Электромеханик нервно потер лоб.
— Понимаете… Мы с Павлом Петровичем уже обсуждали этот вопрос. Ну и… — Он замялся, поглядел на Синельникова, ища поддержки.
— Ну и что же? — иронически протянул стармех.
— Решили отложить вопрос до возвращения в порт, когда бюро может собраться в полном составе… Понимаешь, у нас не хватает двух членов… Ну и поскольку…
— Предупреждаю, — перебил электромеханика стармех. — Если персональное дело коммуниста Синельникова не будет разбираться в ближайшее время, я посылаю телеграмму в партком. — Стармех поднял голову, встретился глазами с Синельниковым, и тот отвел глаза. — Дальше. Я требую, чтоб в отдел кадров была сообщена просьба об отзыве из отпуска помполита Иванова. Основание: создавшееся положение.
Электромеханик мучительно покривился, протянул просяще:
— Мы же сами, коли такое дело, можем собраться и решить… Меня смущает только одно: неловко осуждать капитана. Он несет единоличную ответственность на корабль, за все, что на нем происходит, и ни перед кем на борту не отчитывается.
— А ты не смущайся, парень, — прищурился седой, гривастый заведующий производством. — Мы должны обсуждать персональное дело не капитана, а коммуниста, коммуниста товарища Синельникова.
На другой день заседало партбюро. Синельникову объявили выговор. Мы ожидали большего.
Не решились завернуть гайку до отказа. Говорят, электромеханик проявил такую бойкость, защищая Синельникова, что все только диву давались.
А Синельников… Весь день он не показывался из каюты. Вечером же, после партбюро, повеселевший, расхаживал по рубке, и на «капитанском часе» докладывал о промысловой обстановке «Чукотки» бодро и радостно.
X. НОВЫЙ БОЦМАН
— Не валяй дурака, останься! — уговаривал я Палагина, когда тот, разыскивая Синельникова, пришел в рубку с заявлением об уходе.
— Нет, бывайте, кореша.
— Или по Лиде соскучился, спасу нет? — я прищурился. Лида не пошла больше в рейс, и, конечно же, Палагин скучал, хотя не вымолвил об этом ни слова. — Морской волк бросил мертвый якорь на берегу?
— Да перестань… Не могу я с ним работать, — он кивнул в сторону капитанской каюты.
В рубке появился Синельников. Боцман протянул ему листок, и он тут же красным карандашом вывел поперек заявления: «Совершенно не возражаю. Людям надо отдыхать».
В порт уходил какой-то траулер. Его боцман Самоходов пожелал остаться на промысле. Он и перебрался на «Чукотку», сменив Палагина.
Мы ревниво приглядывались к новичку. Он был молчаливым, каким-то сонным. Это первым подметил Генка. Глядя, как Самоходов осторожно, замедленной походкой, растопырив руки, проходил по палубе, Генка презрительно бросил:
— Сонный, как рыба без воды.
Я пригляделся: и верно.
Каждый хорош на своем месте. Может, Самоходов растерялся, ступив с палубы траулера на плавбазу. Все-таки не рыболовное суденышко, махина. Здесь не застоишься. Чуть проволынил — дела захлестнут с головой.
Операции на погрузке и выгрузке затягивались. Где-то что-то не клеилось. И Синельников порой чуть не плакал.
— Ну, чего копошитесь, как крабы на отмели? — стонал он. Не раз, не два кидался сам расставлять людей, командовать лебедкой, чтоб дела в трюме шли бойчей. А Самоходов, отстраненный в горячке Синельниковым, равнодушно отходил в сторону и наблюдал. А как только Синельников уходил, боцман молча занимал командную высоту, и ритм работы вновь замедлялся.
Не раз, наверное, и не два вспомнил Синельников Палагина.
На перекурах, в кругу матросов, новый боцман в разговоры не вступал, и его в них не втягивали.
Самоходова, как и всякого новичка на корабле, поджидало испытание. Как-то солнечным днем на верхнем мостике он наткнулся на бездельничающего парня. В это время другие выгружали провизию на подошедший траулер.
Я как раз стоял на крыле мостика и слышал разговор боцмана с матросом.
— Ну разве можно загорать в рабочее время? — укорял Самоходов матроса. Тот раскинул полушубок, натянул шапку на самые глаза и нахально полеживал.
— Загорать нельзя, когда солнца нету, — парировал матрос.
— Но ведь все работают, — уныло пробубнил Самоходов. — Погляди…
— Почему все? А вот мы с тобой?
Я, конечно, мог вмешаться. Но что-то удерживало меня. Интересно, чем дело кончится? Неужели новичок не понимает, что его испытывают?
— Но вы же устав нарушаете. Там людей не хватает, — нудно тянул Самоходов.
— Надоел ты мне. Чем рассусоливать, шел бы на подмогу! — парень громко зевнул и отвернулся от боцмана.
Самоходов покачал головой, постоял и спустился с мостика, прямой, длинный и будто высохший.
Конец. Он не прошел испытания. Теперь каждый его приказ будет стоить ему нервов. Парням покажи только слабину! А это значит, Самоходову не прижиться на «Чукотке», и он начнет считать дни до берега, когда можно будет распроститься с плавбазой.
Текли дни. И все неузнаваемее становилась некогда щеголявшая чистотой «Чукотка». Тканые маты, еще из палагинских запасов, лежали грязные, пропитанные мутной жижей. Ступишь на него — и выступает вода, словно в мшистой тундре.
