— Погоди, давай по порядку, — Синельников нахмурился и врубил свет.
Оказывается, подвыпивший Серафим никак не мог угомониться. Ребята выгнали его из радиорубки, — он хотел послать телеграмму жене, отодвинув циркуляры, сводки и отчеты. Кто-то что-то сказал ему о жене, с кем-то ее, мол, видели. Радист ломился со своей обидой к ребятам в каюты, а его выпроваживали. Через застекленную дверь кают-компании Серафим увидел Зину и хотел поплакаться ей на неверный женский род. Зина не открывала. Тогда Серафим высадил локтем стекло.
Синельников кивнул мне: «Боцмана!»
Палагин лежал на диванчике, уперев в переборку ноги в белых шерстяных носках с красными заплатами на пятках. Он держал на груди пепельницу и сосредоточенно изучал потолок.
— Вставай, старпом кличет.
Вадим лениво скосил глаза.
— Что там стряслось?
— Серафим, зайчишка, развоевался. В кают-компании к Зине приставал.
— Ну да, и нашли крайнего. Кроме боцмана никто с ним не сладит.
— Ты же знаешь Синельникова, — вздохнул я.
— Еще бы! Ему не так Серафима утихомирить надо, как меня лишний раз дернуть. — Палагин рывком поднялся, сорвал с крючка мичманку.
— Поехали.
В рубке, как всегда, боцман прислонился спиной к косяку и покуривал, прикрыв ладонью огонек папиросы. Синельников, заложив руки за спину, высоко вскинув голову, прошелся от двери к двери, резко остановился против Палагина.
— Успокой Серафима, если надо — свяжи, пусть прочухается!
— Зачем так строго? — в густом голосе здоровяка-боцмана шутливая просьба пощадить парня.
— Ты слышал? Мало того, пригрози канатным ящиком. Скажи, не перестанет — посадим туда.
Ну, это он загнул, конечно. В канатный ящик нынче не сажают.
Я взглянул на бак: там, в полутьме, были видны каскады брызг, взлетающих выше борта, когда «Чукотка» разбивала носом подкатившую волну.
Мне почему-то представился канатный ящик, темная клетушка на носу корабля, куда укладываются якорные цепи. Там, поди, все гремит и стонет, чуть шевелятся тяжеленные цепи. Придавит — одно мокрое место останется.
Я читал, как на старом флоте один матрос в шторм в канатном ящике умом тронулся. В шторм там, наверное, чудится — волны вот-вот выломят скулу корабля. Такое бывает и на самом деле. Недавно на одном траулере в ураган три носовых шпангоута лопнули.
Старпом крутнулся, прошел в дальний угол рубки и с размаху оседлал высокий табурет перед штурманским столиком и начал с нарочито серьезным видом вымерять что-то циркулем на карте. Конечно, до канатного ящика, где лежат вытравленные цепи якорей, не дойдет. Это уж слишком жестоко.
— Будет сделано! — сказал боцман и, шутливо двинув меня в бок кулаком, ушел.
— Не пьян боцман, не знаешь? Что-то веселый шибко.
Тоже нашел сообщника! Я пожал плечами:
— По-моему, нет!
В рейсе, вообще в море, как нигде больше, дано узнать человека. Здесь не скроешься, не уйдешь в собственный мирок. Здесь все время на виду.
Синельников не отставал:
— Так, говоришь, дружок твой не пьян? Проверим…
— Ну что вы к нему привязались? — не выдержал я. — Даже если он немного выпил? Разве его прошибет?..
— Не твое дело, — Синельников оттеснил меня от руля. — Топай.
Боцман по-прежнему возлежал на диванчике, уперев ноги в переборку.
— Опять зовет, — сказал я ему. — Но ты лучше не ходи, опять сцепитесь.
— Ну что ж, я всегда готов… — шрам на Палагинской щеке дернулся к уху.
— Как Серафим?
— Успокоился, — лениво протянул боцман. — Спит, как миленький.
Мы покурили.
— И чего вас мир не берет?
— А, — отмахнулся Палагин. — Развязывать узелок ни мне, ни ему охоты нет.
— Ну и разбежались бы по разным кораблям.
— Не-е… — протянул боцман. — Я уходить не собираюсь. Конечно, Синельников это бы только приветствовал, такую бы характеристику нарисовал, что хоть сразу орден вешай…
Я покачал головой.
— Плохо когда-нибудь это кончится.
— Поживем — увидим.
С тем я и вернулся.
— Нет боцмана. Наверно, с Серафимом воюет.
Старпом подозрительно взглянул на меня.
Ночью ветер усилился, волны били часто и резко. Когда меня подняли на вахту, я вскочил с койки и полетел через кубрик к самым дверям: баллов девять верных.
«Чукотка» шла сквозь шторм. За нею виднелись огоньки двух траулеров. Скорей бы принять у них рыбу, и шабаш, домой.
Последний шторм, последняя рыба.
— Идем к острову, — сказал мне рулевой, которого я сменял. — Спрячемся от ветра. А к вечеру домой по-рулим.
Шли долго. Лишь на рассвете показалась гористая шапка: остров королевы Шарлотты. «Чукотка» обогнула его.
Качало здесь меньше, волны были пологие, отчетливо видные в сини рассвета. «Чукотка» остановилась. На баке появился боцман. Он положил на брашпиль черную коробочку с блестящим длинным штырем — переносную рацию и, позевывая в кулак, стал разглядывать остров.
Синельников включил эхолот. Сверился по карте с глубиной.
