— Что у них там вышло вчера?
Я пожал плечами.
— Ничего. Старпом вызвал боцмана и велел успокоить радиста.
— Опять, наверно, чуть друг друга за грудки не хватали?
— Да нет…
Александр Иванович позвонил старпому.
— Зайдите через десять минут.
А мне он велел срочно выпустить «Молнию». В нашей стенгазете я был художником. Мы выпускали ее от праздника к празднику. А «Молнии» выходили без моего участия — что там на них рисовать? Александр Иванович обычно писал текст этих листовок красным карандашом: такая-то бригада — впереди; на столько-то выполнен месячный план. И все. А сейчас он велел мне изобразить на «Молнии» распоясавшегося боцмана. Я пробовал отвертеться.
— Откуда я знаю, как его рисовать? Что я — Кукрыниксы?
Помполит, сдерживаясь, сказал строго:
— Чтоб через час принес. Иди!
Я промучился до обеда. Извел стопку «Молний». А потом озлился на себя, на Вадима и нарисовал своего «делфина» — мерзкое чудище с перекошенной харей, кривыми лапами и хвостом селедки.
Пусть помполит изругает меня, но убедится, что не могу я ничего выдумать!
Взглянув на рисунок, Александр Иваныч расхохотался.
— Ну, брат, хоть в «Крокодил» отправляй! В самую точку попал…
Я хотел уйти. Но помполит сказал:
— Погоди. Ты, Иван, давай-ка возьмись за Палагина. То, что вы подружились, хорошо. Но гляди, не будь у него под пяткой. Надо вовремя придерживать его, чтоб не заносило. Гляди, с тебя спрошу за него. Понял?
VII. НА БЕРЕГУ
«Чукотка» повернула домой. И с того часа мысли о земле вытеснили все остальное.
Что толку рассказывать, как ждешь появления суши. Надо самому не спать последние ночи перед портом, самому не знать, куда деть себя в последние часы, даже если никто и не ждет на причале.
Как только взяли курс домой, старпом на доске объявлений повесил лист чистой бумаги. После каждой вахты штурманы записывали, сколько пройдено миль, сколько осталось до порта. И возле этого листка постоянно толпились любопытные. Сравнивали, за чью вахту пройдено больше всего, ругали второго штурмана — ревизора за то, что на его вахте получалась самая малая цифра.
Земля показалась в полдень. К вечеру «Чукотка» вошла в бухту. Сопки побурели, полиняли. Снег держался только на вершинах. Дома поблескивали бесчисленными окнами. В них отражалось послеполуденное солнце. Чернели улицы. Воздух был теплым и влажным, и чувствовался запах земли.
На причале мы разглядели толпу встречающих в разрыве между стоявшими тесно друг к другу кораблями. Это место было предназначено для «Чукотки».
Когда буксир, тычась стесанным носом в борт плавбазы, начал заваливать потерявшее скорость неуклюжее тело «Чукотки» к пирсу, стоявшие корабли, приветствуя, нестройно загудели. И в этом было что-то необычайно торжественное. Мы подтянулись, распрямили груди, чувствуя себя в центре внимания города, который за тем и вырос над бухтой, чтоб встречать корабли.
На подступившем пирсе были видны женщины со счастливыми лицами, подпрыгивающие в нетерпении дети. Ну, вот и земля…
Появление плавбазы вызвало веселое оживление. Анекдот о том, как на «Чукотке» бараны через клюз выходят, распространился по берегу в первый же день.
Какими чудовищными подробностями оброс этот случай. По рассказам, Серафим двое суток отсыпался с похмелья. На третьи, обеспокоенный, что о нем никто не вспоминает, и, может, лишили зарплаты за прогулы, он появился в кают-компании. А там как раз собрание. Встал в дверях и слушает, как его расхваливает помполит, дескать, замечательный труженик, гордость флота, навсегда останется в наших любящих сердцах. Не понял бедолага, почему его хвалят, и прослезился, услыхав, какой он, оказывается, хороший человек.
Моряков «Чукотки» окликали через улицу, останавливали в толчее, к ним подсаживались в ресторанах.
Синельникова задергали. И он нигде в городе не показывался, потому что портить отношения было не в его правилах, а насмешки переносить тоже не хотелось.
Даже когда я сдавал экзамены на штурмана малого плавания, старые капитаны, седые бобры, оживленно зашептались, наклоняясь друг к другу. Но поскольку они были туговатыми на ухо, я слыхал каждое слово. Капитан порта вручил мне диплом, пожал руку, стараясь быть серьезным. И все же не выдержал, обнажил в улыбке сплошь золотые зубы. «Ну-ка, расскажите, что там у вас было с бараном?»
Комиссия затрясла седыми чубчиками и внушительными плешинами.
— Мы еще не то умеем! — отрубил я и подумал, что старпом не простит боцману этого никогда. Не простит, потому что эти бараны будут сопутствовать Синельникову всю жизнь. Анекдот будет тянуться за ним следом, куда бы ни забросила его судьба.
На улице в глаза ударило солнце. Все вокруг мокро сияло. А на вулканах ветер и солнце съели снег, так что выступили черные ребра.
Весна! Какие там к черту бараны! Пусть о них помнят старички и похихикивают. У меня — другое. Жизнь набрала ход, и ручка телеграфа выдвинута до отказа на «полный вперед».
