Но что это я все о зарубежных конференциях да дискуссиях. Главка-то называется “Знамя”.
Неполных семь лет я здесь проработала. Тоже хорошее было время. Поначалу мне здесь было холодновато, хотя работа привычная. Рукописи, верстки, сверки… Цензура, правда, осталась только военная. Но с издательством “Правда”, в особенности с типографией, часто приходилось трудно, то и дело надо было включать “тяжелую артиллерию” — главного редактора. Не то, что с “Известиями”, отношения “Воплей” с которыми (и с издательством, и с типографией) были просто дружескими, даже директоры — помяну здесь добрым словом Леонида Павловича Грачева, Юрия Баланенко — приходили к нам запросто в гости, да и их двери и уши были всегда открыты для нас.
Но, может быть, дело в том, что благодаря характерам моих предшественников роль ответственного секретаря была здесь несколько иной, чем та, к которой я привыкла.
Поначалу ограничение причастности абсолютно ко всем делам редакции меня задевало, я даже трепыхалась. Но потом то ли я привыкла, то ли что-то постепенно менялось. Во всяком случае, в “мой” период было опубликовано немало зарубежных произведений разного жанра, — акцент, разумеется, чаще звучал немецкий, публикации были заметные, — вот и сейчас в Петербурге поставили пьесу по напечатанным у нас еще в 1992 году последним письмам немецких военнопленных из Сталинграда. Теплели и внутриредакционные отношения. И поныне прихожу в журнал, как в дом родной.
Большое место в моей жизни прошедшего десятилетия заняла и занимает Австрия. “Виновен” в этом главным образом (к сожалению, скончавшийся) публицист и культуролог Вольфганг Краус. Основатель и многолетний президент Австрийского литературного общества и международного Общества Франца Кафки, он дал возможность многим германистам, в том числе и мне, познакомиться и глубже узнать “объект” их работы, время от времени подышать воздухом этой небольшой страны с богатейшей культурой — родины всемирно признанных гениев и крупнейших творцов (Моцарт, Фрейд, Музиль, Кафка, Рильке, Штраус, Малер, — всех разве перечислишь?), насладиться вживе необычным звучанием немецкого языка — на австрийский лад, походить по тем же улицам, посидеть в тех же знаменитых венских кофейнях, побывать в их домах — ныне музеях, поработать в библиотеках и архивах, хранящих их наследие. После ухода Вольфганга Крауса дело это с неменьшей интенсивностью продолжает писательница Марианна Грубер — в Литературном обществе, и профессор Шмидт-Денглер — в Обществе Кафки.
Повезло нам и с австрийским посольством в Москве. Со времени чуть ли не легендарного Ганса Марте (это он вывез в свое время рукопись романа Гроссмана “Жизнь и судьба”) на посту советника по культуре друг друга сменяли люди, всячески холящие пропагандистов культуры своей страны (в связанном с риском вывозе запретных рукописей, к счастью, сейчас нет надобности); недавний пример — С. Апта и меня наградили одной из высших австрийских наград — Почетным крестом за вклад в науку и культуру Первого класса. И хотя Иоганнес Р. Бехер писал: “Оценка и ценность лишь в редких случаях совпадают. Премии и другие награды обусловлены слишком многими причинами, чтобы служить подлинной мерой ценности”, — все равно приятно, — иногда же и совпадают…
Я бываю довольно часто в Австрии — и как стипендиат, и как участница регулярно проводимых каждые два года симпозиумов Общества Кафки, других литературных конференций.
Понимаю, что “перебор”, но об одной конференции, вовсе не литературной, не могу не рассказать.
Я была немало удивлена, когда получила приглашение Института им. Карла Реннера принять участие в проводимом совместно с Интернациональным секретариатом Социалистической партии Австрии в сентябре 1990 года симпозиуме на тему “Демократические революции в Средней и Восточной Европе. Вызов социал-демократии”. Вот уж не моя тема! Но никакого доклада от меня не требовалось, я была почетной (!) гостьей. Я потом спросила у организаторов, каким образом попала в список приглашенных; мне сказали, что по рекомендации… канцлера Враницкого. Дело в том, что незадолго до этого в Вене происходила литературная конференция, которую он открывал. Случайно первой докладчицей после его приветствия оказалась я. Спустившись с подиума, Враницки на минутку присел на крайний стул первого ряда, поближе к двери, чтобы тут же уйти. Но как вежливый человек он, видимо, не счел возможным сделать это прямо перед носом уже заговорившей докладчицы, пришлось ему просидеть до конца. При составлении списка он, вероятно, вспомнил об этом.
Руководили симпозиумом председатель австрийской Социалистической партии Франц Враницки и Президент Социалистического Интернационала Вилли Брандт; главный докладчик — Юрий Афанасьев.
Перевод доклада был заранее роздан, Ю. Афанасьев прочел несколько абзацев и затем при синхронном переводе говорил не по тексту, а свободно. Известно, что к этому времени главным объектом его критики был Горбачев. Ну и ладно. Но одно место меня больно царапнуло. Очень жалея, что после своего доклада он тут же ушел, я тем не менее попросила слово для реплики. На следующее утро за завтраком он мне сказал, что я неверно его поняла. Возможно; но так как реплика была опубликована, хочу привести здесь ее перевод.
