Но что это? Все в рубке смолкли и на цыпочках потянулись к открытой двери Серафима.
— Кто такой?
— Тише. Вроде «Кунжик». Вот дает…
Как взрыв, прозвучали слова какого-то «Кунжика»: «Имею на борту триста центнеров. Нахожусь на лову…» Когда это он успел? Другие лишь к утру придут к чистой воде…
Несколько плавбаз наперебой стали зазывать удачливого к себе, сообщали координаты. Некоторые были недалеко от него. Вот повезет кому-то в эти безрыбные дни!
Синельников слушал, слушал и вдруг взял микрофон.
— «Кунжик», прошу на связь. Говорит «Чукотка». Нахожусь в координатах…
И тут у меня чуть глаза на лоб не полезли, а рулевой даже поперхнулся дымом папиросы.
— Вы ошиблись, Петрович, — поправил я его. — Это же много южнее, у самой открытой воды.
— Молчок, — прошипел Синельников, прикрыв ладонью микрофон. — Не твое дело. — И сказал в эфир безразличным тоном: — Кому сдавать — право хозяина. На всякий случай мы не отказываемся принять. Если согласны, подходите.
— «Чукотка», как вы там очутились? — спросил кто-то недоверчиво, — Ведь утром вы сообщали, что были… — И голос назвал нашу истинную точку.
Синельников не обратил на это внимания.
— Не слышу ответа «Кунжика»! — сказал он.
— Согласны, согласны, уточните координаты…
Синельников еще раз дал мнимые широту, долготу и добавил:
— От вас это в паре часов хода.
На самом деле — много больше, да не по чистой воде, а сквозь льды… Синельников выключил радиотелефон, метнулся в другой угол рубки и перевел ручку телеграфа на «средний», закурил и тут же двинул на «полный».
Через несколько минут в рубке показался старший механик.
— Куда столь стремительно? — полюбопытствовал он. — Спасать кого-то?
— Спасаться, — буркнул Синельников.
По палубе шарил туда-сюда кружок неяркого света от фонаря на клотике, скрежетал по бортам лед. Стармех понял, что его не хотят посвятить в дела, и, наверное, догадался: творится что-то неладное. Он покряхтел, повздыхал, обвел взглядом наши окаменевшие лица и ушел.
«Хитрец, — думал я о Синельникове. — Всех надуть хочет. Но ведь туда не меньше восьми часов хода, если даже не брать в расчет, что может встретиться плотное ледовое поле».
Не прошло и часа, как мы действительно вошли в серьезный лед. Замедлив ход, «Чукотка» то и дело вздрагивала и на мгновение останавливалась, столкнувшись с крупной льдиной.
Опять показался стармех. Он сумрачно сказал Синельникову:
— Двигун греется. Надо ход сбавить. Еще час такого хода, и запорем двигатель…
— Ну, тебя и будем судить, — жестко кинул ему Синельников.
«Чукотка» рвалась, как обезумевшая, не разбирая дороги. Синельников включил было прожектор. Начал маневрировать от разводья к разводью, где с меньшим напором можно было продвинуться. Но вскоре бросил это занятие, оно удлиняло путь.
Синельников жадно курил, ходил по рубке, как заводной. Потом он исчез. А когда через полчаса вернулся, от него разило водкой. Да, он рискнул пойти ва-банк. Ему нужен был успех. Неважно, какой ценой.
— Сколько прошли?
— Десять миль.
— Нет, а всего, всего… — жарко выдохнул он.
— Ну, а всего двадцать пять.
— Эх, была не была! — воскликнул Синельников и перевел рубку телеграфа на «самый полный».
Что он делает! Этим ходом разрешается пользоваться лишь на швартовке, когда нужно быстро маневрировать. Этим ходом идут на помощь терпящим бедствие…
Зазвонил телефон. Синельников взял трубку.
— Не лезь не в свое дело! — сказал он грубо. — Лучше занимайся электрочастью. А в свободное время — стенгазетой, проводи политзанятия… Что-о-о? Ты что, спросонья? Тоже мне, помполит нашелся!
И резко бросил трубку. Я понял: звонил электромеханик, член партийного бюро, который на время отсутствия Александра Ивановича возглавлял сейчас парторганизацию.
Подойдя вплотную, я сказал Синельникову:
— Петрович, опомнись… не туда гребешь…
— Если вахта невмоготу, проваливай! — он отвернулся.
Нет, мне уходить нельзя. Нельзя бросать вахту, оставлять Синельникова одного.
Я думал, электромеханик появится в рубке, приведет Синельникова в чувство. Но тот не появился. Видать, спасовал.
Из радиорубки выглянул озабоченный Серафим, сказал сконфуженно:
— «Кунжик» вызывает. Просит выйти на связь.
— Не отвечай ему, — бросил Синельников и послал меня на верхний мостик:
— Погляди, не видать огней?
Я вышел. Свистел ветер и трещал лед. Искры летели из трубы, будто «Чукотку» ранили, и хлестала кроваво-огненная струя. Звезды затянулись тучами.
Ни огонька вокруг. Воровская ночь…
Я сдал вахту, но уснуть не мог. Никогда еще не бывало такого позорища на «Чукотке». Как же мы будем глядеть в глаза парням с других плавбаз? Ведь все узнают. Поднимут вахтенный журнал, а там записано: где стояли, когда двинулись, сколько шли… Позор-то какой, позор-то…
Когда я утром вновь заступил на вахту, лед стал слабее, и «Чукотка» набрала ход. Опять робко появился Серафим и сказал, что по закону не отвечать вызывающим он не имеет права. Синельников чертыхнулся, включил радиотелефон и стал извиняться, что не слышал вызова.
