, с участием Л. Лазарева и Е. Сидорова — устроили небольшой “круглый стол” (плавно перешедший в четырехугольный), стенограмма которого затем была опубликована в “Иностранной литературе”. Среди других вопросов Грасса интересовало, с чего началось возрождение этого чудища в такой многонациональной стране, где до “антикосмополитической кампании” его рыков вроде не было слышно. В поисках ответа я вспомнила о моей “рiдной Україне”, наиболее долго находившейся под фашистской оккупацией и, конечно же, о знаменитом тосте Сталина за Победу русского народа в Великой отечественной войне, словно бы миллионы сынов других народов не сложили свои головы, защищая Родину, — тосте, едва ли внесшем вклад в укрепление дружбы народов.
Кстати, о Сталине. На пике перестройки я была приглашена Евангелической академией в Тутцинге (под Мюнхеном) на конференцию, посвященную новому Советскому Союзу. Захлебываясь от восторга, сама себя перебивая, я рассказывала об отмене цензуры, о достижениях свободного слова, свободной прессы — “Знамя” в это время имело тираж в один миллион, даже неловко — слишком круглая цифра, будь тираж хоть несколькими экземплярами больше или меньше, это звучало бы правдоподобнее. Было много вопросов из зала, — а публика на этих конференциях пестрая, но очень любознательная: за возможность присутствовать слушатели, съезжающиеся чуть ли не со всей страны, платят немалый взнос. Один из них: что я думаю о тогда еще не очень расхожей параллели Гитлер—Сталин. Я ответила сперва шутливо: они, мол, разные: один рисовал картины, другой писал стихи, — а потом серьезно: Гитлер был честнее (зал насторожился) — он писал то, что думал, говорил то, что писал, делал то, что говорил; Сталин же проповедовал прекраснейшие идеи и идеалы человечества, а на деле уничтожал собственный народ. “Вы осквернительница своего гнезда!” (по-немецки это еще более сильное ругательство — Netzbeschmutzerin) — закричала одна дама. Публика, спасибо ей, взяла меня под защиту.
Десять лет спустя, в июне 2000 года, меня снова пригласили в Тутцинг. Тема была поуже: “Культура строит мосты”. Да, конечно, она это делает, и не последнюю роль играют переводчики, эти, по известному, даже избитому выражению Пушкина, “почтовые лошади просвещения”, — должна же я воздать дань собственному цеху (как Лазарев говорит: сам себя не похвалишь, сидишь как оплеванный). Но ограничиться этой темой, конечно, не удалось. Вопросы, вопросы… И тон мой был уже иной — ведь в прошедшее десятилетие надежды подустали, иллюзии потускнели, желание стабильности усилилось, но, кажется, стабильность и покой слишком экзотические плоды, чтобы произрастать на почве моей многострадальной страны. В моем ли возрасте не знать этого. Но жизнь идет, и надо уж тащить, пока можешь, свою тележку.
Еще в одной дискуссии — примечательной — я участвовала в 1991 году. К пятидесятилетию начала войны в Берлине (в бывшей западной его части) состоялась конференция с забавным составом: пять генералов в отставке — один из вермахта, один из бундесвера, один из НАТО, один из Народной армии ГДР, еще один — уже упоминавшийся мною в связи с созданием Комитета “Свободная Германия” граф Генрих фон Айнзидель, который незадолго до этого разыскал меня и навестил в редакции “Знамени”; и — я, бывшая старшина второй статьи! Пикантность выбора определялась сочетанием в моей персоне пола, звания и владения немецким языком.
Дискуссия оказалась довольно плачевной, несмотря на то, что вел ее опытнейший известный журналист Фриц Пляйтген.
Вермахтовец сразу же с криком “Предатель!” бросился с кулаками на графа, ведущему с трудом удалось предотвратить драку; я что-то мямлила о том, что такие “предатели” спасали репутацию немцев в глазах советских людей, не понимавших, как это немецкие братья-рабочие… и т.д.; в зале возник шум: “Вон! Как можно было вместе с этой женщиной пригласить фашистского генерала!”. Хотя мне самой идея такой “констелляции” казалась даже интересной. Остальные участники очень ограниченно могли воспользоваться причитавшимся им временем.