«Ты чей?» — спросил я.
«Синельников», — он улыбнулся как-то не по-детски устало, показав мне дыру на месте передних зубов.
«Как зовут тебя?»
«Сережей…» Мальчуган остановился передо мной, обрадованный вниманием взрослого. Глаза у него были грустные, а лицо бледное.
«А почему ты не идешь к папе? Мама где?»
«Мама с папой. Мама плачет, а меня прогнали», — тихо сказал он.
Мальчуган отошел от меня, поднялся на цыпочки, пытаясь дотянуться до прорези локатора, тубуса. Я приподнял его.
«Мне надоело одному», — сказал мальчишка.
Я взял его за плечо, мы вышли и уселись на ступеньках трапа — день был не холодный, хотя сопки стали пегими от раннего снега. Светило неяркое солнце, было безветренно. Все-таки конец августа. Лето… Я укрыл Сережку полой бушлата, и он прижался ко мне, теплый комочек.
«Знаешь, для чего охотнику собака?» — спросил Сережа и стал выжидательно сверлить меня хитренькими глазками.
«Не знаю», — думая о своем, ответил я.
Сережа встрепенулся, сказал торжествующе:
«Она как дичь зачует, так лапой и покажет. Вот так…» — он вскочил, поднял кверху руку со сжатым кулачком.
Я расхохотался.
Ободренный вниманием, он сделал загадочные глаза и сказал:
«Я, знаешь, недавно коней видел».
«Ну, и что они делали?»
«Ничего. Сидели. Отдыхали».
Я от души смеялся.
А потом мне стало жаль этого бедного городского мальчугана, для которого увидеть живых лошадей — событие.
«Сидели», — передразнил я его.
Сережа вдруг погрустнел, опять залез под полу бушлата.
«Они ругаются, — сказал вдруг Сережа доверительно о своих родителях. — Хочешь, я тебя встречать приду? Папка не любит, когда мы приходим, а я люблю встречать. Я сам буду моряком».
«Договорились, буду ждать, — ответил я и протянул ему ладонь, а он изо всех силенок хлопнул по ней. — Ты здорово это придумал, малыш!»
В это время на палубе появилась растрепанная белокурая женщина с неестественно красным лицом. Растерянно оглядываясь, она закричала нетвердым голосом:
«Сергуня, Сергуня!..»
«Меня, — поморщился Сережа. — Можно, я спрячусь?..»
Он с матерью сошел на берег, когда другие провожающие еще и не собирались покидать борт «Чукотки». А вечером, когда плавбаза вышла из бухты, у старпома на щеке появилась та злосчастная царапина…
— Конечно, бывает, что и ошибаются друг в друге, — рассудительно сказал я.
Старпом пожал плечами.
— Потому и говорю: не спеши в этом деле. Бывает, нахлынет и пройдет.
— Но ведь каждому на земле нужен дом и живая душа, которая ждет тебя, — несколько высокопарно сказал я.
— Ерунда! — отмахнулся Синельников. — Вот обзаведешься семьей, вспомнишь меня.
— Конечно, если волочиться за каждой юбкой, как бывает кое с кем, — не сдавался я, — тогда, конечно, никакая семья не устоит.
— Да что ты понимаешь? — старпом вспыхнул. — Ведь она молода, ей ведь не хочется сидеть в затворничестве. Да и я… Почему я должен лишаться всего, уходя в море? Предположим, если я в кого-то влюбился слегка и не хочу бросать семью, разве нельзя? Дни-то уходят, месяцы, годы…
Он рывком опустил стекло, высунув голову, вглядываясь в белесый сумрак.
— Какой туманище… Того и гляди, напорешься на кого-нибудь.
Дав несколько протяжных гудков, Синельников припал к локатору, а потом опять высунулся из рубки. Подняв стекло, он закурил и тихо сказал:
— Откуда я знаю, что теперь жена поделывает?
— Но ведь есть же верные…
Синельников не слушал меня, однако я решил довести разговор до конца.
— Но если человек любит… Как же ему потом в глаза глядеть? Ведь ты его обманул, если даже он никогда об этом не узнает…
— Наивняк, — засмеялся старпом. — Главное — чтобы у тебя и у ней шито-крыто было. Тогда и дома порядок и по службе.
Говорил он свысока, с сознанием своей правоты. И вдруг у него прорвалось:
— Эх, лето прошло, а солнце не обожгло… Ты здесь о любви говоришь. А я еще не видел ее, любовь-то, чтоб за женщиной — хоть в омут… А Лидка, что же, девка стоящая. Жаль, не тому досталась.
VI. У СТАРПОМА СДАЮТ НЕРВЫ
Рейс подходил к концу. Писем домой теперь не писали. Мы будем в порту одновременно с ними, сами же повезем их, потому что раньше «Чукотки» никто не возьмет курс к земле.
Есть что-то торжественное в этих последних, невыносимо долгих днях перед входом в порт. Еще не начаты сборы, и отгоняешь назойливые картины возвращения. Но и работе уже конец. Последние приемы окуня. «Чукотка» осела по самую ватерлинию. Она точно уверенней сделалась и грузней: волнам трудно было пошатнуть ее.
Последние дни.
Парни с траулеров передают связки писем, подарки домой: засушенных диковинных рыб, панцири крабов, кораллы и ветви бронзового дерева — в трал часто попадает окаменевший лес, затопленный много миллионов лет назад.