— Радисты намудрили… — басил он. — Мы двинулись навстречу вам и, наверное, разошлись. Как-то неладно получилось…
В эфире многозначительно протянули.
— Ну и дела… Дайте-ка пеленжок. И как мы раньше не догадались…
Синельников попался бы, попроси «Кунжик» пеленг сразу. Но в таких случаях, наверное, чем бесшабашней действуют, тем лучше сходит.
В синем рассвете плавбаза вышла на огни траулера, остановилась. «Кунжик» двинулся на швартовку.
— Ну вот. Ни у кого ни шиша, а мы с окуньком! — Синельников удовлетворенно потирал руки. За ночь лицо его осунулось. Глаза блестели.
— Кто смел, тот два съел, — он поглядел на меня. — Не так, скажешь?
— Боюсь, нам туго придется.
— Ничего, — Синельников усмехнулся. — Победителя не судят…
На баке крутился Палагин с двумя матросами. Он кричал на них и резко взмахивал руками. Боцман был явно не в духе.
— Шевелись! — бросил ему по спикеру Синельников. Палагин выпрямился и поглядел на окна рубки так, что мне стало не по себе.
Подлецы мы все-таки. Ну, конечно, за все отвечает капитан. И слово его на корабле — закон. Однако и мы все не пешки. Неужели нельзя поставить его на место?
На утреннем капитанском часе начальник экспедиции потребовал у Синельникова объяснений. Тот замялся, пробормотал что-то насчет радиста.
— Передайте радиограммой, — сказал начальник экспедиции.
Синельников тут же, на штурманском столике, настрочил текст и отнес в радиорубку. Но через несколько минут оттуда вылетел Серафим.
— Вы не валите, что я связаться не мог, — проговорил он, протягивая Синельникову листок. — Я такую туфту передавать не стану.
Синельников изумился: безответный Серафим восстал!
— Ты вот что, — стараясь придать голосу властность, сказал Синельников. — Выполняй, а рассуждать будешь после вахты.
И, видя, что Серафим не уходит, прикрикнул:
— Одна нога здесь, другая там, ну!
Серафим отступил к двери радиорубки, но не уходил. Тогда Синельников деланно вздохнул и сказал миролюбиво:
— Сам не можешь, пусть второй радист передаст. — И сунул Серафиму телеграмму.
В это время в рубку вошел боцман. Как всегда, прислонился к косяку, размял сизыми пальцами папиросу, закурил.
— А я заявляю протест, — Серафим растерянно вертел листок. От волнения у него дрожали руки. — Каким бы я завалящим ни был, а дело знаю. И поклеп на себя возводить не позволю!
Сказал и громко захлопнул за собой дверь. Листок радиограммы порхнул по рубке и лег к ногам Синельникова. Он поднял радиограмму и тут заметил боцмана, который нарочно не глядел в его сторону.
— А тебя кто звал?
Палагин, не взглянув на Синельникова, сказал:
— Отдохнуть пришел. А то рыба так и прет.
— И ты туда же! — Синельников скривился. — Но не радуйтесь. Никто не докажет…
— А вахтенный журнал на что? — спросил боцман.
Синельников подступил к нему.
— Ишь, грамотеи пошли какие… Если через два часа не закончишь погрузку, спишу с корабля.
Боцман лениво переступил с ноги на ногу и искоса взглядом смерил Синельникова.
— Ну, это мы еще увидим. А в порт мне теперь самый резон идти, отдохну, пока вы тут мутную водичку цедите, — он вмял окурок в железный карман на переборке. — Заявление принесу нынче же…
— Ну, давай, давай, вот он, карандаш, наготове… — Синельников выхватил из кармана толстый красный карандаш. — Сделай милость, освободи от своего присутствия…
Неприятно было глядеть на эту сцену. Я вышел на крыло мостика. Под бортом, внизу, возле открытого трюма, на палубе траулера мельтешили парни. Из рубки выглянул бородач в фуражке с «крабом». Наверное, капитан. Он, конечно, все понял и потому не поднялся на плавбазу, хотя обычно капитаны, пришвартовавшись, первым делом лезли на борт «Чукотки», чтоб несколько часов отдохнуть от тесных кают, от качки и примелькавшихся лиц.
«Кунжик» выгрузился и отошел, а у нас из-за этого окуня поднялись споры. Многие не видели ничего особенного в том, что произошло. Они Синельникова не винили. Для всех, дескать, старался. Ну и, подумаешь, немного словчил. Стоит ли из-за одного суточного улова траулера, из-за каких-то тридцати тонн бучу поднимать. Даже Генка держал сторону Синельникова. Я втолковывал Мотылю, что это подлость, что это похоже на кражу, и если оставить дело без последствий, не только Синельников, но и многие другие будут считать, что ничего не произошло и все способы хороши, лишь бы выполнить план и получить за него сполна.
— Брось ты раздувать из мухи слона, — отмахнулся Генка. — Подумаешь, идейный нашелся.
Он так ничего и не понял.
На ужине, когда весь командный состав собрался в кают-компании, стармех напрямик спросил электромеханика:
— Уважаемый Николай Михайлович! Как ты оцениваешь происходящее? Это раз, — стармех говорил, уставясь в стол, а Синельников в упор глядел на него. — И второе: что думает предпринять партбюро?