А произошло вот что: за несколько дней до случившегося к ним приехал ее сводный брат, один из сыновей Вильгельма от первого брака, офицер американской армии, и чуть ли не силой забрал чемоданчик с драгоценностями кайзеровской фамилии. Их было не особенно много, да и ценность представляли не бог весть какую — ведь в Голландии им нужны были средства к существованию, и постепенно добро распродавалось. Но как бы то ни было — драгоценности кайзеровской фамилии! К этой истории я еще вернусь — после похорон Гермины.
Крупная ссора закончилась тем, что капитан уехал с чемоданчиком. Матери стало плохо, и вскоре она скончалась.
Теперь надо было организовать похороны. Этим занялась Военная администрация в Потсдаме, где в парке Сан-Сусси стояла часовня с останками членов кайзеровской фамилии. Там же должна была упокоиться и последняя императрица.
В день похорон я поехала в Потсдам. Возле часовни стояла небольшая группа потомков немецких кайзеров, прибывших из Баварии. Особенно выделялся живой, подвижный мальчик лет шести-семи, светловолосый, красивый — настоящий принц с картинки. Много лет спустя мне попал в руки номер “Шпигеля” с большим очерком о нем и массой цветных фотографий обыкновенного, хоть и царских кровей, прожигателя жизни, просто плейбоя, ничего другого из этого наследника не вышло.
Принцесса, чужая всем, потерянная, одинокая, стояла в стороне. Она кинулась ко мне, как к подруге или близкой родственнице.
Вся прусская аристократия вылезла из своих дыр; казалось, от вытащенных из сундуков черных одежд с белыми жабо исходил запах нафталина. Когда часовня открылась, черные фигуры плотной стеной окружили гроб, не оставляя ни малейшего просвета для фоторепортеров.
Разумеется, вся мировая пресса была здесь. Как же — похороны последней немецкой императрицы!
Массивные, частью оцинкованные гробы предшественников стояли рядами, а то и друг на друге. Стены круглой часовни были снизу доверху увешаны тяжелыми венками, большей частью металлическими.
Один из американских корреспондентов не мог примириться с тем, что главного-то действа не видно, и он не может запечатлеть историческое событие. Покрутившись, он начал вскарабкиваться по стене, пользуясь венками, как ступеньками, пока не добрался почти до потолка — чистая акробатика, стал прилаживаться со своей аппаратурой и, как и следовало ожидать, полетел вместе с венком вниз. Естественно, раздался смех. Я почти чувствовала дрожь принцессы — она ведь была единственным человеком, для кого процедура похорон не была спектаклем.
Последующие дни все газеты выходили с огромными заголовками: “Куда подевались драгоценности кайзеровской фамилии?” Даже Контрольный Совет посвятил этому специальное заседание. Власти и полиция искали пасынка Гермины, он как сквозь землю провалился, даже на похоронах не был.
В конце концов выяснилось, что идею с чемоданчиком внушил ему приятель, тоже капитан американской армии, чтобы потом поделить добычу. Но сын Вильгельма передумал, он решил все сохранить для себя и соврал, что чемоданчика не получил. Приятель же оказался не легковерным, с помощью детектора лжи удостоверился в вероломстве принца, узнал, где тайник, очистил его и махнул через океан, где и потерялись его следы. Принцу же, получившему во время войны контузию в голову, манипуляции с детектором пошли не на пользу, и он еще долго болел.
Целую неделю газеты на все лады толковали про эту историю, пока новые сенсации не затмили ее.
Во время одной из поездок в Германию лет двадцать пять спустя я поехала в Сан-Сусси, искала часовню, подключила к поискам даже друзей, но ничего не нашла. Видимо, после того, как часть гробов перевезли в Западную Германию, ее попросту снесли. Захватили ли и гроб Гермины, не знаю, жаль, не знаю я также, что стало с принцессой.
Вот такой эпизод из области работы культурофицера.
С началом “холодной” войны отношения с коллегами из союзнических администраций быстро изменились. Связи стали сугубо официальными и сухими. Не прервались только очень немногие знакомства. Так, презрев все гласные и негласные запреты, к нам приезжал английский журналист Петер Барч, сын жившего в Австралии 90-летнего коммуниста. Петер был потом одним из первых корреспондентов на корейской войне, выпустил богато иллюстрированную натуралистическими фотографиями книгу — она дошла от него до меня весьма причудливыми путями. В Москве мы однажды неожиданно встретились. В результате меня навестил в редакции некий товарищ с требованием написать докладную о Барче — кто он, откуда и насколько хорошо я его знаю, что он собой представляет и т.д. Боясь, что это может стать началом “сотрудничества”, мне удалось отговориться действительной случайностью встречи.
Или швейцарский журналист Зутер, в своем стремлении выразить нам свои симпатии не нашедший ничего лучшего, чем прислать мне в Бюро целую упаковку плиток швейцарского шоколада, вследствие чего я была вызвана “на ковер”. Кстати, лет сорок спустя Макс Фриш, живший тогда в Америке, спрашивал меня в письме, помню ли я Зутера, который рассказывал ему о послевоенной Германии и вспоминал меня. В Америку Зутера привела женитьба, оказавшаяся настолько неудачной, что он спился и покончил с собой.