“Разумеется, я не ожидаю аплодисментов, буду рада, если меня не освистают.
Я коммунистка и из партии не вышла, может быть, еще не вышла, но — пока не вышла [2].
Из выступления Афанасьева, которого я глубоко почитаю, следует — во всяком случае так его можно понять, — что в партии сейчас остались люди, которые хотят или надеются что-то еще получить от нее. Я вступила в партию в 1941 году в осажденном Ленинграде, где со студенческой скамьи добровольно соскользнула в войну — матросом Балтийского флота. В течение десятилетий я никаких привилегий, никаких льгот от партии не получала и не надеюсь их получить. Я только постоянно, следуя теории малых дел, что-то отдавала ей, пытаясь собственными малыми силами чего-то добиться, — большей частью тщетно, разумеется.
Я говорю о себе, но это касается многих, возможно, даже большинства людей моего поколения, для которых выход из партии является драмой, а то и трагедией. Цепляются за веру, за надежду.
Есть старый анекдот: “— Вы играете на скрипке?” — “Не знаю, не пробовал”. Так и с социализмом — может быть, мы его и не “попробовали”, а знаем только его уродства. В последние месяцы я слышала от многих коллег из бывших так называемых социалистических стран об этих уродствах — все они одинаковые, оно и понятно, отливка-то сделана с одной модели. Может быть, уродства эти и есть сущность социализма, а может быть, сама сущность все-таки иная, но мы ведь не можем больше экспериментировать, чтобы это узнать, — слишком дорого стоил первый эксперимент.
Я решительно против, когда всю партию отождествляют с ее руководством. И если некоторые бывшие ее члены обосновывают свой выход тем, что они не могут оставаться в партии во главе с Горбачевым, то спрашивается, а с Брежневым и Черненко они могли? Вступили-то они именно в их времена, когда было уже известно, что это за партия, не то что люди военного поколения. Выходят же они сейчас именно из-за Горбачева? Непостижимо, что бы о нем ни говорить.
Лихтенберг когда-то писал: “Не знаю, станет ли лучше, если будет по-другому. Но я знаю: должно быть по-другому, чтобы стало лучше”.
Попытаемся же делать по-другому и перестанем наконец жаловаться, плакаться и обвинять” [3].
Нет, меня не освистали, наоборот, как писали в заключении отчетов о партийных съездах, последовали “продолжительные аплодисменты”. А когда я села, ко мне выстроилась очередь, как когда-то депутаты Верховного совета к микрофонам, чтобы пожать руку.
Ну и еще об одном мероприятии — обещаю, в последний раз. Оно почти комическим образом связано с жизненно важным вопросом, на который мне часто приходилось и приходится отвечать.
На австрийском телевидении Вольфганг Краус в прямом эфире провел со мною часовую передачу; речь шла главным образом о немецкоязычной литературе и понемножку обо всем. Транслировалась она и в Швейцарии, и в Германии. Следствием было появление у меня немецкой журналистки, вознамерившейся сделать беседу на полосу в престижной газете “Ди цайт”. Это стоило мне полдня в редакции и вечера дома. Она засыпала меня бесчисленными вопросами и, не дожидаясь ответа, то и дело прерывала на все лады повторяемым одним и тем же: почему я не эмигрирую? Отвечала я в разной тональности: шутливо, иронично, серьезно, стараясь только не впасть в патетику — “это страна, для которой я…”.
Я даже привела слова из дневника Макса Фриша, относящиеся, правда, к беженцам, но вполне применимые к эмигрантам: “Ты взволнован, помогаешь, даешь советы, и мебель, и деньги… хватаешься за телефонную трубку, колдуешь над связями, кое-чего добиваешься, хотя чудес и не обещаешь, но ты попросту тут… Теперь у них есть жилье, даже работа, но уже через полгода они чувствуют себя одинокими. Их проблемы не становятся нашими проблемами”.
Ничто не помогало. В конце концов я попросту запретила печатать что-нибудь из этого “интервью”.
Многие, очень многие друзья и знакомые, не только еврейского происхождения, эмигрировали, рассеялись по всему свету. Пустовато стало вокруг меня. Думаю даже, что сейчас там моих друзей больше,чем осталось дома. Вероятно, в немецкоязычных странах и я могла бы найти себе применение и подходящие условия. Но при всем моем понимании уехавших, я и в мрачнейшие времена, в часы граничившей с отчаянием безнадежности не примеряла на себя подобный выход из положения. Почему? Не могу объяснить. Да и надо ли?
Редакционная жизнь текла тем временем своим чередом. Правда, тираж резко упал, как и у всех других журналов, — эти неутомимые культуртрегеры перестали быть властителями умов. И без финансовой поддержки на все лады честимого американского магната Джорджа Сороса они вряд ли держались бы еще на плаву. Но ведь живут!
Не то, чтобы я устала от ежедневного хождения на работу, хотя пора бы: за 45 лет работы в четырех журналах через мои руки, мозговые и нервные клетки прошло 540 “толстых” ежемесячников. Но однажды я вдруг заметила, что я самая старая, хотя, когда заседания затягивались до глубоких сумерек, первым, кто вскакивал зажигать свет, была я.