Капитан какого-то траулера передал старпому раковину величиной с доброе блюдо. Глаза старпома блеснули. Он любовно вертел розоватую, сияющую штуковину, прикладывал к уху, дул в нее: с великим удовольствием оставил бы Синельников эту сказочную раковину себе.
В седой дымке виднелись американские горы, похожие на камчатские. Такие же белые, уходившие на север. И они рождали мысли о родном береге: когда белые горы покажутся не на востоке, а на западе, считай, ты дома. Но до него еще пятнадцать суток хода через океан.
В порту меня никто не ждал. Но все равно за эти месяцы плавания он стал родным. Родным, хотя дальше набережной я нигде и не был.
Скоро, скоро, как воспоминание, останется за кормой Алеутская гряда.
По бортам «Чукотки» плясали четыре траулера. Вахтенные то и дело шарили по горизонту мощными биноклями. Вот-вот должна показаться плавбаза «Камчатские горы», наша смена.
Все торопились, как перед праздником, чтобы встретить «Камчатские горы» свободными от всяких дел. Подход корабля из порта — это и письма, и посылки из дома, а в них, будьте спокойны, ничего не испортится.
Телеграмма от Женьки все не приходила. Напрасно я, не доверяя объявлению радистов, в котором каждый день перечислялись фамилии тех, кому прилетели вести, шлялся возле рубки, стараясь попасть на глаза Серафиму или кому другому из деятелей эфира. Понимал, что это смешно, но маячил исправно.
Письма тем более не могло быть: телеграмма ушла восьмого марта, а «Камчатские горы» в это время были уже по дороге к нам.
Ничего не светило мне с приходом «Камчатских гор», но хотелось поговорить с парнями. Они только-только оттуда. Эх, земля, земля! Не верится, что может не качать, что со стола не уползает пепельница и не позванивают стаканы в гнездах, и самих гнезд нет в помине. И неужели сошел снег, и окна горят золотом, и кто-то разгоряченный спешит на свидание, а у девушек призывно смеются глаза, и голос такой, что с ума сойти можно.
Принять окуня не успели. Показался дымок. «Чукотка» и траулеры пошли к нему. Потом траулеры отстали, чтоб не мешать большим кораблям сходиться. И долго, медленно «Камчатские горы» и мы приноравливались к течению, ветру и ходу друг друга. Кеп беспрестанно дергал ручку телеграфа: «Полный вперед!» «Самый полный вперед!» Грохотала машина, и на мостике стоял неумолчный звон. А «Камчатские горы» двигались медленно и молчаливо. Но это только казалось. За нашим шумом не было слышно шума соседей. Встречные корабли всегда кажутся тихими.
Все ближе, ближе «Горы». Вот уже с их борта и с «Чукотки» скинули кранцы — огромные резиновые колбасы трехметровой длины. Вот боцман принял швартовый конец по корме. Кормы начали притягиваться друг к другу. Вот, змеясь, пролетела наша выброска на бак к соседям. Теперь притягиваются носы. Наконец кеп дернул ручку телеграфа последний раз.
Машине — отбой!
И вмиг все стихло.
Корабли, крепко стянутые по носу и корме крепкими швартовыми, точно обнявшись, застыли. Началось оживленное движение с борта на борт, как из дома в дом. С той и с другой стороны появилась горластая очередь. Пятясь, как раки, парни осторожно перебирали руками и ногами зыбкий штормтрап, а его то выпрямляло, когда на волне корабли отваливались друг от друга, то он провисал между бортами над самой стремниной. Ходили вверх-вниз кранцы все в пене.
Потом оживление прошло. Корабли точно вымерли.
Поднимался ветер, низко над океаном проносились тучи. Стало быстро смеркаться.
Появился раскрасневшийся Синельников, объявил по трансляции:
— Экипажу «Камчатских гор» перейти на свой борт, суда расходятся!
Было слышно, как у соседей тоже громкогласно выпроваживали гостей.
У бортов опять столпилась оживленная публика. В рубку зашел замполит и тихонько сказал мне:
— Ты, Иван, погляди, а то еще кувыркнется кто-нибудь…
Как мое отражение, с той стороны у трапа возник парень с синей повязкой на рукаве, вахтенный.
Мы разлучали друзей и подводили их к трапу. Парни бесшабашно размахивали руками, безбоязненно перелезали с борта на борт, словно там, внизу, по колено. Спирало дыхание, когда борта сходились и трап провисал до самых кранцев, а человек на нем беспомощно и растерянно задирал голову и глядел на нас. Но, слава богу, все обошлось. Пока с той и другой стороны выловили по каютам всех гостей, зажглись огни, и «Чукотка» осветила штормтрап прожектором. Потом суда басовито прогудели друг другу на прощанье, разводье между ними стало увеличиваться. Праздник кончился. Но мне не удалось ни выпить, ни поговорить о земле.
Внезапно в кают-компании, которая была как раз под мостиком, раздался звон разбитого стекла, и вслед за ним пронзительный женский крик. Синельников оторвался от окна.
— Ну-ка, слетай!
Я передал ему руль и кинулся вниз. На трапе столкнулся с буфетчицей кают-компании Зиной. У нее были удивленно вздернуты брови, на щеках — красные пятна. Оттолкнув меня, Зина влетела в рубку и завела неприятным, тонким голосом:
— Вот, товарищ старпом, дверь разбили. Никакого сладу нет с народом треклятым. И что прикажете делать…