Серафим протянул мне пачку сигарет. Мы закурили, и он, повернув голову набок, чтоб дым не ел глаза, принялся вновь терзать ключ, а я посидел-посидел и вернулся в ходовую рубку.
Самоходова не было. Синельников хмуро взглянул на меня.
— Нечего во время вахты слоняться где-то, — сказал он.
Я молча стал заполнять вахтенный журнал. Скорей бы кончился этот рейс. Кажется, еще немного, и я не выдержу, стану проситься, как Палагин, чтоб с первым попутным отправили в порт.
XI. ВОЗВРАЩЕНИЕ
На далеком берегу тлели огоньки. И они тянули с такой силой, что, несмотря на уговоры диспетчера, Синельников не стал дожидаться утра, вызвал лоцмана. Тот проворчал по радиотелефону: «И охота домашних булгачить? Третий час ведь…» Не получилось у дяди спокойного дежурства.
Под бортом замигал красный огонек катера с портовыми властями и пограничным нарядом. Пока оформляли приход, лоцман самым малым повел «Чукотку» к дрожащим огням. На мостике пялились в окна, отыскивая по огням свои дома. Близился берег. Никто не встречал на пирсе в такую непогожую ночь. Лишь возле кнехтов в неясном свете верхних прожекторов суетились две фигуры, наверное, матросы, высланные на швартовку. Одна, приземистая и квадратная, показалась мне знакомой. Я вскинул бинокль, и на пирсе, приближенном в несколько крат, узнал Палагина.
Я обрадовался. Как он там, бродяга? Видать, не забыл «Чукотку», если в такую рань и непогодь пришел встречать.
Все ясней проступал пирс, как будто стремительно надвигался рассвет. И уже можно было разглядеть Палагина, его тельняшку под распахнутой стеганкой. Он то и дело хватался за козырек мичманки и надвигал ее на брови, приплясывал, тер уши, глядел на «Чукотку».
Наконец, с борта кинули выброску, но она, скользнув по пирсу, шлепнулась в воду. Пришлось кидать снова. Палагин погрозил кулаком и крикнул:
— Ну, погодите!
Матросы, услыхав голос Палагина, засуетились. «Чукотка» была еще на добрый десяток метров от пирса, а они уже вынесли за борт парадный трап и держали его на «товсь», Самоходов растерянно застыл. На него уже не обращали внимания. Он стал лишним.
Единым духом Палагин взбежал на палубу, и вот уже замелькал на баке. Оттолкнув матроса, начал сам выбирать слабину швартовых. Синельников, прищурившись, курил и долго глядел на него из рубки.
Уняв волнение, я сказал бодро:
— Вот что значит хозяин…
— Может, спросил бы разрешения сперва. Ишь, как домой явился, — бросил Синельников.
На бак выскочили матросы, механик Генка, Серафим. Окружили Палагина, хлопали по плечу, что-то кричали наперебой. Соскучились. Синельников поглядел, поглядел и ушел из рубки. «Тебя встречать так не станут, — думалось мне. — Потому, может, ты так и относишься к боцману, что в нем есть что-то такое, в чем судьба отказала тебе».
Я открыл окно и, высунувшись, свистнул. Палагин взглянул, махнул приветственно.
Сошли на берег штурманы. Суточную вахту доверили мне. «Ничего, салага, еще отгуляешь свое», — сказали они. Что ж… Когда они были молодыми, с ними поступали так же. Морской закон.
Появился Синельников с чемоданом. Постоял, покурил.
— Ну, смотри, чтоб все нормально было.
— Есть! — отчеканил я.
Не терпелось увидеть Палагина, посидеть, поговорить. Как он и что? Почему не в плавании? Вспомнить старые времена, когда «Чукотка» была иной, узнать, как у них с Лидой сложились дела. И только я мысленно пожелал Синельникову поскорей убраться, как тот сказал:
— Чтоб никого посторонних не было. Я проверю. Никого! — и стал сверлить меня колючими глазами: понятно ли, что он хотел сказать.
Я вздохнул: «Ничего-то ты не понимаешь. Вон как ребята боцмана встретили. Любят его, черта непокладистого».
Но говорить с Синельниковым об этом было бесполезно.
В полчаса опустел корабль. Осталась одна вахта. Наказав вахтенному матросу неотлучно стоять у трапа и никого без моего ведома не пускать, я спустился в боцманскую каюту.
Перед дверью на корточках сидел мрачный Самоходов и курил. Увидев меня, он живо поднялся.
— Не открывает, зверь какой-то… — пробубнил он и кивнул на дверь.
— Кто?
— Да этот… Заперся и водку хлещет…
Я толкнулся в дверь, замолотил по ней кулаком. Затрещала филенка. Наконец дверь распахнулась, и я наткнулся на тяжелый, исподлобья, взгляд Палагина. Я прошел, сел на коротенький диванчик у стола. Вадим встал передо мной.
— Гнать пришел?
— Ты как медведь в берлогу забился… — пошутил я.
— Вы меня не трожьте. Может, у человека случай такой…
— Ну, ладно, ладно. У всех нынче случай, кроме вахтенных, — примирительно сказал я. — Расскажи лучше, как дела?
— Никак, — зло ответил Вадим. — Вас дожидаюсь.
— А работаешь где?
— Русским языком сказал, — тяжело уронил Палагин, — вас дожидаюсь. И вот дождался, с корабля родного гонят…
Неужели Вадим действительно нигде не работает? Так недолго и до бича докатиться.
Я взглянул искоса на него. Нет, не походит он на бича.