С сине-белой повязкой на руке ранним утром я обходил «Чукотку». Меня сопровождал вахтенный матрос. Все было в прозрачном тумане. Где-то в вышине кружились, рассеиваясь, лиловые клубы облаков. В воздухе светлело. Но солнце не могло расчистить высь. А так хотелось, чтобы день был праздничным. У меня шла первая штурманская вахта. На стоянке вахты длятся по суткам. На целых двадцать четыре часа я стал главнокомандующим «Чукотки». Просто не верилось. Новая тужурка гладко сидела на плечах. Поблескивали нашивки на погонах и новые пуговицы. И сам я сиял — долгожданное свершилось. Я шел к этому так долго… Но вахтенному полагается быть серьезным. И, кое-как погасив улыбку, я начал обход своего большого хозяйства. Мой вахтенный матрос тоже был в приподнятом настроении. Понятно, наконец-то учеба позади, и у тебя в руках — дело, и на плечах — ответственность. На главной палубе я постоял возле ремонтников, которые тянули электрокабель и шланг для газосварки. Предупредил их, чтоб были осторожней с огнем, и старый рабочий так взглянул на меня, что я сник. Потом я показал плотникам, как найти боцмана, а уж он отведет их в каюты, где требуется плотницкий ремонт. Все во мне бурлило и пело, и я не выдержал спокойного шага, единым махом взлетел через все ступени на ют, а вахтенному наказал стоять на трапе и никого без моего ведома не пускать. Я для него был штурманом, начальником, и он, козырнув, бросил четкое «Есть!».
В столовой и в библиотеке было пусто. Я спустился в машинное отделение. Генка-мотыль, который вот-вот станет механиком, тоже на днях предстанет перед комиссией, с утра пораньше, замурзанный, колдовал с с парнями-ремонтниками над главным двигателем.
— Ну, как двигун?
— Нормально, — сверкнул зубами Генка. Он вытянулся и отдал мне честь. — Товарищ капитан, в ваше отсутствие ничего не случилось…
— Дурак, к пустой голове руку не прикладывают.
— Дай я тебя обниму, — он шутливо раскинул руки и кинулся ко мне, а я рванулся по звонкому трапу из машинного отделения. Чего доброго, измажет мотыль новенькую курточку.
— С тебя причитается! — крикнул он. Я свесился с верхней площадки.
— Завтра вечером, в «Прибое».
Над портом, на высокой набережной, видное издалека, стояло старое здание с круглым крыльцом — знаменитый ресторан «Прибой». Вокруг появились каменные дома, город обновился, а он остался, как память о прежнем. В нем встречали полярников, когда паровой траулер привел на буксире пароход «Сибиряков», потерявший винт во льдах Арктики. За столиком у эстрады сидел знаменитый на весь мир, чернобородый Отто Юльевич Шмидт. Об этом, узрев во мне новичка, поведал какой-то подвыпивший мореман в первое же посещение «Прибоя». А я тоже кому-то в свою очередь уже сообщил эту важную веху в жизни ресторана над портом. Моряцкий «Прибой»… Не миновать его было уходившим в рейс и возвратившимся. В городе много ресторанов, но «Прибой» был на особом счету.
Я крутился по кораблю, у меня не было ни минутки свободной. Огромное, многопалубное хозяйство «Чукотки» требовало глаз да глаз.
Перед обедом вновь был на юте, издалека втягивая носом запахи борща и жареного мяса. Мне надо было снять пробу и дать разрешение на обед. Деликатно отведал я первого, второго. Никогда такого вкусного обеда не было. Я проголодался, точно не ел несколько суток.
— Кормите людей, — сказал я и, глотая слюнки, ушел.
Степенно спускался я на главную палубу, поглядывал на траулеры, с обоих бортов прижимавшиеся к «Чукотке», и чувствовал превосходство штурмана большого корабля над штурманами малых, и смотрел на людей, копошившихся на палубах траулеров, как городской житель с высоты своего десятого этажа смотрит на селянина, который копается на единственной грядке под окном своей игрушечной халупы.
Пора было и мне пообедать. Я бодро направился в кают-компанию. Но, увидев через стеклянные двери, что полно обедающих, не решился войти. Как-то не мог вот так, сразу, переступить черту, которая пролегла между мной — вчерашним и мной — нынешним. В матросскую столовую идти тоже было неловко.
Я отпустил вахтенного пообедать, встал у трапа. А время как будто легло в дрейф. Мой вахтенный матрос явно не спешил.
— Не мог подольше?
Кают-компания была пустой. Опоздал… За окошком раздаточной шушукались. Потом появилась чопорная Зина с подносом. Она пристально поглядела на мои руки, зачерствевшие, обветренные, и удивленные брови ее поднялись еще выше. Руки так не вязались с белизной скатерти. Я торопливо убрал их, и Зина подобрела, снисходительно спросила, как меня звать-величать.
Тишина, крахмальные скатерти, картины на переборках угнетали меня. Мозолил глаза двухметровый аквариум. В нем неслышно двигались серебряные и золотые рыбы величиной в ладонь. Торопливо расправился я с борщом и убежал. Я привык к другому: к матросской столовой, где всегда галдеж, стук ложек, взрывы смеха. Ребята то и дело подходят к окошку раздаточной и просят добавки — «со дна пожиже». Там дело привычное. И долго еще, наверное, меня будет тянуть туда.