“Холодная” война привела к блокаде Берлина и к сооружению “железного занавеса”. Не могу не вспомнить с горечью о начале этого “строительства”: газеты прямо-таки сочились кровью, повествуя о столкновениях со смертельным исходом на границах между Восточной и Западной Германий. Свой вклад в распространении в прессе этих сообщений внесли и мы, советские культурофицеры. Не могу сказать, что воспоминание об этом наполняет меня гордостью.
Жизнь, разумеется, состояла не только из трудной, кропотливой, зачастую рвущей нервы и сердце работы. Бывали приемы у союзников, завязывались интересные, и поныне поддерживаемые, связи, праздники в немецких семьях. Последние меня, человека коллектива, привыкшего к жизни в студенческом общежитии и военной казарме, где все делились друг с другом всем, поначалу шокировали. При существующей скудости каждый из гостей приносил что-нибудь с собой — это было естественно. Но вместо того, чтобы принесенное отдать хозяйке, которая разложила бы яства и все вместе ими угощались бы, каждый ел только свое, ни с кем не делясь и не обмениваясь. Но поскольку таков был порядок, это никого не смущало, и царило дружелюбие и веселье.
Другого рода празднество. В моем архиве сохранилось приглашение: “Если Вы захватите хорошее настроение и немножко алкоголя, Вы будете особенно желанным гостем”. Это было торжество по случаю новоселья в новой квартире, если можно ее так назвать. Тогда было много квартир подобного рода: в дырах в руинах разрушенных зданий с помощью досок, ящиков и другого стройматериала сооружались временные жилища, которые даже благоустраивались и уютно обживались. Одну из таких “квартир” получила молодая писательница Ханнелора Гольц, печатавшая в полужелтой газете “Нахтэкспресс”, с чьим главным редактором Рудольфом Курцем она “дружила”, детективный роман в продолжениях. Здесь я, кстати, познакомилась с будущим министром культуры ГДР Йоганнесом Р. Бехером, что позднее — забегу вперед — дало толчок к началу моей переводческой работы. В поисках чего-нибудь интересного для “моего” отдела критики в журнале “Новый мир” я наткнулась на его книгу “В защиту поэзии”. Да я ведь знаю автора! Сделала большую подборку, впервые взялась за перевод, Твардовский одобрил — и пошло-поехало. То же потом делала с каждой новой его книгой, в целом составившими тетралогию. Правда, из-за второй подборки вышел небольшой спор с Твардовским (я тогда уже не работала в “Новом мире” — 1956 год). Я включила притчу о знаменитом человеке, “ставшем знаменитым вследствие определенных событий и стараниями приспешников. Этот знаменитый человек был столь знаменит, что ничто человеческое не было уже ему присуще. Он стал легендой. Дети должны были заучивать наизусть легендарную биографию этого человека. Школьные учебники выставляли его образцом для всех… он даже ребенком вел себя примерно и образцово — не марал пеленок…” и т.д.
— Мы уж сами разберемся со своим Сталиным, — сказал Александр Трифонович и пустил в ход красный карандаш.
— А почему Вы думаете, что речь идет о “нашем” Сталине, а не о “его” Гитлере? — пыталась я отстоять и вправду хорошую притчу.
Но вся подборка была мне дороже, и я, конечно, временно сдалась. Временно, потому что потом из журнальных публикаций составила большой том “Йоганнес Р. Бехер. О литературе и искусстве”, куда включила и притчу. Книга эта неоднократно переиздавалась, была хорошо принята и критикой и читателями. Неудивительно, ибо все догматическое, обязательное для высокого социалистического функционера я опустила, включила только действительно интересные размышления поэта и мыслителя, кем он на самом деле являлся и сейчас незаслуженно забыт, как и многое другое, связанное с ГДР, словно за сорок лет ничего стоящего не было создано, а царили лишь мрак и запустение. При всем при том книга честная (я имею в виду русский состав), именно из честности я включила и коробившие меня, но соответствующие тогдашнему отношению “социалистического лагеря” его рассуждения о Кафке, ставшем главным “мужчиной моей жизни”.
“Светская жизнь” требовала и соответствующей экипировки. Если в руки попадались хорошие ткани, я отправлялась на Курфюрстендамм, в салон “Княгини Нины Кропоткин” (племянницы знаменитого анархиста), которая самолично изготовила мне несколько вечерних платьев. Обычно же мне все шила и еще больше переделывала портниха в Вайссензее. Большая искусница, она к тому же знала наизусть все мои выпуклости и изгибы, и примерок не требовалось. Просто по дороге с работы на какой-нибудь прием я заезжала к ней и переодевалась. Она могла смастерить и преобразить все что угодно и из чего угодно (“Дайте мне только ночь переночевать с материей”). Однажды я ей сказала:
— Я думаю, фрау Книрим, если мне срочно понадобится длинное вечернее платье, а у меня ничего, кроме носового платка, не будет, вы все равно справитесь.