Вадим бичует?.. Бичи не стремятся в море, не поджидают своих кораблей. Они исправно появляются на пристани и кормятся тем, что увиваются возле моряков, вернувшихся из рейса или уходящих в море. Это опустившиеся моряки, бывшие матросы или мотористы, штурманы и механики. Но Вадим-то — не из тех…
Я поднялся, встал перед ним.
— Серьезно спрашиваю.
— Отстань, — он поднял на меня злые глаза. — Кому какое дело? Вот посижу и уйду. Можно? Только без свидетелей.
— Поговорить к тебе зашел, не виделись-то сколько, — с обидой сказал я.
— Не о чем нам больше говорить, — отрезал Вадим. — Моя песенка спета.
— Ты о «Чукотке», что ли? Не сошелся же на ней свет клином.
Палагин вздохнул и тронул меня за плечо.
— Иди, ладно? А я посижу полчасика. Ничего не подожгу, не изломаю…
Он был небритый и опухший, в каких-то разбитых, побелевших кирзачах. И глаза у него были такие больные и жалкие, что я отвел взгляд и торопливо полез в карман.
— Может, деньжат подкинуть? Поиздержался, поди… — смалодушничал я.
— Да уйдешь, наконец? Что ты в душу лезешь?
— Ну и черт с тобой! — я обозлился и что было силы хлопнул дверью. А на душе посветлело от этих знакомых ноток. Нет, не упал еще боцман Палагин. Покачнулся, судя по всему, но не упал. Иначе бы не отказался от подачки. Бичи — те не откажутся. Понял я, что сам, того не подозревая, испытал его. Ну, а насчет того, что не работает нигде, загибает. Нельзя же, в самом деле, несколько месяцев бить баклуши, дожидаясь, когда воротится корабль, пусть даже родной. Все посудины на флоте одинаковы. Ну, одни чуть получше, другие — похуже. Всю жизнь на одном корабле плавать еще никому не доводилось.
Проходя коридором, я услыхал торопливые шаги. Оглянулся. Меня догонял Самоходов. Он что-то хотел сказать, но говорить мне с ним было неприятно.
— Вот что, отпускаю до завтра. Предупреди, кому из матросов завтра с утра на вахту, и валяй домой…
— Кого слушать? Капитан сказал мне — здесь оставаться…
«Капитан! — воскликнул я про себя. — Долго кашлять ему до капитана!»
— Давай, как знаешь. Мне некогда! — я с размаху прыгнул на трап. Растерянно кружился по рубке и никак не мог успокоиться. Вадим сбил мой торжественный настрой. Вскоре я увидел его, уже на пирсе. Он глядел пристально на корабль и потом, махнув рукой, круто зашагал прочь. Туманом плыла над землей поземка и заравнивала его следы. Меня охватило предчувствие беды. Кинуться бы, удержать Вадима. Но что я мог сказать ему? Послал бы он меня подальше, только и всего.
Генка, которому тоже выпало нынче править вахту, завалился в рубку.
— Слышь, Иван, значит, с Палагиным покончено? Как-то странно он глядел с пирса, точно прощался с «Чукоткой».
— Отстань. «Покончено»… Если мы все настаивать будем, возьмут его.
Генка хмыкнул:
— Бесполезно. Синельников, поди, об этом уже договорился в отделе кадров.
— Ну так что, теперь бросить его?
— А что мы поделать можем? Против ветра не плюнешь, — сказал, вздохнул и, закурив, уселся.
Тут с человеком такое происходит, а Генка как ни в чем не бывало расселся в штурманской, что позади рубки, и давай они с моим вахтенным матросом анекдоты травить. Развалились на диване, папиросы на отлете. Хохочут-заливаются.
Я рассеянно слушал и не мог понять, чего их смех разбирает.
— Прогуляться на почту, что ли! — поднял я вахтенного матроса. — Нечего из пустого в порожнее переливать.
— А кому она нужна, почта? Газеточки почитывать будем, что ли? — удивленно взглянул он на меня.
— Будем! Шагай!
Он пожал плечами и вперевалочку, нога за ногу, поплелся на причал.
— Ты что, как с недосыпу? — спросил Генка, не гася улыбки.
— А тебе, вижу, делать нечего?
— Ну ладно, раскипятился… Думаешь, мне Вадима не жалко? А что мы можем?
— Пошел отсюда, не мозоль глаза.
Генка, недовольный, ушел.
Я то и дело выскакивал на крыло мостика, дожидаясь вахтенного.
Посланец появился к вечеру, когда стало темнеть. Он был весь в снегу и двигался излишне сосредоточенно.
— Где пропадал? — накинулся я на него. — Почта — рядом, сразу за портом. Наверное, ошибся дорогой?
— Доверенность требуют. Может, я не с «Чукотки», — равнодушно ответил он.
Что с ним прикажешь делать?
— Пойдем, встань на трапе и никого не пускай. Я — мигом. Кто спросит, скажи — сейчас буду. Понял?
— Лады… — Вахтенный пошел за мной, сел на ступеньку трапа, уронил голову на высоко поднятые колени. Не уходить бы, когда такая вахта! А впрочем, ничего не случится, пока сбегаю.
Меня неудержимо тянуло на почту. Я видел явственно конверт, и на нем округлым Женькиным почерком «Ивану Якимову»…
Скорей, скорей…
Я бежал по мягкой, заснеженной земле и никак не мог приноровиться к ней, точно ее водило из стороны в сторону, как палубу при хорошей волне. Поднявшись на высокую набережную, я вспотел: вот что значит долго не ходить по земной тверди!