Однажды я видел, как Синельников тащил за руку Самоходова к своей каюте. Подвел, яростно пнул мат. А под ним лужа.
— Что, носом тебя тыкать, носом?
— Погоды такие, — Самоходов рассудительно развел руками. — Припасать не успеваю…
— Ох! — простонал Синельников. — И откуда же ты только взялся на мою голову!
Надстройка «Чукотки» стала серой, будто вылиняла. Тут и там лишаями выступала ржавчина. Но закрасить было нечем.
— А чего вы хотите? — невозмутимо ответствовал Самоходов. — Придем на ремонт, пусть тогда и красят.
Наверно, только упрямство Синельникова помогло Самоходову не загреметь с «Чукотки». Хорошего боцмана не вдруг сыщешь. О Палагине старпом и слышать не хотел. Пусть лучше корабль превратится в грязную калошу, считал он, чем снова на палубе покажется Палагин.
Сколько раз Палагин выводил Синельникова из себя, не желая повиноваться беспрекословно, потому что не уважал его: Палагин не мог терпеть, когда Синельников вмешивался в боцманскую работу. Если непорядок, спроси, — рассуждал боцман, — а если все идет как надо, если и без старпома знают, что и когда чинить, красить, мыть, грузить, то какого черта совать нос и назойливо твердить: сделай то, сделай это.
Но Синельников, отлично понимая Палагина, нарочно донимал его своей опекой. Пусть теперь опекает новенького, да поплотней…
Однажды на ветреном красном рассвете к плавбазе подходил траулер. Уж пора было появляться матросам на баке и на юте, а их все не было.
Суденышко сделало разворот и стало заходить на швартовку. На носу траулера виднелся парень с выброской на изготовку. А у нас принять выброски некому. Что там боцманская команда, не проснулась, что ли?
— Боцман, где вы? — спросил я по рации.
Самоходов не отозвался.
В рубку вошел Синельников.
— А ну-ка, если дрыхнет, бери в охапку — и сюда! — послал он вахтенного матроса за Самоходовым, как посылал когда-то меня за Палагиным.
Вахтенный вернулся и пробормотал:
— Придет сейчас… — и отвел глаза, явно чего-то не договаривая.
Траулер прошел мимо. По спикеру — яростный смешок:
— Почивать изволите? Может, у вас выходной нынче?
Синельников нажал сигнал «Боцманская команда — на швартовку». Пронзительные трели разнеслись по кораблю, взбудоражили весь экипаж, который только-только начал просыпаться. Я выскочил на крыло мостика — никого нет ни на корме, ни на баке.
Синельников кинулся мимо меня по ботдеку. Я поспешил за ним, чувствуя, что там что-то неладное. Знакомое кружение по трапам. Синельников толкнул ногой дверь. Открыл и остановился как вкопанный. В каюте трое матросов и сам Самоходов, обросшие, взлохмаченные, сгрудились над столиком. На нем — ворох денег, в руках у матросов — карты. Самоходов банковал.
— Скорей, скорей! Берешь, нет? — кричал он, не замечая нас, торопясь закончить игру.
— Ты покажи карту. Она у тебя крапленая! — прокричал матрос. — Второй раз. Если туз бубновый, дам по морде…
Синельников впрыгнул в каюту, вырвал у боцмана колоду и наотмашь ударил его по лицу картами — раз, другой.
— Сволота! — вскрикнул Синельников. — Под суд!
Он смел со стола деньги и карты, топтал их и задыхался от ярости. Матросов как ветром сдуло. Не одевшись, за ними заторопился Самоходов. На ходу он оглянулся. В глазах сожаление: не дали сорвать банк.
— Ты видел, видел? — Синельников плюхнулся на диванчик. — Где-нибудь видел такое?
— Не видел. И, наверное, не увижу, — я вздохнул.
Пытался представить такое при Палагине и не мог.
Когда траулер пришвартовался и началась выгрузка, Самоходов молча появился в рубке. Лицо у него было вытянутым и виноватым. И глаза такие заискивающие, что противно было смотреть. Вошел, встал, вытянув руки по швам, и склонил голову.
— Ну, что скажешь? — Синельников заметался по рубке. — Ты пантомиму не строй! С первым же судном — в порт!
— У меня дети. Пожалейте, — заговорил Самоходов рыдающе. — Ради них я и в море пошел. И сверх того у вас остался.
— Побочный заработок? — резанул его взглядом Синельников. — В карты ударился, чтоб побольше детям приволочь?
— Ради бога, простите… Больше не повторится… — Самоходов снял шапку. Чего доброго, в ноги упадет, такого я вынести не мог и юркнул в радиорубку к Серафиму. Тот, согнувшись над столиком, работал на ключе. Остро выпирали худенькие лопатки. Мигали синие и красные лампы. В рубке вился разноголосый писк морзянки.
И таким милым и хорошим показался мне Серафим, старый, незадачливый гвардеец «Чукотки», что я, расчувствовавшись, положил ему руку на плечо. Серафим вскинул личико.
— Ну, что пишут? — грустно спросил я.
— Опять принес телеграмму? — Серафим прищурился. Ох и язва же! Но я привык к нему, как привыкаешь к брату. Знаешь, на что он способен, но прощаешь и любишь его.