— Спишь, боцман! Правый якорь, две смычки! — зычно крикнул он. Палагин нехотя поднес к губам коробку.
— Есть две смычки!
С грохотом пошел якорь. Взорвал воду, брызги взметнулись высоко над бортом. И вдруг из клюза вместе с цепью полетели кровавые ошметки и кости…
Синельникова качнуло. Он схватился за оконный ремень:
— Серафим!..
— Сто-ой! — заорал я, высунувшись в окно. — Стой!!!
Но мой голос увяз в грохоте якорной цепи. Боцман случайно взглянул на рубку, я отчаянно замахал, показывая за борт. Боцман подошел, глянул вниз, развел непонимающе руками и стал спокойно принайтовывать брезент, чтоб его не сдуло ветром.
«Что за дичь? — лихорадочно думал я. — Неужели боцман посадил-таки Серафима в канатный ящик, забыл выпустить, и вот того захватило цепью?
Что, боцман с ума спятил? Нет, Серафима там не было, иначе бы не расхаживал Палагин так спокойно. Человек же… Нет, Серафима не было… Но тогда что за месиво летит из клюза?»
А брашпиль все грохотал, пока две смычки цепи не ушли в воду. Я взглянул на старпома: скрючившись на диване, он причитал:
— Убил, убил боцман… устроил мне… Разве я отдавал приказ насчет канатного ящика? Ты подтвердишь!
Щеки стали серыми. Губы дрожали.
— Скорей зови кепа… — Синельников бессильно откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. — Позови кепа…
Но я ринулся к Палагину. И тут же столкнулся с ним, схватил его за грудь и заорал, толком не соображая, что…
Боцман свел брови, скривился, как от зубной боли, и, легонько освободившись от меня, сказал:
— Погоди. Пойдем ко мне.
Едва мы вошли, как в динамике раздался треск и вслед за ним — жесткий голос Рихарда Оттовича:
— Боцману немедленно подняться на мостик!
— Доигрался? — зло сказал я. — А где Серафим-то?
— Черт возьми, я забыл, что у меня в ящике баран… — боцман сжал голову ладонями. — Что я скажу кепу? И угораздило же меня… Ребята вчера на «Горах» барана купили. Завпроду не стали отдавать в холодильник. Он же такой — возьмет и оприходует… Эх, недотепа…
— Пойдем, — тронул я его за плечо и вышел из каюты.
В несколько прыжков я поднялся по трапу на бот-дек и… налетел на Серафима! В одной клетчатой рубашке, сцепив на груди худенькие руки, он стоял у шлюпок, просвежался.
Под глазом фиолетово светился внушительный фонарь.
— Глядеть надо! — сумрачно сказал мне радист, хотел еще что-то прибавить, но, увидев боцмана, поднявшегося вслед за мной, поспешно отвернулся.
Я так обрадовался, увидев Серафима живым и невредимым, что даже не съязвил: хорошо, мол, тебе, глядеть с подсветкой. Не спросил, где ему подсунули такую гулю. Залетел в рубку и услышал, как старпом сбивчиво объяснял Янсену:
— Я ему не приказывал. Якимов подтвердит… А боцман всегда ждет случай навредить мне…
— Цел Серафим и здоров, у шлюпок прохлаждается, — выпалил я.
Синельников умолк, споткнувшись на полуслове, уставился на меня непонимающе.
— Да я не вру! — и я с шумом открыл дверь.
Старпом поднялся и медленно, с опаской вышел из рубки. За ним степенно прошел кеп. Но по тому, как судорожно выхватил он платок и отер лоб, я понял, каково было капитану.
Боцман топтался на крыле мостика. Но на него не обратили внимания: кеп и старпом уставились на Серафима, точно видели существо о трех головах, говорящую рыбу или что-то иное, небывалое. Заметив, что им интересуются, Серафим сконфуженно бросил: «Доброе утро» — и удалился.
Янсен повернулся к Палагину.
— Ну, выкладывай, что это там за фокус? — и сверху вниз прошил боцмана разгневанным взглядом.
— Парни вчера на «Горах» барана купили, — забормотал боцман, растерянно разминая папиросу багровыми пальцами. — Попросили в холодок положить, ну я и…
— В холодок? Видал его? А потом, наверно, костер бы на баке развели и шашлыки стали жарить? — Янсен растянул тонкие губы в улыбке, которая многозначительно обещала: ну, погоди, я тебе покажу…
Старпом, бледный, жадно курил, глотая дым. Боцман исподлобья взглянул на кепа.
— Так я это… совсем забыл о баране…
— Ладно, разберемся потом с помполитом, — сдерживаясь, сказал Рихард Оттович. — Иди, швартуй траулеры. А потом ко мне!
Боцман, не поднимая головы, переминался с ноги на ногу, как провинившийся школяр-переросток перед директором.
— Ступай, швартуй, — повторил кеп и скрылся в рубке. Синельников и я двинулись за ним.
Сигарета быстро таяла в длинных пальцах Янсена. Он хмурился. А Синельников отвернулся к окну, закрыл лицо руками. Плечи его дрогнули. Послышались глухие, отрывистые звуки, похожие на собачий лай. Он пытался сдержаться и не мог. Кеп тронул меня за плечо и легонько подтолкнул к двери.
Не знаю, о чем говорили кеп и помполит с Палагиным. Но боцман не показывался на палубе часа два. И мы работали без него. А когда он, наконец, появился, то хмуро кинул мне:
— Александр Иваныч зовет…
Помполит был хмурым. Кивнул мне на стул и, едко взглянув в глаза, спросил: