VIII. КАПИТАН УХОДИТ В ПОРТ
В Охотском море вздувались черно-белые валы. Ветер гнал пену и рвал ее на куски. Траулеры держались носом на волну, и в сводках значились сплошные нули: на палубу не выглянешь, где уж тут снасти бросать…
«Чукотка» грузно раскачивалась: крепко поддавали ей волны, и гром стоял по всему кораблю.
А потом море успокоилось. Небо в вышине заволокло густыми туманами. Потекло серое печальное лето.
Ловилась знаменитая охотская сельдь. В море не повернуться — столько судов и суденышек сбежалось сюда! Рыбаки выставляли сети на ночь и с первым светом начинали вытягивать их на палубу. До трех с половиной километров сетей… В ячеях висела селедка, от чешуи вокруг траулера, расходясь, радужно сияла вода. Парни трясли сети, укладывали селедку в бочки, пересыпали ее солью. Кожа на руках становилась шершавой, затвердевала, одежда насквозь пропитывалась солью. Но парни не видели, не замечали ничего. К вечеру они подходили к плавбазе, сдавали селедку, брали новые бочки и рогожные мешки с солью и торопливо уплывали, чтоб к ночи выметать сети и на несколько часов упасть в койки. А чуть забрезжит рассвет, развиднеется небо в просветах между тяжелыми облаками и пятнами высветит черную воду, рыбаки вновь на ногах.
В сетях бьется живая селедка. Гомонят чайки. Фыркают морские львы-сивучи, высовывая из воды усатые морды. Они объедают рыбу в сетях. Тут и там взвиваются фонтаны — это киты длиной с траулер ходят вокруг да около, ничего не боясь, и чернеют в зеленой прозрачной воде, точно подводные лодки.
На «Чукотке» росли этажи бочек с рыбой. Все глубже оседала плавбаза в воду… Работа была спокойной, размеренной.
Сельдяная путина заканчивалась. «Чукотка» сдаст свои этажи бочек и опять проложит путь в Аляскинский залив.
Нам к Алеутской гряде, а помполиту — на юг. Три года не был он в отпуске. Три года не видел «земного» солнца. Теперь он едет больше чем на полгода, увидимся лишь весной.
— Братцы, да как же я без вас! — говорил он. — Отвык от всего земного, засохну с тоски без этих чертовых морей-океанов…
Зима возле Алеутской гряды выдалась небывало холодной и штормовой. «Чукотка» редко выходила изо льда. На открытой воде почти все время невозможно было принимать траулеры.
Рыбакам не везло. Они больше отстаивались в ледовых полях, чем на промысле, — не то что в прошлом году. И это вынужденное безделье утомляло больше самой тяжелой работы.
В середине января в сильный шторм Янсену стало плохо. Это случилось перед полуночью, на моей штурманской вахте. Раздался резкий телефонный звонок. Я схватил трубку.
— Слушает вахтенный помощник!
— Ваня! — услыхал я по-домашнему тихий голос кепа. — Если доктор не спит, попроси зайти ко мне, — и положил трубку.
У кепа расшалилось сердце. Августа Львовна почти не выходила в ту ночь от него. А я бегал то за горячей водой, то за шприцем, то за какими-то лекарствами в госпиталь.
Утром Янсену немного полегчало. Он поднялся в рубку, длинный, сухой и впервые небритый. И впервые обедал в каюте. Не верилось, что вот так неожиданно и неотвратимо приходит конец жизни на воде.
Августа Львовна связывалась с землей, консультировалась с профессорами. Потом «Чукотку» вызвал начальник управления.
«Вы там смотрите за Рихардом Оттовичем, — донесся через океан твердый голос. — Головой отвечаете! Я снимаю с промысла траулер, чтобы доставить Янсена в порт. Смотрите за ним…».
— Слушаюсь, Борис Егорович, — неожиданно тонко прокричал Синельников и прошептал мне: — Был у Янсена младшим штурманом, а теперь — начальник управления. Широко шагает мужик…
Беспокойство начальника и то, что он снимает траулер с промысла, как нельзя более подчеркивало, насколько плохи дела старого капитана.
На следующее утро к плавбазе подошел облезлый, поржавевший кораблик. Молодой капитан зычно крикнул:
— Давайте больного! Нам некогда! Нам еще на промысел бежать надо.
Во мне загорелось бешенство. Будь капитанишка рядом, я бы, наверное, дал ему затрещину. Синельников отослал меня к Янсену.
— Иди, помоги собраться.
Я постучался. На диване лежал раскрытый чемодан, в нем — ворох белых рубашек. Дверцы стенного шкафа распахнуты, болтаются пустые вешалки.
Рихард Оттович, когда я вошел, пристально рассматривал фотографию «Чукотки» на письменном столе под стеклом и даже не поднял головы.
Меня кольнуло: не к добру это. Так собираются, когда уходят с корабля насовсем. Я впервые видел, как кончается дорога в море. Плавает, плавает человек и…
Янсен оторвался от фотографии, согнал хмурь с лица.
— Присаживайся!
— Пришел помочь, Рихард Оттович.
— Ничего, ничего, я сам! — поднявшись на цыпочки, он стал отцеплять от переборки большой портрет человека в буденновке и в шинели с поперечными полосами на груди. У моего деда была такая — память гражданской войны.
На портрете отец Янсена.
На шинели Янсена-старшего орден Красного Знамени. Отец смотрел прямо, и глаза его, светлые, чуть прищуренные, навсегда сохранили острые огоньки. На «Чукотке» не нашлось бы никого, кто не знал бы, какой отец был у нашего кепа.
Рихард Оттович искоса взглянул на меня и сказал:
— Где бы я ни был, он всегда со мной.
Красный латыш, охранявший Кремль, Ленина, а потом посланный на Камчатку и Чукотку устанавливать Советскую власть, не спускал с меня спокойных и твердых глаз.
Он был партийным работником, разъезжал от стойбища к стойбищу, пересекал Камчатку от Охотского моря до Берингова. Его любили коряки-пастухи за отвагу и доброту, за то, что он нес в тундру ленинское слово. Где бы ни появлялся красный латыш, а в тундре у вестей быстрые ноги, шаманы покидали стойбища: боялись встречи с ним. После таких встреч соплеменники уже не признавали верховной власти шамана, и во время ритуальных плясок все чаще раздавался презрительный смешок, превращавший таинство общения с духами в шарлатанство, а танец шамана — в кривляние.
Приходили к берегам американские и японские шхуны за пушниной, моржовыми бивнями, красной икрой. Но приходили и уходили: латыш узнавал откуда-то о них и появлялся на берегу в тот момент, когда шхуна собиралась спускать бот на берег. Якорь срочно выбирали, шхуна пропадала и возникала совсем в другом месте. Но и там встречал ее не корякский шаман, с которым у нее было давнее знакомство, а все тот же красный латыш. Он бесстрашно разъезжал по тундре, уже без провожатых. Однажды кто-то на ночевке угнал его нарту. В ней были харчи, топор, палатка. Человек оказался один на один с тундрой, горами и пустынным морем. До ближайшего жилья было триста километров…
Сын вырос у моря, не у того, в которое ходили его деды и прадеды, а у невиданно великой воды на Востоке.
— Ничего, еще поплаваем, — бормотал кеп. У них, видать, такая порода. Не сдаваться до самого последнего шага…
Под бортом снова прогудел траулер. Янсен положил портрет в чемодан, захлопнул крышку.
— Неси, а я следом…
Ему надо было побыть одному.
IX. ЛОЖНЫЕ КООРДИНАТЫ
За ужином Синельников сел в кресло Рихарда Оттовича. В кают-компании никому это не понравилось. По традиции в таких случаях кресло капитана не занимали. Янсен оставался капитаном «Чукотки». Синельников лишь замещал его.
Новое положение преобразило Синельникова. Когда ему возражали, он не отвечал, как будто не слышал, а прежде пускался в объяснения. Он часами пропадал в трюмных цехах. По нескольку раз на дню собирал совещания мастеров, начальников смен и технологов.
Синельников из кожи лез, чтоб «Чукотка» шла по всем показателям лучше, чем при Янсене. Но постоянные штормы, малые уловы рыбацкой флотилии, долгие часы приема рыбы — как будто все нарочно складывалось так, чтоб помешать ему. Он нервничал, кричал, не выяснив сути дела. А это сказывалось: у людей все валилось из рук, начались разговоры о переходе на другие корабли, если, не дай бог, Янсен не вернется.
При Янсене все было не так. Старый кеп никого не дергал, старался без нужды не вмешиваться: ведь каждый сам был не лыком шит. А если надо, и ложился позже других и вставал раньше времени.
— Я вам не Янсен, не дам застояться! — то и дело напоминал Синельников.
Как-то во время обеда старый заведующий производством не выдержал, тряхнул седой гривой.
— Да, — сказал он. — Вы не Янсен. Шлеп у вас большой, а тяги мало! — Старик поднялся и, не спросив у старшего разрешения выйти, гулко хлопнул дверью.
Синельников побагровел, точно его обдали кипятком, вскинулся было, но сдержал свой порыв. Уронив ложку, долго сидел, ни на кого не глядя, потом буркнул: «Приятного аппетита!» И ушел.
Казалось, он переменится после этого. Ничуть не бывало. До конца дня Синельникова не слышали, а со следующего утра он принялся за свое.
Целую неделю над Алеутскими островами кружил тяжелый влажный ветер. В океане разгулялась такая волна, что о промысле нечего было и думать. Траулеры тянулись на север, во льды. Они миновали, не останавливаясь, огромные ледовые поля, которые лопались, крошились в куски, скрежетали по бортам судов, точно под ними кипела вода. А в разводьях, в трещинах она и впрямь клокотала: черная и страшная. Надо было забираться дальше, дальше, где у океана не хватало сил взломать ледяной панцирь полуметровой толщины. «Чукотка» и остальные плавбазы проделали разводья, и по ним, как по каналам, измученные штормом траулеры тихо вошли в ледовые белые пространства.
Потянулись утомительные дни отдыха. Заскучал даже Палагин.
Окунь, какой имелся на борту, был заморожен. Сварена туковая мука. Парни, работавшие на нижних палубах по двенадцать часов в сутки и не имевшие времени побриться, почитать книжку, теперь тяжело отсыпались.
Над огромным ледовым миром летел серый колючий снег — сутки, вторые, третьи… Но все на свете имеет начало и конец. Поступила команда выходить изо льда.
«Капитанские часы» теперь слушали вполуха — ничего интересного не предвиделось.